Текст книги "Переход"

Глава шестнадцатая

Ночью не спалось. Разговаривал с Гришей, с Фельдманом, обсуждая завтрашний день, и теперь не мог успокоиться. Лежал на диване лицом к потолку. Было очень тихо, думалось, что завтра буду у всех на виду. Завтра особенно остро почувствую одиночество, ибо Лёша будет с Леной, Фельдман займётся Катей, Гриша уговорит прийти Свету. Нужно утром хорошо спрятать рукописи, чтоб никто не наткнулся. Забавно будет слушать взволнованные, потому неуклюжие поздравления. Буду ждать гостей. Расколет тишину неожиданный звонок. Встречу в дверях толпу в ауре холодного воздуха. Они закричат поздравления, к тёплой щеке прижмутся холодные щёки, холодные коробки подарков коснутся тёплых пальцев, меня обнимут, похлопают по спине. Пытаясь держаться снисходительно, пожмёт больно руку Жора, выдаст за экспромт, заготовленное витиеватое поздравление. Света Цветова будет молчать, осторожно присматриваться. Заволновался, представив, как попросят сказать первый тост Гришу. Он встанет с бокалом шампанского в правой руке, волосы свесятся, на секунду зашторив лицо, он придвинет к глазам очки, посмотрит сверху на Свету, на Ивана, заправит за уши волосы, скажет: «Ну, Саша, поздравляю тебя», – или так: «Саша, зная тебя не первый год».

По мотивам дня Рожденья сочинил следующий экспромт:

«Я, мой друг Ромашка, его подруга Света, ещё несколько человек нашей не устоявшейся компании поехали к одной из девушек в гости. Я знал, что нравлюсь одной из них, мне было интересно, но я ни о чём не думал и не представлял вечер.

За окном уже днём было пасмурно. В такой вечер представляешь себя у камина в кресле, укутанным в тёплый халат, с чаем и книгой. Смотришь из освещённой комнаты в тёмное небо и чувствуешь печаль.

А мы включили свет, телевизор, радио, одну из молодёжных станций. Мы чувствовали общее веселье, хотя бы от того, что вместе. Мы открыли бутылку, остальные в холодильник поленницей, и понемногу выпивая, ворочали ложками салаты, резали овалами хлеб, кругами колбасу. В гостиной поставили длинный чёрный стол. Я и хозяйка схватили за углы алую скатерть, – наполненный ветром парус подлетел к потолку, и мы плавно опустили его на лакированную столешницу. Один рыжий Лев курил в углу серьёзным лицом, подперев кулаком завалившуюся на бок голову. Нам всем, бегавшим с тарелками и бокалами между кухней и столом, быстро выпивавшим, напевавшим песенки, иногда танцевавшим с тарелками под знакомую музыку, он казался забавным своей деланной хмуростью.

За столом смеялись, говорили тосты, перебивая друг друга, вставляя свои мысли в чужие пожелания. Сидели долго, но девушки захотели танцевать, потому стол убрали к стене, сдвинули стулья. Довольно пьяный я развалился на угловом диване, курил сигарету. Время от времени выпивал. Неожиданно, как бы устав от танцев, ко мне подсела красивая Ира. Мы поговорили не о чём, она сказала, что хочет спать, и положила голову мне на плечо. Я поглаживал ей волосы. После моих слов нам обоим показалось, что мы слишком скучны для весёлой компании и ушли в спальню. Мы целовались, потом как в кино, она закрыв лицо ладонями зашептала «нет, нет» и стала лепетать о каком-то обещании, о невозможности. Я же слушал её рассеянно, и думал о власти, сосредоточенной во мне, власти поступить по – своему. Понимал, как ей неприятно, но не дослушав её исповеди даже до паузы, сказал (понимая, что лучше побыть с ней, но надоело слушать), что она хороший человек и обещания надо выполнять. Затем встал и ушёл. Ушёл, чувствуя, как приятно пересилить себя, ощутить могущество, повелевать инстинктами».

Теперь реальную основу.

Мой день рождения. Пригласил Кристину танцевать. Надёжно знал, что она хочет танцевать, что нравлюсь ей, слышал, как она отказала Жоре из-за головной боли, и выждав минуты приличия, пригласил её. Мы танцевали в темноте медленный танец, и я чуть прижал её тело к себе. Я улыбнулся, невидимым лицом, почувствовав, как она вся напряглась и нерешительно прижалась ко мне. Не нужно было, но сжал её сильнее и поцеловал. Нужно было дать ей привыкнуть, а затем нежно, погладив по волосам, осторожно коснуться губами. Я почувствовал, как она внутренне сопротивлялась, но ответила губами, страстно, словно решившись. Даже настойчиво. После танца принёс бокал вина покрепче. Мы вместе выпили. В её глазах, появлявшихся на мгновение во вспышках лампочек, я видел, как ей приятно, что за ней ухаживаю. В сущности, она валилась мне в руки. Мы выпили вино, и после следующего медленного танца отправились в родительскую постель. Она говорила мне о явно выдуманной любви с каким-то другом, то шептала «нет, нет» и крестила руки над лицом, то обнимала. Я же был осторожен и не спешил. Но она всё же сопротивлялась. Несколько раз она порывалась встать, однажды даже почти отпустил её, пожалел, подумал, как сейчас могу своей волей всё переменить, подумал как она романтична, но от этой мысли разозлился на неё и ничего не переменил. Я гладил её по голове, целовал в глаза, нежно, чуть касаясь, в губы, и она мало-помалу успокоилась. И я победил. Александр Победоносец. Она была очаровательно, по-детски нежной, внимательной ко мне и такой счастливой, а вместе со счастьем стеснительной, и это сочетание в её красивом лице было очаровательно! Потом мы поговорили. Я осторожно ей объяснил, ничего не объяснив. Кажется, она решила, что встречаюсь с другой девушкой и не могу её оставить, в силу каких-то наиважнейших причин. Мне понравилось, даже очень понравилось, и даже удивило, что она не совершила никаких неприятных глупостей: не плакала, не обвиняла, не кричала. Накануне было противно представить, как она будет при мне реветь. Она просто встала и ушла из комнаты. Мне стало жаль её. Жаль её длинную спину, жаль, как она прижимала к груди горку свитера.

Однако, неожиданно для себя, я быстро заснул, и проспал до позднего утра.

Глава семнадцатая

Но как же я удивился утром! Просыпаясь, почувствовал, что сплю не один. Но я же помнил, что засыпал в одиночестве. Ко мне лицом, поджав ноги, спал Иван. Никогда не видел у него такого детского лица, с приоткрытым ртом! Вот она, надежда будущей юриспруденции! Изо рта, правда, несло перегаром. С другой стороны, спиной ко мне спал Цветов, я видел его затылок, укрывшие подушку волосы. А за ним, на краю спал Фельдман, свесив на пол руку.

Я надел джинсы, носки, футболку, слушая как в тишине квартиры сопит Иван. В гостиной услышал бормотанье разговора на кухне:

– Лена, я хотела бы уехать пораньше.

– Конечно, как скажешь. Только подождём, когда ребята проснутся.

– Подождём и сразу поедем, хорошо?

Не узнав голосов, я распахнул дверь, с преувеличенной, но настоящей обидой сказал:

– Вы что, собрались уезжать?

– Мы нет, это Кристина спешит, – сказала Наташа, разводя руки, словно подтверждая слова. – У нас нет причин разъезжаться, – сказала она, взглянув на Кристину.

– Кристина, ты спешишь, оставайся.

Она посмотрела на меня с упрёком, и отвела глаза, блеснувшие крупными белками, к окну.

– Мы не собираемся уезжать, – сказала Катя, с усилием отводя залипший взгляд от Кристины ко мне.

– Вы можете остаться, а мы поедем, – ответила Лена Кате, и строго взглянула на меня.

Мне подумалось, что такой умный и взрослый человек должен быть рядом со мной, а не Кристина. Появилась самоуверенная мысль, что можно отбить её у Алексея, – но глупая мысль промелькнула. Я спросил, лишая разговор спора: – Ляксеич, голова не болит?

– На удивление нет, а у тебя?

– Нет, я вчера немного выпил, – и улыбнулся, увидев, как Кристина отводит взгляд к окну, – а где же Жора?

– Ты его не заметил, он спит в гостиной в кресле.

– Вот взошло наше солнце, – сказала с улыбкой Наташа.

В дверях стоял Жора, прислонившись головой к дверному косяку. На нём была мятая белая футболка, с многоцветной горкой из остроконечных и круглых вершин православного собора, чёрные джинсы, до серости протёртые на коленях, ширинка была раскрыта, – из потайного кармана блестел оловянный ряд пуговиц. Волосы поднялись и обжигали притолоку. Жора осмотрел всех страдальческими глазами, и с трудом ворочая языком слова, словно тяжёлый камень в сухой пыли, сипло выдавил: – Пить есть?

Почти все захохотали в ответ.

– Смеётесь, – обречённо вздохнул, – я так и думал. Эгоисты! – с чуть большим с ударением, вымученным последними силами, сказал он.

– Эх, – его рука от плеча бессильно обрушила надежды, – пойду умоюсь. – И уже из ванной комнаты он крикнул: – А нет ли таблетки от головной боли, – зная, что мы опять засмеёмся.

Кристина отошла от окна к раковине, стала мыть чашки.

– Кристин, не надо, потом мы всё помоем, – сказала Катя.

Кристина в ответ пожала левым плечом.

Лена недовольно смотрела на меня, когда я говорил Кристине, что есть посудомойка, всё туда сложим и вымоем. Я открыл ящик, и стал туда укладывать чашки, которые подавала мне Кристина. В этом монотонном, неторопливом движении утра пробуждения, дружеского окружения, нашей с ней совместной работе, касании пальцев, молчании, под чужой разговор, было нечто семейное, словно мы были женатой парой, и мне эта мысль понравилась.

Из ванной раздалось урчанье воды в горле. Вода бурлила глухо, потом, громче, звонче, словно Жора брал высокую ноту.

– Может быть, сварим кофе?

– Кристя, что тебе не сидится? Отдохни, – сказала Наташа.

– А я бы выпила кофе с удовольствием, – с вызовом сказала Лена. Я поддержал её, рассматривая Кристину, которая грустно пожимала голову плечами, отвечая Наташе.

Душистый аромат дроблёного кофейного зерна заполнил кухню. Мы поднимали с блюдец тёплые чашечки, медленно пили густой вкус. За туманным окном шёл загадочный день, а у нас неторопливо продолжалось утро. Негромко играла музыка, продолжая плавное действо пробуждения после шумного праздника. Шёл ленивый разговор об учёбе, о работе, о новой поездке. По очереди появлялись ребята, вызывая оживление заспанным видом. Плавал дурманящий голову аромат кофе, густой дым сигарет. Стирая сон с лиц, скользили ладони. Распускались и увядали улыбки. Подкрадывался голод, и уничтожались щедрые остатки пиршества.

Завершён увлекательный день рожденья. Внутри ощущение покинутости. И тоскливое чувство потери навсегда прожитого года.

Глава восемнадцатая

К вечеру погода испортилась, по сильному ветру косо полетел из темноты густой мокрый снег. Крупные снежинки падали на мокрый асфальт и таяли. В снежном тумане тускло светли фонари.

По дороге мчались автомобили, просвечивая короткими лучами снежную мглу. Облитые жидкой грязью машины проезжали вдоль тротуара, разбрызгивая глубокие лужи. Сквозь морок снега было видно, как на лобовых стёклах не переставая работали щётки, бросаясь вправо-влево, как звери по клетке, но стекла снова и снова заливала вода.

Вдоль трассы тесной очередью спешили пешеходы. Под чёрными зонтами, в тёмных глубоких капюшонах, натянув глубоко кепки, шляпы и шляпки навстречу мокрой вьюге, сторонясь летящих луж, молча двигалась толпа. Кристина шла, наклонив вниз голову, закрывая козырьком ладони лицо от мокрого снега, летевшего в глаза. В жёлтом свете фонарей она смотрела на серую жижу под ногами, на блестящие чёрные ботинки, шагавшие рядом, на которые садились снежинки и исчезали капельками воды. Впереди, за мелькавшими снежинками колыхались коричневые брюки, татуированные цветами грязи. Справа, погружаясь в серое пюре, как-то бодро сгибаясь, почти бежали чёрные сапоги с острыми металлическими носами. Кристина думала о своих коротких сапожках, которые дома придётся отмывать. Она думала о промокших волосах, что холодно липли к щекам, о тёмной сырости вечера, о джинсах, забрызганных грязью.

Она представила, как вернётся домой. Встретит мама, отец спит, Ярик гуляет. Подумалось, в такую погоду наверняка сидит дома. Вспомнилось, что у него в школе контрольная в понедельник. Среди этих мыслей, выныривали и вновь пропадали мои слова, сказанные всем в дверях «погуляли неплохо».

Дома коротко рассказала о дне рождения, как устала, мало спали, что подарок имениннику понравился, погода мерзкая, промокла и хочет горячую ванну.

В тёплой ванной комнате белый свет отражался бликами от чёрного кафеля. Она смотрела в своё лицо, – висели влажные жёлтые волосы, казались больше карие глаза.

Под шум бившей из крана воды, с её тела соскользнула одежда к длинным ногам. Она посмотрела в блестящие чёрные изразцы, где отразилось её тело: изгиб спины над ягодицами, крупные груди над плоским животом. Она смотрела в мутное зеркало, поставила ногу на пол ванной, заполненной горячей водой, и в чёрных плитках отразилось длинное бедро, разделённое на квадраты, как между многими любовниками. Она медленно легла в горячую воду. Вода нежно пахла растворённой фиалкой, была приятно горяча, и она укрылась в ней по подбородок. Не хотелось вставать, не хотелось двигаться, что-либо делать, и Кристина закрыла глаза. Она стала засыпать под монотонный, баюкающий шум воды. Было уютно лежать в темноте, тепле. Было даже чуть страшно открыть глаза в режущий свет. Хорошо лежать долго-долго, под доброе ворчание воды, словно бурчанье ласкового зверька, словно разговор любимого человека.

Кристина чуть приоткрыла глаза, предчувствуя, что вода вот-вот польётся на пол. Она встала во весь рост, закрутила краны, и снова опустилась в воду, как в тёплую постель.

Она вновь начала засыпать, но вода остывала, стало беспокойно прохладно. Неприятно вспомнилось, что завтра нужно быть в офисе и работать, а после ехать в институт. Не было желания приводить себя в порядок, почистить кожу, сделать руки, нанести маску, но отвлеклась, что наденет новый белоснежный махровый халат.

После ванной сказала маме, что хочет полежать и закрыла дверь к себе. Кристина лежала на кровати в тёмной комнате в белом халате, словно мёртвое приведение. Неожиданно подумалось: «Что же буду делать, если будет ребёнок? Такое ведь бывает с первого раза, случайно. Как скажу матери. А отцу? Ему не скажу. Он никогда ничего не узнает. И родители не узнают. Но как же смогу скрыть? И ведь в этом он виноват. Нет, так не бывает, и ничего не будет». Девушка села на кровати, обняв руками горку ног. Она включила свет в бра, похожем на гипсовую маску. Кристина взяла томик Мопассана, поджала под себя ноги, раскрыла роман «Жизнь». Она уже несколько дней читала роман, жалела Жанну. Она жалела её за судьбу, и сама, против желания, сравнивала Жанну, и себя. Пугалась, находя сходство, доказывала, как много различного между ними, насколько она взрослее романной девушки, больше знает о жизни. Она раскрыла на алом картонном сердце и стала читать, не вдумываясь, просматривая строку за строкой. Но её лицо само изменилось жалкой гримасой испуга, как у труса в ожидании удара, белые ровные зубы закусили мизинец, и быстрее и быстрее, словно камень покатился с горы, стала читать: «Тут они очутились возле детей, и кюре подошёл поближе посмотреть, чем там заняты малыши. Оказалось, что щенится собака. Перед конурой пятеро щенят уже копошились возле матери, а она лежала на боку, измученная, и заботливо лизала их. В эту минуту, когда священник согнулся над ней, она судорожно вытянулась и появился шестой щенок. И все ребятишки завопили в восторге, хлопая в ладоши: – Ещё один, гляди, ещё один!

Для них это была забава, невинная забава, в которой не было ничего нечистого. Они смотрели, как рождаются живые существа не иначе чем смотрели бы, как падают с дерева яблоки.

Аббат Тольбиак сперва остолбенел, потом в приливе неудержимого бешенства занёс свой огромный зонт и принялся с размаху колотить детей по головам. Испуганные ребятишки пустились наутёк; и он очутился прямо перед рожавшей сукой, которая силилась подняться. Он даже не дал ей встать на ноги и не помня себя начал изо всей мочи бить её. Она была на цепи, а потому не могла убежать и страшно визжала, извиваясь под ударами. У него сломался зонт. Тогда, оказавшись безоружным, он наступил на неё и стал яростно топтать её ногами, мять и давить. Под нажимом его каблуков у неё выскочил седьмой детёныш, после чего он в неистовстве прикончил каблуком окровавленное тело, которое шевелилось ещё среди новорождённых, а они, слепые, неповоротливые, пищали и уже искали материнские соски». Она прочитала ещё несколько строк, которые расплавились перед глазами, уткнулась в подушку и сильно заплакала. Она закрыла глаза, чтоб не плакать, но слёзы текли сквозь сомкнутые ресницы. Кристина громко всхлипывала и пугалась, что её услышит мама. Не отрывая лица от подушки, словно бы могла увидеть себя со стороны, выключила свет. Она повернулась лицом к мягкой, но шершавой спинке дивана, и плакала. Она думала обо мне и себе, о том, как могло быть, но ничего нет.

Когда успокоилась, лежала в темноте, смотрела на спинку дивана. Вдруг темноту осветила щель света. Свет упал на пол, прилип к стенам, рассеялся по комнате. В тишину проник разговор папы с Ярославом. Мама тихо, чтобы не разбудить, позвала её по имени. Кристина напряглась всем телом и закрыла глаза, боясь, что мама к ней подойдёт. Мама отступила, тихо закрыла между ними дверь. И от унижения, она снова заплакала. Со слезами Кристина встала к ящику с платками, и снова легла, осторожно, чтоб не раскраснелись веки, вытирая слёзы.

Через некоторое время, успокоившее её, она пробралась в ванную комнату, привела лицо в порядок, снова расчесала волосы. В какое-то мгновение слабости, глаза наполнились слезами, от мысли, что из-за меня, она должна так скрываться, прятаться от мамы, но сдержалась, не позволив растопить кропотливую работу.

Глава девятнадцатая

Сейчас, чувствуя её, в одиночестве, настоящий, презираю себя. Словно обидел ребёнка. Лучшее, оставить всё как есть. Но она мне понравилась. Очень понравилась гордостью, от которой не плакала, не обвиняла, но молчала. Даже творчеству мешают вечные темы одиночества. Если буду с ней, смогу лучше писать, смогу… Можно убеждать себя творческой необходимостью жизни с ней, но правда в том, что мне тяжёл труд одиночества.

Сегодня писал, но мало, делал работу в институт, ездил в больницу за рецептами маме, читал, делал заказ Фельдмана. Мне нравилось не писать, но работать. Жизнь увлекает меня. А я боюсь самообмана, потому мечтаю о счастье, потому завидую людям, потому забываю веру.

Здорового человека поражает не собственная слабость, не сложность мира, не много не не не, но убожество жизненных стремлений.

Именно из-за слабости мне необходима не вера, но уверенность в призвании. Если б я был силён (или ограничен в желаниях, то есть ущербен в сознании), я бы писал просто из любви.

Иногда я примиряюсь с мыслью, что могу не писать, как с обыденным фактом.

Глава двадцатая

«Тебя любила, а ты меня оставил,

Ой ля-ля, ой ля-ля – кинул меня!

Не проживу без тебя и дня,

Ты для меня маяк в ночи,

Но к нему не полетят любви грачи,

Кричи не кричи, чики-чики-чи,

Такая я печальная без тебя!

Ты позови меня своим мерцающим огнём,

Стрелой поселюсь я в сердце твоём!», – водитель изменил настройку, мелодия зашипела на раскалённом металле, но вновь расцвели райские птицы на канареечных занавесках:

«Не проживу без тебя и дня!»

Я оглянулся, – мама не ответила на движение, – она смотрела в боковое стекло, вдумываясь в дорогу, не отмечая взглядами мелькавшие машины.

«Купи роскошную обувку, – легко найдёшь подружку! Уникальное предложение, цены снижены на пятьдесят процентов! Совершенно невозможно удержаться от слов, увидев наше качество!»

На лобовое стекло прыгнула кошка дождя. Разбились капли отпечатками кошачьих лап.

Машина вынужденно неторопливо проезжала по широкому проспекту; – обгоняя, уступая дорогу, вставая в очередь, и покидая её, увидев просвет свободы. В коробке над дорогой загорелся злобой жёлтый глаз, потух, над ним налился кровью другой, помертвел, и засветился спокойный зелёный. Такси бодро понеслось по расчищенной светофором дороге, щедро одаряя недолговечным счастьем свободы, не стеснённой автомобилями.

«Фрегат твоей мечты поглотили льды давным-давно

И незначительным стало то, что было когда-то главнее всего

И теперь от гнетущей тоски ты ищешь в звёздной ночи

Ветер нового счастья».

– Как поедем, через мост? – умерший и перегнивший в теле воздух заполнил салон.

– А как ближе?

– Ближе через мост, если не будет пробок на съезде. Машин развелось что тараканов, а ездить не научились, – вновь трупный воздух сморщил Саше лицо.

– Давайте через мост.

– Как скажешь.

«Твоя душа как музей гениальных изделий и редких вещей

И я хотел бы остаться с тобой, но твоё жилище – проклятый дом

Его величество дьявол поселился в нём», – толстые мохнатые пальцы сменила программу.

– Больница.

Перекошены хромые. Остроугольные плечи идущих на костылях. Больные на колясках. Больные на столах с колёсами, равнодушно отвечают на взгляды. Напряжённое лицо мамы. Она смотрит на них, поворачивается ко мне, говорит с грустной улыбкой: – Скоро я буду такая, – и презрение на моём лице, к её глупым словам. Причём тут она?

Это останется в памяти.

Проходил по коридору, освещённому жёлтым светом. Мимо шествовали медсёстры, любопытно осматривая. В концах коридора светились окна. Я ходил в каком-то туманном состоянии, не в силах задуматься, не в силах сесть в кресло у стены и остановить бессмысленное движение ног. Сквозь вспотевшее окно блестел снег, торчали траурные от влаги деревья. И вдруг тонкую архитектуру собора души, тревожное бездумное ожидание разворотил мамин крик: – Больно! Ой, больно! – и затем полная тишина, – тишина остановившихся шагов, застывших мгновений. Застывших на всю жизнь.

Через секунду шаги выхаживают время между стен. В груди дрожь пред новым криком.

Я открыл глаза и полежал, рассматривая белый потолок. Заёрзал, подержал голову на локте, стал смотреть в чёрную мебель, матовые стёкла створок с прозрачными травами.

Левой рукой она опиралась на стену и осторожно шла, сильно припадая на левую ногу. Левая нога казалось подламывалась при каждом шаге, отчего полным телом мама наваливалась на стену. Потом она остановилась, сложила руки на стене, вжалась в них лицом. Её фигура в пустом коридоре, освещённом жёлтым светом, стала дрожать и быстро приближаться.

Глаза спрятались, и в уголке правого глаза, словно капля пота, выступила тощая слеза, сползла по щеке, и горько остановилась в уголке рта.

Мама представилась большим плотным теплом, бесформенным облаком. Я остро почувствовал, как невозможно жить без этого неоформленного кома, просто от его отсутствия. Этот ком тумана никак не воплощался, ничего не говорил, но от мысли, что её нет, все события, все стремления и желания, всё – остановилось.

В глазах чувствовали веки, как по очереди набухают слёзы и исчезают, не успев скатиться по лицу. И появилось равнодушие, словно мир был не жизнь.

Я стоял на сухой земле, под бескрайним небом.

Я умывался, готовил завтрак, кушал, мыл посуду, смотрел новости, но чувствовал, словно стоял на пустынной равнине, под чуждым небом, в жизни без неё.

Позвонил с работы Фельдман, попросил принести лекции, спросил совета и удачно предложил подработать, я с удовольствием согласился. Нужно было заехать в институт, купить маме лекарства, – мало-помалу события пропитали тело.

Сокровенное невозможно описать, как было. Не только потому, что горе, сверкая в словах, блекнет в душе. Невозможно додумать, изменить творчеством образ родного страдания.

Когда ты возвышен страданием, люди пошлы, но они это я без боли.