Текст книги "Переход"

Глава седьмая

На голое плечо легла рука, он проснулся с лицом отца, его мягкой улыбкой. Саша подтянулся на руках и сел на кровати.

– Добрый день.

– Почему день?

– Уже около двенадцати. Ты вчера поздно пришёл, не выспался. Мама хочет побывать на даче, ты поедешь с нами?

– Нет, я бы ещё поспал.

– Отдыхай, – отец положил ладонь на горку согнутого колена, опираясь приподнялся, но вновь сел на край дивана: – и ещё. Знаешь, сейчас мама себя чувствует не очень хорошо, ты знаешь. На новую квартиру нужны деньги, и очень хорошо, что ты сам себя содержишь, как настоящий мужчина. Мы видим, тебе нелегко учиться и одновременно работать, мы с мамой это очень ценим. Хочу, чтоб ты знал.

Саше было смешно слушать отца, его несколько подобострастный голос, как желая похвалить сына, он сказал «обеспечиваешь себя, как настоящий мужчина». Но было приятно! Раньше был некий молчаливый укор, даже не укор, но обоюдное знание, что он живёт за их счёт. Знание этой зависимости никогда не могло оформиться упрёком в их семье, но во всех спорах с отцом, с матерью, он сам знал свою слабость и уступал. Знание этой жизни за счёт жизни родителей уязвляло его, душе было неудобно, тесно, и засыпая, подумалось, что новое уважение родных значимо.

Черкасс уже не спал, но полежал в кровати, с удовольствием ощущая, как всякий подневольный человек, что можно не вставать, можно не спешить, не думать о работе, а лежать в покое свободного дня, наслаждаться временем, содержание которого зависит только от него.

Мама, наверное, хотела побыть с ним, а последние дни заполнены только работой или Кристиной. Отчего-то подумалось, что потом, эта её невысказанная просьба, будет мучительна. Он с раздражением отогнал глупые мысли, но уже не мог покойно лежать и поднялся в день.

После душа, вкусного завтрака, приготовленного мамой, он думал, чем занять себя до вечера, когда приедет Кристина. «Можно попробовать что-то набросать. Набросать. Заниматься этим значит жить. Сейчас совсем нет времени. Нельзя же в середине рабочего дня бросить работу и начать сочинять, что взбредёт в голову. Бесполезно, в зубах зудит зззз. Знойной порой пчелиный рой. Первые недели на работе, самые напряжённые, необходимо понять обязанности, овладеть новыми навыками, войти в коллектив. Рядом Кристина, нельзя и её обидеть, я и так сделал ей больно, потому всё остальное время с ней или с мамой. Все эти недели не было времени писать. Сейчас есть время, но это жалкие часы, негодные к творчеству».

Александр походил по комнате, снова почувствовал, впервые за несколько недель, именно свободу распорядиться своим временем, отсутствие близких обязанностей, завалился на диван и включил телевизор. В экране появился мужчина с лицом телеведущего в дорогом костюме, который отметил Саша. Он поправил галстук щипчиками пальцев: «Добрый день, уважаемые телезрители. Рад приветствовать вас у ваших голубых экранов. Итак, все вы знаете, что через несколько дней состоятся выборы, результатов которых мы все ждём с таким нетерпением. Выборщики подойдут к избирательным урнам, и, опустив голосовательные бюллетени, сделают каждый свой, независимый выбор. От сознания каждого голосующего, от их выбора, от их, и я не побоюсь этого, может быть, громкого слова, зависит будущее нашей страны. Потому я призываю вас всех прийти к избирательным урнам и сделать свой выбор. От вашего выбора, уважаемые телезрители, будет зависеть ваша жизнь. Не только ваша жизнь, но и жизнь ваших детей, ведь мы определяемся в нашем будущем, а каким будет будущее наших детей и внуков мы определяем сейчас. Выбирая сейчас, мы, уважаемые телезрители, не только»…

Саша взглянул на стол, открыл один из ящиков и вынул альбом. Включил радио. Предвкушая удовольствие, лёг на спину, раскрыл страницы, и от груди к животу его застелили парадной дорожкой фотографии.

Черкасс загнал в угол снисходительную улыбочку и всматривался в картинки прошлого, оживлявшие воспоминания. Он помнил эти снимки, но удивлялся, каким он был, как смешон был тогда. Вот он в чёрном свитере, сложив руки на груди, стоит перед раскрытым окном. Лицо деланно трагичное, а ветер поднял волосы ёжиком, солнце просветило розовые раковины ушей. Он помнил, что фотографировал его Цветов, в школе, новым фотоаппаратом. Он трагичен, потому что физик при всех грубо открыл его незнание, насмешив класс.

Он и Гриша, ещё мальчики, обнимают друг друга за плечи. За ними собор снежной сопкой. Над золотым крестом голубое небо треснуло голой веткой берёзы.

Запела песня, которую всем классом учили на уроке музыки, и простая песня детства вскрыла коросту души, как консервный нож банку.

Ожила полная отчаяния мысль: люди так просто, так безразлично относятся к расставаниям, а ведь вместе с людьми они расстаются, они расстаются со своей жизнью.

Саша вспоминал прошлое, снова переживал безвозвратно ушедшее. Сердце заполняла грусть, с которой всё бывшее стало драгоценным. Из отпечатков прошлого составилась мозаика его жизни, как из обрывков он хотел сложить свой роман.

Последними он смотрел фотографии из Пскова. Вновь видел стены, башни, гостиницу, их смех и переживал то веселье, то чувство дружбы, что было. Вспомнил, снисходительно улыбаясь, как они ждали на ледяном ветру, голодные, последний автобус в Изборске. Вспомнил, как словно нарочно ограбили столовую перед приездом. Вспомнил, засмеявшись вслух, как ночью пили водку, вскрывали консервы. Вспомнил, как переходили вереницей реку по льду. Вспомнил, как бродили по обледенелому Пскову, рассматривая белые церкви. Вспомнил тихое, ещё пьяное утреннее пробуждение.

Он захотел попасть туда снова, снова ощутить чувство общей дружбы, увлекательных приключений, новых впечатлений, отделявших от привычки к жизни. Он заволновался, стал причёсывать волосы и встал.

Лестница памяти развалилась, разлетелась обломками по полу. Вздохнув неуклюжести, стал собирать обрывки прошлого. Черкасс подбирал фотокарточки с пола и думал, что летом обязательно нужно поехать в Прагу, обязательно снова собраться всем вместе.

Вечером Саша смотрел сквозь мутное стекло на мокрый асфальт в пятнах света фонарей, по которому проносились разные машины: вот побежала неприлично дешёвая, вот за ней престижный внедорожник «Мерседес», а за стайкой обычных жигулей, роскошный «Лексус», за ним улицу пронзила, как стрела, серебристая «БМВ», ему хотелось увидеть редкий «Бентли», и вдруг, «Бентли» золотого окраса медленно проехал мимо, красуясь перед ним, – машины текли бесконечным потоком, возбуждая желание красотой, удивляя ловкостью движений, огорчая мыслью, что ещё не скоро купит машину по новой мечте.

Подумалось, что уже пора получить права на машину, уже трудно разрываться каждый день между работой, институтом, родителями, Кристиной. Надо найти время для автомобильных курсов. Работа, институт, курсы. После института новая должность, аспирантура, научная степень, семья, дети.

Представив своё будущее и свою настоящую, полную забот, полную движения жизнь со стороны, он почувствовал горечь, что прежняя жизнь ушла. Не потому что она была лучше, а потому что безвозвратно завершилась. Он с болью подумал, что само существование безвозвратного превращения настоящего в прошлое, создаёт из жизни трагедию. И всматриваясь в проносящиеся под ним машины, он понял, что жизнь его, до того неясная, оформилась:

«Жизнь, которая была бесконечным будущим, стала насущными задачами. Надежды сменились осязаемыми целями, – неизбежное взросление человека. Но болит чувство потери. Потери детской иллюзии необъятного жизненного пути. Потери далёкой цели, возвышающей жизнь. Без этой цели я обычный человек».

Глава восьмая

Ранним мартовским утром свет неба щурит глаза. Встречный ветер отталкивает, упирается мягким телом. За несколько тёплых дней снег почти сошёл, почти высохли лужи, и вдруг за ночь похолодало. Дорожка покрылась инеем, стала шершавой и блестящей, как наждачная бумага. Асфальт под ногами от холода необычайно твёрд. И тихо, как тихо! Лишь иногда проносится автомобиль, и снова тишина, и слышно, как хрустит иней под ботинками. Он оборачивается и видит свои следы, идущие за ним, а дальше ползущие извилистой змейкой. Раскачиваются иероглифы ветвей на жёлтом доме. Холод жмётся к лицу мягкими лапами, словно мех, напитанный морозным воздухом. На голой земле, в тени лежит одинокий сугроб пепельного снега, изъеденный червями, сплошь покрытый предсмертными чёрными пятнами. Он пробил обугленную скорлупу, и в воронке заблестела белыми алмазами россыпь снега. Он просунул в нору руку, и холодные, пропитанные водой кристаллы оцарапали кожу. Рядом стыла восьмёрка лужи, окружённая глубокими следами в замерзшей грязи, словно водили хоровод. Лёд тёмный, с белыми пятнами воздуха, что с хрустом лопнули осколками стекла. Стукнула форточка.

Кристина разбудила его, вставая с кровати в туалет. Он не смог заснуть, написал ей записку, и сейчас шёл, представляя с улыбкой, как она удивится, проснувшись одна в его квартире.

Вспомнив о Кристине, он вспомнил новое ощущение, которое появилось в его жизни рядом с ней. Он не мог с ним заснуть, когда она потревожила его. Но полно ощутил, когда уже одетый, стоял в дверном проёме спальни, смотрел, как она спит в родительской (его кровать была узка для двоих), семейной кровати. – Новое чувство уверенности в ней, уверенности в себе, уверенности в них вместе, как в чём-то прочном, надёжном. А вместе с уверенностью ощущение покоя, что уже не нужно никого искать, что лучше, чем есть у них, ни с кем не будет.

В треснувшем асфальте кровь запеклась в ране, – свежая трава.

Круглая земляная площадка. Хоровод деревянных истуканов перед бревенчатой избушкой.

Ермолка клумбы, расшитая растительным узором. На ней макушке белый кувшин, полный чёрной земли, со щетиной травинок, дрожащих на ветру. Клумбу окольцевала дорожка, от неё расходятся прямые лучи. Между серыми дорожками ширятся клинья чёрной земли, поросшей голыми деревьями.

Через островок парка его водили в детский сад.

Пики ограды выше человека, просветы между прутьями, чтоб протиснулся ребёнок. За прутьями шагом движется одноэтажное красное здание. Плоская чёрная крыша с пеньками, словно вырублен лес. Под блестящими стёклами окон колючки кустов. На песчаной площадке открытая терраса; от каменной стенки расходятся плоскости крыш под большим углом; расправила крылья бабочка. Из-за ограды свесились удочки ветвей. Над дорожкой скелеты опахал. На асфальте дрожат геометрические фигуры, очерченные чёрными контурами. По Саше скользят пятна света, будто память освещает счастье навсегда прошедшего детства, преображая в драгоценности прошлые беды.

В его глазах застрял соринкой крохотный дворик с квадратной деревянной песочницей и качелями: к букве П на двух штангах крепилось сиденье. А рядом, (они сильно раскачивались, кричали друг другу, разлетаясь в разных направлениях, взлетали в небеса; они негромко переговаривались о серьёзном, осторожно перебирая носками сандалий по берегам луж, натёкших под сиденьями), там, где сидел Гриша, с перекладины свисали два обломанных клыка.

На проспекте разбито стекло остановки. Его отражение грудой лежит у ног, разобранное осколками на случайные кусочки.

«Где же я, тот красавец мальчишка, подросток!? В кого превратился?! В человека с грустными глазами, морщинами на лбу, у которого редеют волосы над висками, иногда колет сердце. Каким я буду через несколько лет? Куда исчез тот громадный, больше земли, больше Вселенной, больше небес мой мир, когда я жил вне времени? Я всё больше живу в каком-то крохотном мирке работы, отношений с Кристиной, отношений с друзьями, учёбы для работы, удовольствий отдыха после труда. Где чувство бесконечности, чувство природы, красоты, мучения неразрешимых вопросов, желание вместить необъятное, где ощущение себя во всех веках, в прошлом и будущем, посреди огромного мира идей и чувств?! Испарились остатки детства, я встал на взрослый путь, отбросив наивность и глупость? Но тогда я чувствовал себя великаном, а сжался до карлика.

Как больно сказала бабушка, когда гостили у неё на Украине: «Нияк не можу зиставити тебе маленького, шпидкового и сьогодення, ти зовсим-зовсим другий чоловик».

На улочках детства приходит удивительно спокойное понимание краха прежней жизни. Представлял, как буду страдать без труда литературы, но оказалось всё иначе. Просто вслед за потерей детства, ещё одна потеря. Душа легла спать. Я спокоен.

И где же прошедшие годы, где же любимые люди?

О, нищая Память, убившая прошлое, жившее в зеркале, что осыпалось грудой стекла к моим ногам. Лишь осколки больно слепят глаза, вспыхивая один за другим на солнце.

Мы переходим из юности в зрелость через потери, расставания, горечь знаний и сужение распахнутой детством в мир души.

А взамен получаем спокойствие».

Глава девятая

Света с мамой гостили у дяди, потому в праздник он был с родителями. Однако уже не было прошлого, язвительного чувства одиночества. Спокойствие придавало её незримое присутствие, знание взаимного обладания.

Они обедали всей семьёй. Настроение было весеннее, разговаривали об отдыхе на даче, о народных гуляньях в праздничный день. Взрослые пили вино, были разговорчивы. Но потому особенно больно смотреть как Утёнок, на привычно тихие фразы, подсмотрев где-то жест, прикладывала к уху ладонь, кричала, не слыша себя: «О чём вы говорите? Говорите громче». И голой болью звучало «Что ты говоришь, я не слышу». И они чувствовали себя, словно забыли о ней, словно оставили её одну, и ещё, что она уже не будет прежней девочкой, такой же, как все её подруги из прежней школы.

Освобождением было вырваться на улицу.

По проезжей дороге текла бурная толпа. Гриша стоял на тротуаре, как на кромке берега – мимо текли тысячи гуляющих, над головами разноцветным воздухом висели шары. На ходу люди пили, хохотали, косились друг на друга, ругались, целовались в такт шагам. Цветов же стоял на берегу, не решаясь войти, как в холодную воду, но теченье народа не могло не увлечь его за собой, и он растворился в нём.

«Догнаться бы пивом», – услышал он, и захотел пива, но из карманов не показалось денег. Пива хотелось очень, в голове носились мысли, что нужно, нужно работать, что Света права, без денег нет опоры в мире.

Тут же стало тоскливо без неё.

В толпе заорали «с праздником, ура!». И «Ура!» прокатилось по толпе, оглушая его звонким криком девчонок, шедших рядом. Ему думалось, что если бы не трезвое одиночество, он кричал бы и смеялся как люди.

Гриша шёл с народом, не зная куда, не думая. Ему было приятно бездумное движение, и было счастье просто от жизни.

Он вышел на горб улицы. Вниз стекал народ и расползался тёмной лужей по круглой площади.

Вдоль домов стояли шеренгой милиционеры в чёрных куртках, а между ними шумела толпа. Людское море резали, словно корабли, чёрные автомобили властных людей, волны бились в берега. Милиционеры отдавали честь. Народ роптал, но расступался перед машинами, отражавшими тёмными стёклами лица толпы.

Вода испарялась, совершался круговорот воды в природе, – небо темнело от туч, но Гриша видел, что дождь не испортит праздник устроителям, заказавшим на сегодня народное гулянье.

Было увлекательно забыться в народе, как в будущем, пережить в беспамятстве будущее растворение. Но в то же время противно очнуться, чтоб увидеть пьяные рожи, пошлые, известные шутки, повторенье старинных анекдотов, извечное однообразное ворчанье, это ежеминутное настоящее народа. Неприятна современность народа, что пока ещё не сдавлен временем в величественный памятник.

С сожалением подумалось, что с годами народ, не преображённое творение, но повторение тысячелетий. Бесполезны любые потрясения, потому что жизнь человека в них та же. Поколения не обогащают, но вновь повторяют переживания. Потому от них остаются не новые мысленные ходы и переживания, а лишь повторения старых.

Но Цветов ещё верил, что может измениться.

Глава десятая

Моросило. Шумела дорога. Под навесом толпились люди. К остановке подъехал автобус. А рядом, в двух шагах, распахнули калитку в парк.

Поперёк взгляда, за стволами тополей, под осторожные шаги мамы, медленно катилась детская коляска. Ей навстречу плавно ступала женщина с солнцем зонта за спиной. За ней два мохнатых облачка семенили короткими лапами. В туманной глубине парка, видная между стволами, старушка крошила хлеб. За деревьями с неба косо спустилась утка. Младшие школьники, мальчик и девочка, с ранцами за спинами, прошли совсем рядом, по тропинке, в двух шагах, за стальными прутьями. Саша хотел пройти за детьми по дорожкам парка, – он взглянул на часы, – он бы опоздал просмотреть документы к завтрашнему дню, опоздал бы встретиться с Кристиной, опоздал бы вернуться домой прежде, чем мама ляжет спать. Навстречу автобусу вышли люди, Саша шагнул к раскрывшимся перед ним дверям, замедлил в раздумье шаги, его сжали с боков, к спине приставили зонт, словно ствол, он улыбнулся, и вошёл в сырой и душный салон, и застыл на своём месте в толпе.

Автобус тронулся. В отведённую ему плечами щель окна Саша увидел, как холмиком лежали на асфальте детали. Человек по-рабски встал на колени перед работой и погрузился в сложный механизм.

Глава одиннадцатая

Проявился терракотовый экран, стал чётче, на нём короткометражным фильмом отпечаталась девичья жизнь; светлое лицо в белом кульке, – широко распахнуты глаза и приоткрыт ротик, – мгновение ожидания жизни, которое может разрешиться смехом или плачем; девочка на ослике, ослик стоит боком – она повернула голову к нему, она улыбается, но улыбается робко, – она уже что-то знает об окружающем; девочка постарше в чёрно-белой школьной форме, за висками распустились розовые пионы бантов, в руках красное колесо гвоздик, – лицо заморожено напряжением, – она уже понимает изменение, она ожидает его; ниже морская гладь в густых насечках света, – на кромке песка выстроилась стенкой семья, – среди улыбчивых лиц только красивое лицо девушки задумчиво всматривается в своё будущее.

Он повернулся, – она спала к нему лицом, как на детской фотографии приоткрыв рот. Он почти касался её нижней губы кончиком носа. Её лицо было по-женски очень красиво, но младенческое выражением на нём непосредственности, открытости чувств, было волшебно. Только душное дыхание изо рта напоминало, что она всего лишь человек.

Он обернулся на голову часов, что висели в стойке кобры чешуйчатой ножки, – было около десяти. Свободные часы были плотно забиты делами, вечером они собирались к нему, он осторожно повернулся и поцеловал кончик её носа.

Они вкусно позавтракали с её родителями. Напряжение первых встреч испарилось, и теперь он чувствовал себя естественно, уже не задумывался о лишних жестах и уместных словах. Отец Кристины одолжил Саше свою машину, и они поехали по магазинам. На улице было пасмурно и ветрено, хотелось остаться в квартире, но другого времени не было, завтра возвращался рабочий день. В машине было тепло, уютно играла музыка. Саша с удовольствием вёл автомобиль, чувствуя, как он мягко проглатывает неровную дорогу, как послушен каждому его движению. Они мирно разговаривали о покупках, об учёбе. Выходя из машины у торгового центра, Черкасс видел, как люди, проходя мимо, мгновенно оценив машину, меняются в лице. И было приятно, что это их машина. Он понимал, что зрители подсознательно придумывают ему историю, может быть даже осознают это, и в этой истории он занимает позорное место, но дорогая машина, элегантная одежда, прекрасная подруга, сквозь эту лёгкую, удобную броню уже не проникали, как раньше, злые, презрительные, завистливые, насмешливые взгляды, – чужие взгляды скользили по поверхности, совсем не задевая тело души.

Саша и Кристина переходили из двери в дверь. Их встречали любезные продавцы. Красивые и ладные вещи соблазняли, оживляли будущее: вот в этой кофточке, со светлыми джинсами, что остались дома в шкафу, она войдёт в аудиторию, чуть опоздав, и все будут смотреть, как она проходит на своё место; вот в этом галстуке с этой рубашкой в своём основном костюме он на переговорах.

Новые вещи повисали на сашиных руках, сумки тянули вниз, а они шли дальше и дальше. Ему было радостно видеть её счастье, как красиво её естественное лицо, то задумчивое, то удивлённое, то смеющееся.

Они шли навстречу людям, и он иногда успевал догнать женские взгляды, сбегавшие с его лица. Он еле заметно улыбался мужским взглядам, что вырезали тело Кристины. И от всего этого, в них обоих появлялось какое-то чувство единства, отделённости от других, и каждому из них, независимо от другого, казалось, что прожить такой милый день с кем-либо другим немыслимо.

До начала сеанса в кино было время, Саша предложил заехать в автосалон, где выставили новую модель. Было приятно на глазах скучающих продавцов подъехать на дорогой машине, выйти с Кристиной, улыбнуться тому, как меняются мужские взгляды.

Сверкающий автомобиль был его. Яркий и мощный.

Их окружили заботой и вниманием, предложили чай, усадили в мягкие кресла, говорили красиво, будто особые, добрые люди из другой страны. Но главной была машина. Она была восхитительным попаданием в его душу; были машины и дороже и удобней, и даже лучше, но ему не нужно было иной. И по дороге в кино, и потом, эта машина будто остановилась в его голове, и работая всеми четырьмя колёсами, выбрасывала из-под себя все другие мысли, всё глубже и глубже закапываясь в мозг. В мозгу, как грязное бельё в стиральной машине, ворочалось и ворочалось, как он сидит за рулём, свысока поглядывая на иных автомобилистов, как долго выплачивать деньги за кредит, и может быть, стоило занять у папы Кристины, – хотя, это было неудобно, а у родителей все деньги в квартире, не нахально ли уже сейчас просить прибавки к зарплате?, как хотелось бы на светофоре вжать педаль газа, вырваться вперёд всех, и надо бы подумать, что нужно сделать, как заработать на эту машину.

Комедия была действительно смешной, они хохотали и тряслись вместе со всем залом, как одно дряблое, многоглазое животное. После, голодные, вкусно пообедали. Только Саша жалел о супе без водки, которой хорошо было бы согреться.

Под вечер они вновь прошлись по магазинам, выбирая подарок на день рождения маме Саши. Им хотелось подарить что-то особенное, чтобы запомнилось до конца жизни, и чтоб живая радость оттолкнула, хоть не надолго, от неё болезнь.

Этим насыщенным днём было приятно всё: и красивые вещи, и смешная комедия, и вкусный обед, и Кристина и её влюблённый взгляд, и удивительная машина, и чувство покоя и уверенности, но отчего-то все эти приятные события ложились печалью. Отчего-то в глубине всех событий удачного дня была печаль. Печаль не мешала, но по отношению ко всем событиям, маленьким удачам и радостям, в душе оставалось спокойствие, как знание чего-то важного, или как полая маска этого знания, словно поза насмешливого снисхождения, сыгранная самоуверенным подростком на вечеринке. Может быть, печаль была лишь воспоминанием о потерянной жизни, может быть, привычкой взрослого человека к удовольствиям, и знанием незначительности всего, потому что всё настоящее разобьётся в жалкие осколки, но печаль была и была подлинной.

Спрятав подарок в машине, они поднялись к нему. Отец с мамой их ждали; маме было тяжело ходить, готовил всё отец по её указаниям, что-то у него не получилось, и все смеялись его оправданиям и её шутливым упрёкам, которые она говорила, лёжа на боку на диване, потому что ей больно было долго сидеть.

Пока Кристина пила чай с его родителями, и они договаривались, когда её семья приедет к ним в гости, Саша позвонил Грише. Как и месяц и два назад он не застал его дома. Мама обещала передать Грише, что он звонил, но Саша подумал, что опять услышит от Кристины безликое «тебе Гриша передавал привет», «Гриша извинялся, что не смог перезвонить». Это равнодушие Гриши, даже не к нему, но к их дружбе, столь дорогой для него, для Саши, было обидно, как подлый ловкий удар.

Он спросил, как они поживают. Она ответила, что всё как обычно, только Утёнок пошёл в спецшколу для, – он предчувствовал она скажет «глухих», – вспомнилось её детское лицо, стало больно, очень больно, и спокойное лицо его смяла ненависть к боли, – он перехватил удивлённый взгляд Кристины, покачал ей головой, без слов успокаивая, – мама Гриши сказала «слабослышащих».

Они поговорили ещё с минуту, наступила пауза, после которой уже надо было прощаться, чтоб не показаться навязчивым, и они оба, почувствовав это мгновение, попрощались.

Было больно и жалко Лену. Но сквозь боль, из её слов об Утёнке уже светила чудная идея. Идея, что каждое значимое событие жизни, каждое занятие должны вносить в лексикон персонажей романа особые слова, блестящие из земли текста, как чистые белые камни после дождя.

Он восхитился озарением, потом успокоился, потом загрустил, потом отвлёкся, потом запамятовал, потом навсегда забыл.

Только поздно вечером они вернулись к Кристине и легли спать, разговаривая с морщинками отвращения на лице, что завтра рано на работу.