Текст книги "Переход"

Глава третья

Пришёл первый, настоящий день весны. Правда, уже несколько дней было тепло, таял снег, шли дожди. Но только сегодня днём, выйдя на улицу, чувствую весну. Солнце жмурит лицо, толстый свитер парит тело и прохладный встречный ветер развевает распахнутые полы пальто. Гребень снежного вала вдоль дорожки солнце сожгло, сплавило в угольные камни, на которых шелестит на ветру целлофановый мусор. В пропитанных водой зёрнах снега вязнут чёрные ботинки, и то там то здесь на ледяных блюдцах коричневые спирали собачьего кала. Слева, с пологого склона, оставляя глубокие борозды, ещё съезжают ко мне на медленных санках дети, но уже показалась пятнами земля, переплетённая травами. Воздух впервые пахнет особой, весенней свежестью. Машины брызжут глубокими лужами, залившими дорогу. Вокруг шумно, грязно, светло, как всегда весной в Москве!

Утром Цветов проснулся с сознанием пустого дня. Сегодня не было занятий в институте, Света, напротив, училась. Дома же было настолько лень солнечным днём читать и переписывать юридические тексты, что он решил прогуляться. За завтраком Гриша как всегда включил телевизор.

Шёл фильм о войне с немцами. Этот фильм первой же сценой повернул время вспять. Заслонив настоящее, такое будничное, ожило прошлое, представшее великим. Он с дедушкой смотрел этот фильм; дед с ироничной проницательностью, он, подросток, с верой в обман. Дедушка шутил, а он кричал «отстань, уйди от меня, уйди из комнаты, надоел! оставь меня одного!», – а дедушка улыбался, но Цветову сейчас казалось, что в светлых глазах была грусть. Теперь тот вечер, навсегда прожитый, мучил жестоким равнодушием к любимому человеку. – Тот вечер жил не изживаемой болью, от невозвратности живого прошлого.

Цветов купил экономико-политический журнал с сытым лицом политика, распахнувшего в крике рот. На глянцевой обложке блестели фальшивые зубы, в тёмной глотке затаился язык, бобровая шапка скрывала волосы, прятала уши.

Страх власти очистил дороги, застыли у обочины автомобили, выросли вдоль тротуаров служители порядка, на представление смотрят зрители с помоста тротуара. Проносится кортеж: шипит скорость, мигают мигалки, свистят свистелки, гремят гремелки, и смешно, что так ездит самый властный человек в государстве, а со стороны власть похожа на детский сад, на игру в паровозики.

Гриша сидел в пустом троллейбусе, остановленном у обочины властью, и читал статью о реализации конституционных прав граждан. Статья была банальна, но увлекательно написана, он погрузился в чтение, не заметив, как мимо с криками промчались дорогие машины. Только кончик языка во рту снова и снова оглаживал новый, ещё не привычный на месте остроконечного осколка искусственный зуб. Разбирая освящённые законом права, автор доказывал, что декларируемое равенство прав не имеет механизма воплощения законодательных норм. Автор утверждал, что право на достойное образование имеют все, но получит его состоятельная часть общества, проживающая в экономически развитых районах. Право на медицинское обслуживание имеют все, но большинство сидит в очередях к посредственным врачам. Суд, главный арбитр в разрешении человеческих споров, якобы независим, но сплошь и рядом коррумпирован. Прокуратура по Конституции призвана защищать законность, – реально служит властным чиновникам. По автору статьи, общество уже в основном разделено на «тварей дрожащих» и «право имеющих». В дальнейшем, с неизбежным приостановлением реформ, разделение оформится ещё чётче. Но худшее, по автору статьи, что потенциально одарённые люди низов, всё меньше имеют возможности пробиться наверх, упорные единицы, свершившие подвиг, становятся опасны для общества, ибо их сознание искорёжено борьбой и униженным социальным происхождением. Выжав из текста яд смысла, Гриша вышел пройтись, чтоб под размеренное движение шагов, упорядочить мысли.

Мимо тянулся грязный дом, как кормушки, нависали шаткие деревянные балконы. На земляном этаже, выкрашенном райским цветом кокосового молочка, четыре витрины экранами с программой о модной одежде. Асфальт в ветвистых трещинах, в лужах с гнилым дном у витрины сменился сухой каменной кладкой, уложенной цветами. Гриша засмотрелся назад, на мужское пальто, и ступил ногой в скользкую лужу другой жизни.

Грише думалось, что ему повезло родиться в обеспеченной семье. Подумалось о Свете, и затем, как хорошо складывается у него жизнь.

Он бездумно шёл, всматриваясь в прохожих. Ему подумалось, что у людей такие лица, словно они не хотят жить.

Глава четвёртая

Весна. Раннее утро. Температура около нуля. Быстро мчится дачный поезд. От работы моторов вагон мелко дрожит. Вагон валко покачивается, укачивая молчаливых пассажиров. Громко стучат колёса, иногда переходят на частую дробь.

Посередине прямоугольного окна намёрзло овальное пятно полупрозрачной наледи. Сквозь пряжу ледяных узоров жёлтой кляксой просвечивает золотой солнца. От тепла ледяной остров медленно тает, стекло вокруг берегов прозрачно и влажно. На чистом стекле, кое-где оплавленном плоскими прозрачными льдинками, в капельках воды сверкает солнце. Осматриваю вагон; на скамьях по трое тесно сидят люди, но в проходе между подвижными дверями пусто. К потолку двумя длинными рядами прилипли лампы, – белые жуки, раскалены под матовыми панцирями тонкие жилки проводов. Над окнами, по белым стенам длинными полатями протянулись блестящие полки, нагруженные разноцветными сумками, рюкзаками, картонными коробками. Раздвижные двери с овальными стёклами в обрамлении угольной резины стукаются часто-часто, словно в них бьётся пульс живого состава. На скорости они лихорадочно дрожат, а на остановках словно отдыхают, замедляют ритм ударов, и вдруг, раздвинутые людьми, взволнованные знакомством, начинают часто стучать.

Под щекой у Гриши лежит кулак, он задумчиво смотрит на двойное стекло, в свои глаза, на голову, сквозь которую проносятся поля, леса, посёлки, платформы России.

Дрожит стекло, стучат колёса, дымно пахнет поездом.

На пустыре, обнесённом голубым забором, как ворох спичек, гора жёлтых досок.

В чистом поле красный особняк. На стекле балкона светится лицо нового дня, а в окне ниже догорает ночь в жёлтой лампе.

На опушке просвеченного соснового леса ржавый кузов легковой машины, высохшее тельце жука.

В деревне между крышами двух изб, как прищепки на верёвке раскачиваются на проводе вороны.

На пустой платформе, на скамье сидят двое мужиков, под ветхой сенью куста, просвеченного солнцем; подняли стаканы, между ними бутылка.

Одинокая рыжая корова у телеграфного столба в наморднике ведра.

Толстое стекло очков соседа расплавило деревья в лесу, развалило бревенчатый дом, сдвинуло крышу.

Прозрачный берёзовый лес просветила дорожка солнечного луча, блестят белые стволы.

За платформой, с уезжающими назад строем людей, дорога, стеклянный барак, на ржавой крыше косые буквы «ГАСТ ОНОМ».

За березовыми стволами зеркалом блеснула стальная крыша.

По щеке ползло ощущение мухи, Цветов стёр его большим пальцем.

Как в будущее, страшно смотреть в глаза соседа, беременные слепотой за толстыми стёклами очков.

Словно снегом, склон вдоль путей сплошь засыпан мусором.

Гриша поднял лицо к небу, солнце закрыло глаза, и через несколько секунд распустилось на лице тёплым цветком.

По закрытым векам с грохотом колёс неслись повозки света.

Он встал и встретился взглядом со светлыми глазами старушки. Всю дорогу они просидели друг напротив друга и не обмолвились ни словом. Бабушка улыбнулась и кивнула ему белой, коротко подстриженной головой на прощанье. Гриша не успев ни удивиться, ни подумать, кивнул ей, и счастливо улыбнулся. Выходя, он всё ещё улыбался и чувствовал в ней какого-то своего, близкого человека. Ему подумалось, что он никогда больше её не увидит, но это и не нужно, достаточно просто знать, что на свете есть добрые, как волшебницы в сказках, люди.

Глава пятая

Поток пассажиров, спасавшихся от воя отъезжавшей электрички, что настигала частым стуком колёс, потащил его к лестнице. Ступени вниз были разрушены, раскрошился камень и навстречу спускавшимся людям, словно змеи, выползли ветви толстой железной проволоки. Гриша брёл в вонючем тёмном туннеле, наполненном жижей под ногами, холодным воздухом, шумом разговоров, паром дыхания.

Как из пещеры он вышел на солнечную привокзальную площадь. На квадрате асфальта затопленном лужами стояли грязные автобусы, легковые машины. По периметру кучками топились люди. Из дальнего угла в город одноэтажных домиков, из которых возвышались многоэтажные здания, текла дорога. В потоке людей он шёл мимо глухой дощатой стены вокзала, перед которой в садике тощих саженцев сидели торговки, непомерно толстые от тёплой одежды.

Навстречу людям брёл нищий, в грязной одежде, с коричневым лицом, как сморщенный картофель, набухшим желтоватыми глазками крупных прыщей.

Гриша подошёл к толпе перед навесом остановки. Рядом стоял одноэтажный вагончик, сшитый из металлических листов. Забрало зелёных пластин было поднято, козырьком нависало над стеклом витрины. Сквозь стекло, наискось разрубленное шрамом, залепленным полосой белого пластыря, он видел внутренний мир, наполненный дешёвыми ликёрами, водкой, сигаретами, печеньем и водой.

На дырявом, как старая тряпка асфальте, валялись набухшие окурки, фантики с цветными кляксами. В воде над земляным дном плавали белые, с желтизной плевки. Над окрашенной в серебро урной вырос пёстрый холм, как от взрыва вулкана, кругом разбросан мусор.

Между людей бродили грязные собаки, сосульками с животов висела шерсть, словно они встали из луж. Собаки нюхали грязь, оборачивались назад и вверх, смотрели добрыми глазами, и вспомнив страх, трусили рысью, как маленькие лошади.

Через площадь, пропадая за автобусами и вновь появляясь, к ним шёл огромный мужчина с бородой. Он улыбался ртом и всовывал себе в лоб палец. Вдруг заметил взгляд Цветова, лицо его исказил ужас, он закрылся решёткой из кривых пальцев, и побежал, остановился, оглянулся и снова побежал.

Из разговоров окружавших людей, Цветов услышал, что рейс отменили, следующий автобус будет только через час с лишним. Гриша переминался с ноги на ногу, посматривал на часы, которые никогда не носил, что теперь несвободно стягивали кисть. Он бездумно рассматривал суетную, по животному неспокойную, привокзальную площадь. Вздыхая, Цветов прошёл на улицу одноэтажных домов, зашёл в низкий магазин. Магазин походил на каменную землянку, внутри воняло рыбой, а входная железная дверь громко хлопала, как в тюремной камере.

Было противно видеть солнечное утро, чистое небо, а под ним городок, словно гниющее болото, затопленный лужами, засыпанный мусором, залитый жидкой грязью, в которой возились кучи людей.

Григорий изнывал от безделья. Хотелось всё бросить, вернуться домой, хотелось провести выходной со Светой, а не стоять на остановке. Он ругал отца, который не смог отвезти его на дачу.

Наконец, выехал жёлтый автобус.

Толпа хлынула с остановки на затопленную площадь и застыла.

Автобус подъезжал: стучал мотор, глухо било железо о железо, звенели детали, словно связка ключей, у выхлопной трубы, как шарик на верёвке, болталось сизое облако дыма.

Словно путешествовал средневековый театр.

Переднее колесо, как нога подломилось, осев в луже, и автобус остановился.

Толпа бросилась к дверям.

Мотор упорно забурчал, автобус качнулся и поехал со звоном и стуком дальше.

Толпа побежала за ним. Люди держались за его бронированные бока, стараясь не отстать от закрытых дверей.

Автобус остановился.

Толпа пульсировала у дверей двумя наростами.

Сердце автобуса ударило в последний раз. С таинственным скрипом, медленно стали раскрываться двери.

Нетерпеливые зрители раскрыли створки руками, с криками полезли на лучшие места. Раздавались реплики, произнесённые с уместными выражениями, двигались руки, изображая борьбу, тела ловко оказывались впереди, натренированные годами учения. «Да куда же ты лезешь? Ребёночка пустите! Руку, руку давай тебе говорят! Я те щас толкану, я те щас так обратно толкану! Ой, ой, что же это, дайте войти! Да не толкайся ты, старый чёрт! Сумку, сумку отдайте. Ой, извините, уж вот за что хвататься приходится, не за что ухватиться, прямо, ёлки-палки, устраивают, понимаете, чёрте что».

Мальчика прижали в дверях, – появилась бледная маска страха, с тёмными корабликами под глазами. Маска выдавила короткое «мама!». Как марионетка из-за кулис появилось розовое лицо: «Федя, Федя, иди сюда». И разыгрывается уже новая сцена: старик с горбом рюкзака продавливает толпу и ловко карабкается вверх. Автобус уж полон, сиденья все заняты, пассажиры стоят в проходах, на ступенях, ожидая начала. Подходят опоздавшие, они давят на людей, зацепившихся носками за нижнюю ступень. Раздаются короткие реплики: «не дави, места нет!» «нам тоже нужно ехать» «говорят же, мест нет», но живая пробка входит внутрь, человека вдавливают в толпу, на его место встаёт другой. Наконец, двери закрываются, но как перед представлением в театре, стоит шум, разговоры, смех. Но вот всеобщее внимание приковывает звучный, хорошо поставленный голос: «Про-пу-сти-те. Про-пу-сти-те. Дай-те прой-ти! До-ро-гу! О-пла-чиваем про-езд, пожалуйста!», – женщина поёт. Голос громко отвечает на неслышные вопросы: «Пятьсот рублей до Ерденевки. Пожалуйста, ваши билетики!» Между голов мелькает белый пушистый берет, вовлекая новых зрителей в представление. Билетёрша обходит все сидячие места, пробирается между стоящих в проходе. Как конферансье, она ведёт представление, втягивает в него протиснувшихся на остановке: «Господа-товарищи, кто там вы есть, проезд оплачиваем. На переднем помосте все оплатили? Передаём денежки, или подойду сейчас к тем». Её текст оборвала резкая реплика, произнесённая удивительно сыгранным голосом, наполненным злостью: «Ничего, встанешь, не развалишься». Выкрик нового лица, вновь вернул внимание зрителей, утомившихся однообразным текстом. «Это кто там такой разговорчивый? Ты что ли? Ты проезд оплатил? Вот и молодец, стой помалкивай!» Короткая перепалка вызывает сочувствие слушателей, раздается смех, одобрительные выкрики.

Но внимание привлекает уже новая сценка. Перед большой женщиной стоит коляска. Рядом колоритный персонаж, появление которого сразу вызывает оживление. На поручне под потолком свисает на руках небритый мужчина в распахнутой телогрейке, ватных штанах. Из-под растянутого до пупа свитера сереет футболка с грязным ободком, украшенная желтоватыми пятнами с оранжевыми пупырышками крошек. Он раскачивался дряблым телом, то натягивая, то сгибая руки, приподнимаясь с полу приседа. Он замечает коляску, начинает вульгарно раскачиваться задом, стараясь примостить его на сиденье коляски. Женщина морщит вздёрнутый носик, двигает коляску, но в тесноте давит ноги. Лицо её всё больше изображает недовольство, его – счастье. Вертлявый зад приближается, и тут, поглощая общее внимание, раздается крик: «Да что же это такое! А? А ну стой! Стой спокойно стражников вызову!» Вся площадка дёргается, пьяный валится на коляску. Его толкают в массовку, там отвечают, зрители становятся участниками представления, втянутые увлекательной режиссурой: «Стой прямо! «Да что ж вы так кричите?!» «А вы что, не видите, что я кричу почему?» «Да высадить его» «Не толкайтесь» «Что я могу, меня толкают!» и неожиданно, под звон железок, словно колокольчиков, под барабанную дробь мотора, кульминация разрешается неожиданным действием. Нарочно незаметный, спрятанный в тёмном углу персонаж (деревенского вида парень, с грубым лицом, сиреневым пятном, удивительно похожим на настоящий синяк под глазом), поднимается с сиденья, протискивается к выходу. Пьяного укладывают на сиденье, он упирается лохматой головой в стекло и засыпает.

Наступает пауза, и на сцену выходят окружающие, изображая пантомимой какой-либо образ.

Молодая женщина в белом свитере с горлом, расстёгнутой чёрной куртке. Чёрные брюки облегают стройные ноги. Вздымается высокая грудь под вязью свитера, – незамысловатый рисунок притягивает взоры. Движение шевелит русые волосы. По зрителям скользят зелёные глаза, и розовеет розой кожа.

Рядом стоит молодой человек в круглых очках на длинном носу, с длинными вьющимися русыми волосами до плеч, пятнышком ссадины над бровью. Блуждающим взглядом с остановками, шевелением ног, движением рук, он изображает интерес к соседке, но и отстранённость, погружённость в себя, верность другой.

Толпа несколько разрядилась, и теперь взоры притягивает кулиса, скрывшая водителя. На фоне песчаного бархана заморских стран, сидит голая негритянка с повисшими грудями. Сосков коричневые блюдца живительно дрожат на дороге.

Площадки быстро пустеют, люди рассаживаются по местам, скука заполняет пустоту. За окном снова и снова сменяются однообразные декорации, не увлекая взгляд. Тянется бетонный забор, высятся многоэтажные дома на неровных пустырях. Устье аллеи охраняет танк на пьедестале.

«Военный городок!», – мелькнуло в сознании Гриши, в одно мгновение благополучие потрясла революция, кто-то испуганно вскрикнул в душе, грудь задрожала, опустел живот. Цветов заворочал головой, взглянул на месте ли сумка, шагнул к выходу, дрогнул голосом: «Вы выходите?» Спина в бушлате, спаянном из тёмно и светло-зелёных листьев, повернулась белым лицом, забрызганным веснушками, в оправе рыжей бороды. Веки согласно закрылись, но открыли удивление серых глаз.

Глава шестая

В хвойный лес сворачивала грунтовка. Гриша шёл по позвоночнику дороги, справа и слева лежали глубокие колеи, выеденные колёсами. Пахло хвоей и снежным холодом. Между медленно уходящими деревьями было темно. На голой земле, под еловыми сарафанами островами лежал снег. Гриша поднимал голову и смотрел на извилистое небо в колючих берегах.

Справа лес кончился. Вдоль обочины скрипели высохшие и поседевшие деревья, за ними лежал дачный посёлок. Чёрная асфальтовая дорога, мелькавшая между домами, разрезала садоводство. За крайними домами вновь рос лес.

Цветов шёл по жирной асфальтовой дороге, а в голове вертелись, наскакивали одна на другую, разлетались в стороны, возвращались и исчезали, словно мелкий мусор в весеннем ручье, мысли:

«Никого нет. Пустота. У генерала все окна за решётками. Может быть, нас обворовали. Платим охране деньги, а нас обворовывают. Еду на день, а сумка тяжёлая. Внутри всё дрожит. Чего же я боюсь, иду на дачу, в свой дом, дедушка давно умер. Не давно он умер, еще года нет. На участке всё так же, только весна. В доме холодно и пусто, темно. Как в детстве. Болеешь, лежишь в тёмной комнате, скучно, а на улице солнце, крики, друзья играют в войну. Прорыты вперёд ряды грядок. В волнах гряд дорожка квадратных плит. У забора штабель досок под чёрным покрывалом. Он опирается руками о штабель досок. Седая голова провисла между рук. Сутулые острые плечи, согнута шея в чулке дряблой кожи. Белая майка, потное пятно между лопатками сужается к середине спины. Ожерелье острых позвонков сквозь пропотевшую ткань. Мы коснулись плечами и страшен его липкий, холодный пот, страшно чувствовать его на своём чистом тёплом теле. Руки словно сломались, он навалился телом на доски. Тогда подумалось, что должен был подхватить его. И было противно чувствовать этот холодный и липкий пот.

Солнце нагрело ступени крыльца.

Дедушка сидит на ступенях крыльца. Я стою перед ним, держу двумя руками молоток, подбородок на чёрном клюве металла. Моя тень лежит на его кожаных сандалиях, сквозь отверстия белеют босые пальцы. Он держит в руках деревянный автомат. Уже появился приклад и ствол. У всех на улице были винтовки и автоматы, у одного даже был немецкий, а мне дедушка сделал настоящий военный. Он резал дерево стамеской. Ручка тёмно-тёмно бордовая, и удивительно гладкая, но с треснувшим, разбитым молотком куполом, как у проигравшего пасхального яйца. Стамеска страшно острая, когда дедушка не видел, я уходил с ней в огород. Я отпускал стамеску от носа, она летела лезвием вниз, пробивала мягкую землю и стояла, рукояткой точно вверх. А если бросать как разведчики в кино, то она не воткнётся прямо. Не воткнётся, потому что лезвием не всегда попадаешь, может боком упасть, а если воткнётся, то обязательно боком к земле.

В левой руке лежит уже видный автомат, ещё без курка, без рожка магазина и с квадратным дулом. Он прижимает к плечу приклад, щурит глаз, словно целится, и приложив лезвие стамески, сворачивает в стружку грань. Он смотрит на меня, чему-то улыбается, опускает голову к автомату. Я тоже улыбаюсь. Мне хорошо от того, что солнце тепло припекает спину, автомат почти готов, я жду, что уже завтра буду стрелять не из палки. Только меня смущает, что он непонятно чему улыбается. Он снова поднимает его к лицу, смотрит, щуря глаз, на появившуюся мушку, а я осторожно, и с уважением смотрю на белый шрам с войны, змейкой ползущий с плеча к локтю. Я кладу тяжёлый молоток у ног, прячу руки в карманах зелёных шорт, с бретельками, которые перекрещиваются на спине, где мама зачем-то пришила огромную коричневую пуговицу, за которую ребята вечно хватаются. Зачем, зачем её пришила? Но отрывать её не разрешают.

Мы идём лесом. В лесу жаркий день прохладен. Просвечены мохнатые хвойные ветви, солнце мелькает между деревьями ослепительной монеткой, не жарит как на большой дороге. Кругом много интересного. На большой дороге, конечно тоже интересно, то большой самосвал проедет, то неизвестно откуда старая «Победа», можно увидеть даже «жучка». Но в лесу лучше нести арбуз, он тяжёлый. Арбуз скучно нести в сумке, он тянет руку, его не видно. Его лучше нести в руках, или на плече, прислоняясь щекой к холодному боку, и представлять, как будешь есть, вгрызаться в середину дольки, а щёки станет мазать сладкий сок. Можно думать, спелый выбрали или нет, и похлопывать ладошкой, слушая глухой ответ.

Ещё на лесной дороге хорошо задавать вопросы, никто не слышит. Вот в электричке кто-нибудь обязательно оглянется, даже на самый маленький вопросик, а ещё улыбнётся. Неудобно, когда чужой смотрит на тебя, ещё улыбается. На большой дороге тоже плохо задавать вопросы: машины как пила, вжик, вжик, а если самосвал, тогда грохот один, совсем ничего не слышно, и пыль долго оседает, а на лесной дороге тихо, можно кричать, громко разговаривать, всё равно никого нет. Здесь можно сесть прямо на землю, или на большой корень, чтобы не запачкаться. Арбуз ложится у ног, ладошки перекатывают его с места на место, но он улепётывает, набирая скорость куда-то в сторону, словно собрался домой, и нужно устало вставать, идти за ним. В лесу дорога лучше. То есть для машин она, конечно, хуже, а для людей очень хорошая. Самое хорошее даже не то, что прямо по ней растут корни сосен, сплетаясь в решётку или мостик. Главное, дорога мягкая. Дедушка говорит, что по ней идёшь как по ковру, это правда, но лучше чем по ковру дома в большой комнате. Дорога ещё мягче чем ковёр, она такая мягкая, потому что иголочки сосен и ёлок всё время осыпаются, осыпаются, осыпаются, осыпаются и лежат, никто их не убирает. Ещё там валяются разные сучки, есть отличные, похожие на пистолетики.

За слезами всё мутно. Но чувствую не столько тяжесть, сколько какое-то горькое счастье. Я принимаю в себя неизбежное горькое, печальное, и расстаюсь с ним, – это прощание с дедушкой, который будет уже рядом со мной, он отдалится. Светло и резко, как солнце сквозь слёзы.

Небо чистое, солнце яркое, но не жарко, прохладен весенний ветер. Земля сырая, всё кажется мёртвым. А рядом с седыми, мёртвыми стержнями малины зелёные побеги из старых корней. Из мёртвой земли торчат кусты чёрной смородины, на веточках распустились молодые почки. Коленями чувствую сырую и мягкую землю. Почки зелёные, только вылупились из тёмной скорлупы, но уже пахнут будущим тёплым запахом нагретой летним солнцем ягоды. В стеклянных парниках появились зелёные ростки. В лесу никогда не умирающая природа. На голых ветвях появляются почки. Земля под деревьями покрыта сплошным ковром умерших листьев, которые никогда не оживут, но под ними растёт новая жизнь.

Я всегда знал, что буду старым и умру, но только сейчас это понял. Хотел бы быть красивым стариком, как дедушка. В душе спокойствие, умиротворяющее своей огромностью. Не только смерть дедушки, но смерть вообще, и преодоление её.

Кажется, какое-то неуважение к нему, что кроме него, о смерти вообще думаю.

Тёмный мостик без перил. Кривые брёвна через узкий ручей. Летом ручей нетороплив, как траурная процессия, а сейчас несётся, затопил помост, наполнил до края берега. Прозрачная вода перевита струями, как косами. Видно песчаное дно, чистый песок уложен волнами. Ручей подхватил блестящую пятидесятирублёвую монету, похожую на старый пятак, пронёс её и положил на дно. Беленькая монетка проплыла, косо спускаясь на дно. Три монетки упали и легли одна за другой, вдоль светлого ручья.

На другом берегу летом росла высокая, в мой рост крапива. Над ней плавал густой, дурманящий голову крапивный запах. Тёмно-зелёные хохолки медленно, словно угрожая, покачивались под ветерком. Теперь умершие стебли застелили седой бородой землю. Я впервые на недоступном раньше островке. Впервые поднимаюсь к деревьям, впервые сижу у стройной берёзы, смотрю с другого берега, как несётся ручей, и слушаю птиц. Они ненужно шумят в этом светлом, прозрачном лесу, перебивая друг друга кричат каждая своё. Но чистый и звонкий голос зазвенел, и всё смолкло, лишь журчал ручей. Трель закончилась, зазвенела другая, и словно по дирижёрской палочке, запели птицы, подпевая, не заглушая звонкий голос, и я услышал мелодию. Я вдруг почувствовал, что и журчанье ручья и пенье птиц и голубое небо, и облака на верхушках деревьев, всё неслучайно, всё живёт вместе. И сейчас, когда я слышу, вижу эту удивительную мелодию, я плачу от светлой тоски. От тоски по уходящей боли, от чудной гармонии, освобождающей от тяжести, я плачу, плачу от того, что есть, пусть мгновенное, но другого и быть не может, есть мгновенное счастье растворения в красоте вопреки смерти!»