Текст книги "Переход"

Глава двадцать первая

Открыл глаза, оцепенел на мгновение от пробуждения, встал на твёрдый пол, подошёл к столу и сходу записал: «Он проснулся, но сон продолжал жить. Еремин шёл с мёртвой мамой по парку и уговаривал пойти в театр. Она уже сильно хромала, ей было тяжело ходить. Они на машине поехали домой. За мгновение слёзы переполнили, и он заплакал».

Я выглянул в окно, одел тапочки, сел за стол и записал озарение: «Сюжет романа, который пишет Еремин в моём романе это отложения его биографии в пластах текста. Его жизнь определяет судьбы персонажей. Детство без отца, родители в разводе. Мать глухонемая, ему трудно с ней общаться. В детстве он стеснялся её перед детьми и стыдился себя. В его детстве аборт матери, уничтожившей, как ему думается, младшую сестру, о которой мечтал. Смерть любимого дедушки. Через несколько лет смерть самого дорогого человека – матери. Учёба в институте, работа, отрывающие от главного труда литературы. Удвоенный труд и слабость зрения. Необходимость работы для денег на содержание оставшихся родственников. Одиночество без женщин, вопреки льстивому их вниманию. Неуверенность в себе от одиночества, зависть к счастью других. Неудачи в торговле талантом, вымученные тексты не принимаются к печати. Сомнения в даре. Травма колена, боль, временная хромота с палочкой. Тупость после смерти матери. Между приступами звериного воя, чувства живут вполсилы».

Глава двадцать вторая

Самоуверенно уверен, она будет рада моему появлению. Чувствую власть над ней. Конечно, поговорим, переживём трудные разговоры, и я снова выиграю. Выиграю, потому что она меня любит, а я нет. Мне поможет невнятное объяснение моего отказа. Она решит, ради неё оставил кого-то. Это утешит гордость красавицы.

Чувствую в себе силу писать ради творчества, силу подставить себя под иглы боли и раскалённое тавро «неудачник».

Но разве я должен снисходить до своих несчастий? Пусть несчастья поднимаются до меня. Я буду над обстоятельствами, ибо обстоятельства меня не определяют!

Больно от боли мамы. Снова и снова она хромает, придерживаясь рукой о стену, и плачет.

Моя мама плачет.

Был счастлив творчеством. Выделился из счастья, осознав его. И тут же, не связанная с реальностью, вспомнилась боль, – на голову надели чёрный мешок. Мир померк. Выпил гной из раны. Захлебнулся гноем в ране.

Работать необходимо, пока к тому есть малейшая возможность. В работе над романом мало смысла, но ещё меньше смысла в жизни без романа.

Цветов где-то гуляет. Наверное опять со Светой. Почему же она стеснялась с ним прийти ко мне на день рождения? Теперь Цветова почти не найти, всё время с ней. Так можно лишиться друга, утонувшего в первой женщине.

Мы переходим из юности в зрелость через потери, расставания, тяжесть знания и сужение распахнутой детством в мир души.

Стойки, поддерживающие сетчатый навес над ступенями. Вокруг них кружился в детстве, когда шёл в магазин. Скоро, как устарелые, их заменят современным подъездом. Также исчезнут друзья. Хорошо, если расстанемся плохо, с ненавистью, ведь иначе, тоска по ним, украсит лицо красотой печали.

Я чувствую себя утром; дождь прошёл, но пасмурно. Воздух прохладен, сыр, пробирается холодком по телу. Глубоких луж нет, но асфальт, деревья, снег, всё мокрое, словно гниёт. Без причины подумалось, с тоской, от которой хотелось плакать, что через несколько лет я буду совсем другим человеком; не молодым, с уже редеющими волосами, в другой причёске, может быть полным, наверное, серьёзным и неулыбчивым. А я теперешний, молодой, умный, весёлый, нервный, стройный, в красивых густых волосах, двумя скобками щекочущих виски, меня такого все забудут. Будут помнить лишь как воспоминание, как дешёвое прошлое за блестящим настоящим. Они будут помнить без любви, к когда-то бывшему совершенному человеку. Ко мне, который исчез и уже не появится никогда, и только во мне будет жить печальным воспоминанием.

А ведь я был творчески совершенен!

Наконец дозвонился до Гриши. Рассказывал, как живёт. Много и довольно общается со Светой. Цветов расцвёл от Светы. Но рядом ужас. Ленка стала глохнуть. Сейчас она уже плохо слышит, её пересадили на первую парту. Если слух будет ухудшаться, её переведут в специальную школу для глухих и слабослышащих детей.

Я спросил Гришу, объяснялись ли они со Светой на проспекте. Он не понял вопроса, но потом удивлённо ответил «да». Это не случайное совпадение! Еремин и Цветов важнейшее выговаривают на проспекте. Да, да, я угадал! Определяющий разговор жизни произошёл, угаданный в искусстве, на проспекте. Это финансирование свыше, это беспроцентная ссуда на расширенное воспроизводство!

Позвонить ей?

Глава двадцать третья

Буду учиться в институте, работать, а ночами, превозмогая усталость писать!

Самое тяжёлое иметь возможность всё изменить. Тогда не спрятаться под надёжный кров непреодолимых обстоятельств, не убедить себя, что обязан писать, хотя бы потому, что нет возможности найти работу. Довольно попросить отца.

Возможности жизни увлекают. Я поддаюсь увлекательности надёжного будущего, взамен эфемерной мечты, и желаю осуществления. Страшно трудно снова и снова отвергать удачные возможности, ради призрака мечты, которого никто не видит, кроме меня, может быть обманутого зрением.

Я в болоте. В чёрной вонючей воде. И каждый день должен биться, выбиваясь из сил выбираться из грязной жижи. Под ногами нет ни одной твёрдой кочки опоры; нет любви, нет уверенности в таланте, нет денег. Но если не буду выбиваться из сил, то сгину в жуткой жиже.

Достаточно поговорить с отцом, чтобы устроиться на хорошую работу, выполнив то, что от меня молча ждут мама, папа, Кристина, Гриша, Миша.

Я уже не молод, в том смысле, что не школьник, не подросток. Скоро, уже через несколько лет, через какие-то годы, буду некрасив и дряхл. И значит надо жить сейчас, в лучшие годы, а не прорастать в тёплом парнике своей мечты. В парнике побиты стёкла, холодный сквозняк, гибнут растения, а я всё ещё верю в селекцию морозостойкого цветка.

Вера в талант помогала переживать жизненные неудачи. Вера говорила, что я сложный для жизни, но идеальный для литературы. Я богат фантазией, усидчив, легко вдохновляюсь, но хладнокровно анализирую записанное вдохновение. Мне даже сам физиологический процесс письма, выведение букв на бумаге, доставляет удовольствие. Но творчество не только работа писателя, но и борьба с жизнью. Я знаю рецепт успеха: годами трудом пробиваться к цели. Но скользок лёд под ногами, – способен ли такой человек вообще достичь такой цели? Необходим точный анализ собственной крови.

Боль сердца: словно сжали рукой.

Чтоб жизнь как следует прожить

Ты должен выше жизни быть.

Учись же возвышаться

И сверху вниз вперяться. Ницше.

Снова одиноко и трудно. Поговорил с человеком, закрыл крышку обложки, он вновь в тёмном гробу. Немного привык отдыхать, быть с людьми, потому сегодня хотелось вновь общаться, веселиться. Чтобы рядом с тобой всегда был кто-то. Я должен быть готов к одиночеству, бедности, да и бедность надуманная, у меня нет денег, но я обеспечен. Я готов к двойному против всех труду. Хочется и быть исключительным, и жить удобством общества.

Да, готов к двойному труду против иных людей. Смогу и работать и отдавать лучшие часы мечте. Сейчас должен работать. Просто не удобно, Кристина работает, я нет, у меня вечно нет денег. Это стыдно, словно я не мужчина. Уже нужно набираться опыта, ведь если литература не воплотимая мечта, нужны знания и опыт для работы по профессии. Наконец, семье нужны деньги на новую квартиру. А главное, болеет мама, может быть, она будет меньше работать, может быть совсем уйдёт с работы, – у неё должно быть всё необходимое для здоровья.

Выхода нет, я начинаю работать, но литература останется ведущей по жизни.

Под желанием работать суетятся мелкие дела, – разговор с отцом, прогулка в аптеку, знакомство с её родителями, тема реферата, прибавка зарплаты Фельдману, – и желание работы невозможно воплотить.

Каждого человека губит свойство его характера.

Меня – страх перед неудачей.

Я в цейтноте. Решающая партия может быть проиграна из-за поспешных ходов.

Возможно, возможно жить в искусстве и в миру, возможно полностью отдаваться крайностям искусственного и натурального, но чтобы остаться художником, жизнь должно вести творчество!

Путь диктуют мелкие ежедневные события, тесно уложенные временем в узкую дорогу, огороженную глухим забором условностей. Проблема проста, ибо понятна, нужно проложить свой путь, – но кнут в непослушных руках стегает без перерыва, – но всё же выбор определим, – но выбраться в чистое поле невозможно!

Кинофильм гениального режиссёра, восхитивший прекрасными кадрами, но главное, подавивший чувства, истощивший душевные силы, не удержавшие слёз. В свете можно было говорить только о чувствах, о красоте, об актёрах. Но уже через пять минут после великого потрясения, я думал об окружающих, о мелькавших красивых машинах, о занятиях… Внешние события страшно могущественны, они явно и тайно опираются на прижитые чувства, жизненные убеждения и диктуют мои же действия.

Только ежедневное воспитание души, только ежедневный труд для мечты, позволят воплотиться несбыточному, принять свои идеальные решения, вопреки реальности осязаемого».

Часть четвёртая

Глава первая

Жар проступил сквозь шерсть, шапка покрылась снежным мхом, – голова Саши в сугробе. Саша бежит, останавливается, но по укатанному насту скользят гладкие подошвы, тело проезжает по твёрдому снегу мимо мяча. Он шагает к мячу, рядом тянутся чужие ноги, он поспешно бьёт, и… – оранжевый мяч улетает в глубокий снег. Черкасс устало бредёт, проваливаясь ногами, выковыривать его из снежной лузы. Взрывается сугроб, удар ноги вбрасывая мяч в игру. Теперь Черкасс идёт, затем лениво бежит к своим воротам. Враг бьёт, бедро круглой печатью прижигает боль, но оранжевый мяч влипает в тело и ложится у чёрной бутсы. К мячу тянутся ноги, но он успевает встать к ним спиной, увидеть краем глаза, как вперёд бежит «наш». Саша толкает мяч к своим воротам, и резко бьёт сбоку и снизу, – мяч улетает Саше за спину и шлёпается рядом с «нашим» нападающим, но попадает на снежную кочку, отлетает вправо. «Свой» прыгает на одной ноге, инерция движения оттаскивает его от мяча, но он шагает к юркому апельсину, толкает его вперёд раз, другой, но они уже бегут на защиту ворот. Саша срывается с места. Обгоняя бегущие преграды бежит. Скорость высушивает грудь, но Черкасс уже у ворот, кричит «сюда, сюда!», – к нему летит мяч, попадает точно в грудь. Он сбрасывает его перед собой, мяч падает на ногу, Саша чуть подбрасывает его над чужой ногой, что по снегу проехала мимо, проталкивает носком вбок, под удар набегавшего «своего». Ядро вылетает, мчится, ищет жертву, и с плоским стуком опечатывает вражеское тело. Как резкий выдох, падает ёмкое слово. Но мяч уже на снегу, его подбирают чужие белые кроссовки, скользят на полированном снегу, но укрощают прыжки мяча, ловко обходят силки ног, прокидывают через крикетные воротца защитника шар, чужие ноги несут его к сашиным воротам. Мяч попадает в густую сеть ног, прыгает, вырывается, возвращается, и вдруг, найдя дорогу, оранжевой ракетой взлетает над полем, поднимая взгляды в голубое небо.

Александр шёл под деревянным навесом. Пахло елью. Под ногами пружинили свежие длинные доски, а на стене, освещённой солнцем, кивала каждому шагу голова в высокой шапке. В ногах дряблость мышц и нежная ломота в пояснице. Тяжёлыми лентами придавил плечи рюкзак с формой. Но было хорошо. Восхищало самое обычное, – как кивает каждому шагу отражение на стене, как лежит снег вдоль дороги, как пружинят доски под кроссовками.

За обедом в пустой голове Саши появилась мысль описать зимний футбол в романе, и предложения сами сложились в текст: «Ноги в снегу как в мороженом. Скользкий бег, мельницы рук, сгребающих под себя воздух, чтоб опереться на движение и устоять на повороте, прыжки на одной ноге назад, чтоб подставить другую, что вознеслась вверх после удара. Удар сбоку, боль и падение. Ты лежишь, а над тобой говорят «это штрафной, «он сам упал!» «как же, прямо в ноги въехал!», «да сам он упал» – а ты лежишь горячей щекой на снегу, улыбаешься и отдыхаешь. Если бежать по глубокому снегу, каждый шаг взлетает вверх, выдёргивает ногу из сугроба, частое дыхание высушивает грудь и кажется, не сможешь пробежать и несколько метров, сердце просится в мир, но выковыривая мяч, как в лузу нырявший в снег, бежишь и уже в бессилии отдаёшь пас, – но мяч закручивается плохо, оранжевый шар валится с волшебной траектории, его подбирают вражеские ноги и скользя в густом муссе несут вперёд, укрощая его своевольные попытки зацепиться за снежный холмик, увязнуть в сугробе, увильнуть в сторону, ударившись о бугорок. Ты стоишь и смотришь, как зачарованный, за тем, как мяч после твоего слабого паса, перелетает от одного к другому, скачет на фланг, прыгает на носке бутсы, обходит ловушки и засады, вырвавшись из капканов защитных ног, мчится к твоим воротам, и тогда ты просыпаешься, и не спеша, словно учишься заново ходить, переступаешь ногами, переваливаясь на неровностях проложенного тобой пути в снежной целине, бредёшь, затем медленно, ещё болезненно трусишь к своим воротам, понимая, что опоздал. Но вдруг, всё волшебно меняется, словно солнечный свет проникает в тёмный двор, – мяч у наших, и ты один впереди, и ты кричишь: «Заяц, смотри направо!» Он как всегда мешкает, ковыряется с мячом, ты слышишь короткое, как резкий выдох ёмкое слово, и к тебе уже бегут враги. Но над ними, быстрее их летит оранжевое ядро. Летит неточно, не в ноги, чуть в сторону, но ты успеешь, столкнувшись плечами с самым быстрым из них, успеешь ударить по воротам, и если вратарь выбежит на тебя, успеешь легонько протолкнуть мяч мимо его опорной ноги, на которой кажется тысяча тонн, которую он хочет, но не может сдвинуть навстречу мячу; можно ударить со всей силы в верхний угол и смотреть, как мяч облетает вышедшего к тебе вратаря, чтоб вонзиться в сеть; или шар поскользнётся на скользкой кочке, неудачно ляжет на ногу, взвоет от боли и спрячется в снегу далеко за воротами, куда ты, устало и разочарованно побредёшь, дырявя глубокий снег».

Вдохновенные мысли настигали одна другую, кучей катались в голове, словно мяч из весёлой детворы, но глухой стеной во дворе встало чувство скуки. Скуки записывать, преодолевая усталость, неясно зачем, эти мысли. Он горько почувствовал, что ему лень записать несколько идеальных предложений. И чувство радости от красивого дня, от чудесных образов исчезло.

Александр ощутил, как нечто живое, наивное, покончило жизнь самоубийством.

Жизнь выжала мечту, как сок из апельсина.

Оборвал мысли телефонный звонок Кристины, она спрашивала, приедет ли он к ней сегодня. Саша говорил себе, что нужно записать предложения. Только преодолевая усталость, двойным трудом можно достигнуть вершины. Но разговор с ней наступал в голове, освобождал от прошлых мыслей. Саша стал думать, что приятно сегодня увидеть Кристину, а завтра от неё ближе добираться на работу. Потому решил обязательно описать зимний футбол, но позже, а пока обещал скоро приехать, стал собирать документы, гладить рубашку, галстук, и снисходительно думать, что она даже день не может прожить без него.

Вечером полетел снег. Слег летел густо, словно над окном вспороли перину. В глубине снегопад был сиреневый, там качались фонари. Снежинки суетились, взлетали, падали, словно шевелилось большое электронное тело. К стеклу подлетали снежные пёрышки, плавно опускались, покачиваясь из стороны в строну.

Вдруг, снег повалил вниз, словно несчастье. Живой мир за окном рушился, оседал, как дом, – и Сашу охватила беспредельная тоска, словно гибло прекрасное.

Но ветер спал, обвал снежинок прекратился, они полетели как обычно, как всегда, наискось вниз, долго и медленно спускаясь к могиле сугроба – и стало как-то легче.

Глава вторая

Поздно ночью Цветов возвращался домой. Снегопад только перестал. Гриша шёл по прямой пустынной улице, освещённой секторами у фонарей. Под подошвой хрустел мокрый снег, как квашеная капуста. Он проходил то арены света, то полутёмные отсеки между ними. Впереди стояли две машины и несколько человек.

Морозный воздух бодрил, не спалось и хорошо думалось. Думалось, что Света уже спит. Как изменилась его жизнь с её появлением: «Сегодня посплю часов пять и поеду в институт. Совсем нет свободного времени, когда такое было? Счастье. С её появлением лишнее, надуманное в жизни отвалилось, обнажив смысл. Идея стать писателем ушла в небытие. Это был не талант, лишь разговор одинокого человека. Выход избыточных сил, а главное, скуки. Света честно сказала, как я писал, могли бы писать и другие люди, а искусство уникально. Она права, да я и сам это знал. Не было страсти, притяжения к бумаге, лишь заполнение зияющей пустоты».

Машины, к которым он подходил, были милицейские. Ему подумалось, что приятно на пустынной улице увидеть патруль, пусть нет опасности, но милиция следит за порядком. Гриша шёл мимо, слышал обрывки милицейского разговора. Что-то сказали другим голосом, показалось, обратились к нему. Цветов решил, что это может быть вполне законная проверка документов, с правовой точки зрения оправданная тем неоспоримым фактом, что сейчас вырос среднестатистический уровень преступности по стране, и всё больше общественно опасных преступных элементов разгуливает на свободе и совершает правонарушения различной тяжести. Он остановился и хотел достать паспорт, сказать, что живёт он рядом, вот в том, отсюда видном доме. Но кто-то с силой ударил его сбоку, над ботинками, больно по круглой выступающей кости. Он упал и посмотрел через плечо на милиционера с красным лицом, чёрными усами и золотым гербом на красном околыше фуражки. Цветов стал подниматься и говорить, что идёт домой, сказал, что у него есть, и тогда милиционер улыбнулся, и со всей силы ударил его кулаком, защищённым чёрной форменной перчаткой. Он ударил в раскрытый рот, разбил о зубы губы. Красная жила лопнула, и Гриша почувствовал, как по холодному подбородку потекла тёплая кровь, струйкой к горлу. Он увидел, как слева, молодой милиционер его лет, ударяет его ногой в лицо, и у него слетели в снег очки. Гриша согнулся, чувствуя, как дрожат под ним ноги, подставил под лицо руки в кожаных перчатках, и в них стала собираться лужицей кровь. Его пнули в зад сапогом, он упал в снег, из горстей выплеснув перед собой кровь. Он смотрел, как кровь капает с длинного носа на жёлтый снег, освещённый фонарём, видел чёрные ботинки кругом и ребристые шины патрульного автомобиля. Его схватили за длинные волосы, подчиняясь боли он поднялся, видя как тот, кто ударил его первым, с чёрными усами смеётся, смотрит на него, и говорит что-то соседу. Сбоку, не достав ногой до лица, в грудь ногой попал молодой милиционер, но не удержался, упал под загремевший смех на снег. Гриша прижал локти к животу, закрыв кулаками лицо. Его голову тянули за волосы назад, но он упирался, морщась тянущейся боли. «Убери руки, сука!» Он крепче прижал и сквозь кулаки его ударили дубинкой в длинный нос. Он закрыл горстью пальцев переносицу, но по пальцам ударили снова и снова, что-то хрустнуло в носу, и страх, что переломлен нос, затопил всё внутри. Его сбили, он упал, больно ударившись локтём в твёрдый камень под мягким снегом. Он инстинктивно сжался в комок, поджал под себя ноги, словно ребёнок от холода во сне. Били со всех сторон ногами, пробивая спину, ноги, руки, голову. Кровь заполнила рот Цветова, он выплюнул её в перчатки у лица. Язык царапнул осколок зуба. Он поднял вверх правую руку, как ученик в школе, и бормоча «сейчас, сейчас», достал непослушной рукой из кармана паспорт, не чувствуя ударов, и протянул его на вытянутой руке. Милиционер выхватил паспорт, заорал взбешённым голосом: «На хера ты мне его суёшь, щенок! Мне насрать на твоё гавно! Ты никто! Ты понял, щенок? Мы делаем как хотим, а тьфу под нами, понял, (……)?» Он швырнул книжечку паспорта Цветову, в пролёте раскрывшейся птицей, и подтверждая слова толкнул подошвой ботинка в грудь, опрокинув Цветова на спину. «Проваливай!» Гриша посмотрел, как двое у машины улыбались тому, как перекосившись, он подбирал паспорт, и успокаивал их гнусавым, наполненным кровью носом, говоря «сейчас, сейчас». Цветов пошёл мимо машин, чуть раскачиваясь, бережно сжимая в окровавленных перчатках хрупкие очки. Он оглянулся; освещённые светом, стояли у машин четыре милиционера, и он услышал насмешливый голос: «Иди, иди, не оглядывайся. Ещё оглядывается».

Цветов шёл, останавливался, поднимал голову. Он прижимал к ноздрям мокрый платок. Во рту было горячо и сладко от крови. Язык против желания, снова и снова ощупывал острый край сколотого зуба. Иногда он облизывал языком шершавые губы, покрывшиеся коростой, со сладкими мокрыми трещинами, и неожиданно думал не о том, как не испугать маму, как зализать раны, обратиться или нет в милицию, он неожиданно думал: «Так рано или поздно должно было случиться. Теперь хожу по ночам, иногда и раньше поздно возвращался, я не попал в армию, меня никогда не били, потому такое рано или поздно должно было случиться. И ещё, это закон справедливости жизни. Закон, о котором мы забываем. Долго счастлив человек не бывает, потому это должно было случиться. Я был счастлив, но нельзя быть счастливым во всём, нельзя быть счастливым всегда. Есть тайная воля, взаимная связь событий. Если мне выпало счастье, то справедливо, хоть и не вижу в этом справедливости, что неизбежное несчастье настигнет меня».