Текст книги "Переход"

Глава двенадцатая

Увлекательные события скрадывали время, недели пролетали, осознанные лишь в воскресенья, в минуты отдыха. Мысли, толпившиеся в голове, словно просители в приёмной, поглощали время и силы. Только в одну пятницу, очистив сознание завершением крупного контракта, закончив раньше рабочий день, Саша шёл свободным по жизни.

Он делал переход в метро на свою станцию. Он уходил с ветви метро, по которой добирался с работы. Теперь две ветви метрополитена упорядочили его жизнь: ветвь до работы и Кристины, и ветвь до института. Он спускался по ступеням эскалатора глубже под землю, и ему думалось, что миллионы ног поднимались по ступеням. Свежая молодая подошва становилось серой и истёртой, как тысячелетний камень. Да и свежее детство его было лишь уникальной копией. Жизнь его исчезнет в однообразном сером потоке, текущем десятки тысячелетий в бездну. И вера в жизнь появлялась лишь от веры в жизнь вечную. Но у него нет веры в перерождение души, вот почему столь могущественна была мечта выйти из безликого потока, остаться песчинкой в береге памяти. Хотя он знал, что рано или поздно, очередное наводнение событий смоет его берег. Так ради чего жить?

Он жил ради своей мечты, воплощая её по законам убеждений, созданных воспитанием.

В этом не было веры в вечность, но был азарт игрока, поставившего на кон в сложной игре всё своё имущество – жизнь. И он проиграл. И он способен принять поражение.

На воздухе, навстречу ему летела тополиная пушинка. Он протянул к ней руку, – она увернулась, поднялась чуть выше и полетела вверх. Саша поднял голову и смотрел, как рывками она поднимается от него к зелёным ветвям, сквозь дыры видно голубое небо с огромными перьями.

Пух толстыми губами обнял лужи, свалялся тряпочками на земле, кружился, кружился в воздухе, мчался по ветру метелью.

Дети бросали горящие спички в пух, – тараканы от света, – пламя съедало пушистые поля и исчезало, оставляя обугленные семечки.

У борта лежал пушистый ручей. Мальчик бросил спичку, – снежный ручей ожил, огонь заструился вдоль борта и испарился бесследно, оставив лишь обгорелые семена.

Впервые время не сгорало в ежедневных заботах, и скопившиеся мысли прорвались, как вода, пробив выход в песчаной запруде, выстроенной ребёнком на ручье.

Ему безостановочно, само по себе думалось обо всём. Думалось, что работа отдаляет человека от тайных желаний и драгоценных людей. Став человеком работающим, он стал человеком невольным.

Он не стал врать себе, что труд мечты был лёгок, он так же тяжёл, как труд экономиста. Не врал, что скучна рутинная работа, она часто увлекательна и вдохновенна, как прошлый труд. Но нет в ней мгновений восторга и нет счастья воплощения мечты.

С девяти до восемнадцати человек трудится, два часа в дороге погружён в дела, восемь часов спит, – пять часов свободен, но обязан есть, умываться, одеваться, раздеваться, волноваться. А если он работает с восьми до двадцати двух?

Работа это не только деньги, это и игра, где ценен не только приз, но и азарт соперничества. Волнения радости и неудачи страшно увлекательны. Окружённому единомышленниками человеку не нужно выбираться из толпы, он окружён яркими личностями, такими же как он, – удобно – увлекательная работа соседствует с приятельством коллег, с общим уважением, хорошим заработком, престижными вещами, – насыщенная жизнь, – удобный инструмент для жизни.

Ребёнок в человеке заболевает и умирает.

Он безостановочно двигался по району своего детства. По сознанию катились новые и новые волны ювенильного моря мыслей. Черкасс отстранено, как о чужом, думал себе, что бесполезны оказались самые сильные стремления и переживания его жизни. Чему он отдавал все силы, – труду без надежды, нигде не смог найти сторонников. Теперь труд голых идей сменился трудом производительным, но снова не принёс покоя, теперь прошлое мучает утерянной целью существования. Но сейчас, переживая потерю великой мечты, утрату цели, переживая ужас болезни мамы, он был готов жить с мучительными переживаниями. Страх перед страданием ушёл. Пришло знание, что со страданием жить. От страдания не улизнуть, ничем не прикрыться. Теперь переживания бесполезного, изводящего труда сменились тоской по любимому труду, страдания неуверенности, уверенностью поражения. И трудное преодоление боли по обе стороны границы, там страдания ради мечты, здесь удобство, купленное страданием.

Воспитанный на красоте, родительской доброте, искажённой увеличительным стеклом искусства, сейчас, получив почти всё, о чём мечтал, пусть кроме главного, он почувствовал как трагедию, разлом между большими надеждами и жизнью. Ему открылось, что воплощение надежд оказалось бледным снимком с красочной мечты. Словно яркий рисунок детской книжки покрыли целлофаном. Ведь не скуку повседневности обещало детство, ведь было в юности обещание, что человек живёт не для того, чтоб каждый день работать, отдыхать от работы, и так до конца дней, было чувство, что человек это много больше.

И он подумал, что сейчас стремится забыться в кинотеатре жизни, растворить чувство неудовлетворённости в работе, радости, печали. Неудовлетворённости от пропасти между тем, что обещал себе и чем живёт.

Он шёл и чувствовал, что в нём уже нет чувства отчаяния. Страшное в прошлом поражение оказалось лишь чувством вины перед собой. Саша спокойно осознал, что с поражением вполне можно сосуществовать. «Существовать точное слово. Слова сами собираются в произведение. Но веры больше нет. Только сейчас, распрощавшись с творчеством, понимаю, где главная идея романа, где драма Еремина. У него, как и у меня и Кристины и Гриши, у всех у нас, счастливое детство, насыщенная юность, богатства искусства сотворили возвышенную душу. Но взрослея, высокие стремления бьются насмерть о жизнь с её благами, внушаемыми, но полыми целями. И у каждого из нас своя мечта, осознаваемая или нет; у Кристины большой любви, того самого, из детской книжки, принца, у Цветова – насыщенной, увлекательной, без секунды скуки, подвижнической, богатырской жизни, у меня – творить. И у каждого из нас по-разному, но у всех вместе – одинаково, мечту корёжит, иногда убивает, расщепляет, как призма прямой солнечный луч, реальность бытия. Реальность, где доброта не побеждает зло, где зрелость противостоит юности. На главный вопрос Еремина, сможет ли он, вопреки ломающей его реальности, неизбежно измениться, но сохранить возвышающую мечту, в романе я ответил утвердительно, а судьбой опроверг.

Роман испарился с листов.

Моя империя погибла накануне победы в мировой войне…

Удивительно, что чувством разрушенной мечты, осознанием слабости, будет спокойствие.

Я разорён. Я открылся в мир и был разграблен.

Потоки информации и ритм жизни вымыли прежнего творца.

Творец это не один лишь талант, но в единстве с силой души служить призванию; эту силу души я и не смог сохранить в борьбе с внешним.

Но навсегда оставшееся в прошлом живёт в настоящем, определяет будущее.

Сизифа наказали катить камень в гору. Но если отобрать камень, кем он станет? Он просто исчезнет.

Удивительно спокоен. Но спокоен не от счастья, а от боли. Теперь я знаю, что жизнь есть смерть. Не только потому, что завершится трагедией. Она трагична на пути. Умирают родные, умирают друзья, даже если остаются жить, умирают увлечения, – как если раньше обожал волейбол, а теперь равнодушен, – умирает любовь, прожив рядом год или десять, – умирают жизненные цели, умираем мы сами, перевоплощаясь в новое существо, и как акробат на шесте стоим на крохотном пяточке памяти о себе.

Жизнь это смерть».

Глава тринадцатая

Сижу на скамье, устроив щиколотку на колене. На белёсых джинсах глиняные веснушки. Над дорожкой раскачивается синяя туфля тонкой бархатной кожи. То появляется, то пропадает серая подошва. Ступня раскачивается, как вальсирует кисть дирижёра, поддаваясь музыке. Весна, но жарко словно летом. Поднимаю руки к небу, к локтям гармошкой стекают рукава синей рубахи. Жёлтый песок на дне колодца. Ветерок шелестит над головой опахалом. Я улыбаюсь. Пятна света, как неуклюжие насекомые, ползают по мне, переваливаются в складках рубашки. За спиной грохочет перевёрнутый трамвай, надсадно ползущий вверх по склону. Как по заказу, под ромбом антенны затрещал провод, появился огонёк и рассыпался искрами.

По песчаной дорожке ко мне поднимались две пары. Они медленно ступали в гору, переговаривались и улыбались друг другу. В молодых лицах, неспешных шагах, плавных движениях моё наслаждение роскошным днём.

Один из них отпил пива, и проходя мимо обронил:

– Гриша, я уже допил.

– У меня ещё есть.

– Допивай быстрей, купим ещё по одной.

– Н-незнаю… Может попозже.

– Давай сейчас!

– Не знаю. Света хотела воды, на пиво, кажется, не останется.

– О-о-о, Цветов, прекрати. Я куплю нам пиво, ты Свете воды.

– Кристина не хочет воды?

– Спасибо, я Кристине куплю. Зачем нужны деньги, как не тратить.

– Деньги хорошо иметь, они придают свободу и уверенность. И украшают жизнь, – сказала Света.

– Пожалуй. Но всё же, они подспорье, а не основание. Так я беру на тебя?

– Ну, возьми, спасибо, – сказал он и взглянул на Свету. Саше подумалось, что раньше Гриша не был таким щепетильным в расчётах.

– Кстати, ты не пробовал мексиканское пиво?

– Нет, хорошее?

– Не пробуй. Мы с Кристиной попробовали, дрянь!

– Это, кажется, дорогое пиво, – наклонив голову вперёд, заглянула в лицо Черкасса Света.

– Дорогое, но цены не стоит. Что-то я уже захмелел, когда такое было после второй бутылки?

– На прошлой неделе у Миши.

– О, Кристина ожила! – Саша засмеялся, – вообще-то она права. Лучше меня знает, что со мной случается. Как в институте, Кристина говорит сессия тяжёлая?

– Весной всегда сложнее, чем зимой, но в целом нормально.

– А у нас прямо озверели преподаватели. С утра в институт, потом на работу, в конце дня выжатый апельсин. Времени мало, но день переполнен. Удивительно получается, каждый день суета, изменчивые события, а жизнь прочнее.

– Саша, а трудно устроиться по твоей специальности? – спросила Света.

– Как сказать. На хорошее место всегда трудно устроиться, мне помог отец, – отвечал он, пока Света осторожно осмотрела его с ботинок до футболки.

– А как ты думаешь, сейчас молодому юристу можно заработать большие деньги, – спросила снова Света.

– Можно, но нужна протекция или опыт.

– Везде нужен практический опыт и хорошие знания, без этого на приличный доход можно не рассчитывать, – подытожила Света.

– Кстати, Гриша, как у тебя с работой?

– Ищу, не могу устроиться.

– Я думал о тебе, и с Кристиной и Фельдманом говорил, но везде уже есть юристы, причём с опытом, без опыта работы никуда.

– Вот у меня, как раз, опыта и нет.

– Лучше искать работу сейчас, пока учишься. Хотя, тяжело много работать и учиться, ещё этот переезд.

– Так вы всё-таки переезжаете?

– И да и нет. Мы переезжаем в новую квартиру, но отец теперь вроде бы больше зарабатывает, я работаю, в общем, решили и старую не продавать, и новую купить. Ну что, ещё по бутылочке?

– Саша, ты не забыл, что мои родители нас ждут сегодня в гости?

– Помню. Помню конечно, оставь меня в покое. Ещё рано.

– Уже скоро.

– Успеем. Ну, опоздаем.

– Я тебя прошу, Саша!

– Хорошо-хорошо. Ты следи за временем, – он левой рукой обнял талию Кристины. Она положила голову ему на плечо.

Мимо них, шурша шинами по шершавой дорожке, блестя тонкими спицами на двух колёсах, отлитыми скоростью в металлические диски, вызывая шёпот и улыбки, проезжал тандем. На воронёной раме, на двух одинаковых сиденьях один за другим сидели двое молодых людей в лиловых футболках, синхронно прокручивали педали ногами в чёрных шортах, облепивших толстые бёдра. Бульварная дорожка здесь поворачивала. Вдруг, на виду у всех, колесо нырнуло в ямку, подскочило и покатилось одно. Первый седок вылетел из седла и грохнулся боком на острокаменную дорожку. Тот, что сидел сзади, повалился с одноколёсным велосипедом на него. Тандем распался. Велосипедисты поднялись. Они постояли над разваленным велосипедом, махнули друг другу и расстались. Один, в очках, с длинными волосами, собранными в пучок на макушке, охромевший от ссадин с кривым колесом под мышкой побрел в одну сторону, другой, убирая сваливающиеся на лоб короткие волосы, покатил одноколёсный велосипед в другую.

Они гуляли ещё около часа. Кристина с Сашей уговаривали их ехать с ними летом в пражское путешествие. Цветов мялся, сомневаясь, что сможет оплатить поездку, но ему очень хотелось. Света спрашивала, сколько стоит поехать в Прагу, высокие ли там цены, сколько нужно тратить на жильё, на еду, на проезд, можно ли купить там недорого женские вещи? Гриша предложил Саше прочитать новый роман, на который случайно наткнулся в журнале. Саша расспросил, кто автор, о чём роман. Гриша ответил, что роман под псевдонимом, о современной молодости. Цветову понравилось, как написан текст, увлёк сюжет и он хотел услышать мнение Саши. Черкасс отказался, потому что очень занят и ничего кроме книг по работе и учебников не читает. Кристина повторила Саше, что уже пора ехать к её родителям. Он не хотел уходить, расставаться с Гришей, но Цветову было жалко Кристину, ему не нравилось, что Света почти всё время молчит, и он ускорил прощание. Друзья пообещали звонить, не пропадать, договорились полной компанией пойти до закрытия сезона в театр и махнув друг другу, расстались.

Один, с рукой Светы под мышкой в одну строну, другой, ведя за собой Кристину, в другую.

Цветов и Света ушли с бульвара в тесный переулок. Через узенькую улочку высокие дома отражались в окнах, словно два человека, разделённые непреодолимым, вглядывались в глаза. Переулок тонул в тени, только верхние этажи были окрашены лимонной полосой. Между домами, как в ущелье, было заметно холоднее, и он спрятал в ладонях её кисть, подумав, что она, может быть, замёрзла. Где-то, как привычный морской прибой, шумели машины. Город обступал их высокими скалами, уязвлял недоступными удовольствиями, оценивал взглядами прохожих. Городские горы обступали, они пробирались между ними, по переломленному во многих местах, как изломанной судьбе, переулку. Гриша сказал ей, что здесь особенно чувствуется потерянность человека в городе. Они шли молча, и он сказал вслух: «Хорошо, что ты у меня есть».

От своих слов он почувствовал, что самое важное найти в этом страшном, наполненном злыми людьми мире, в мире жестокости и обмана, в мире безвозвратной смерти, найти человека, который бы тебя любил, которого бы ты любил. Найти в мире, полном ожесточённости и несправедливости человеческой любви и покоя. Создать свой мирок, где ярость жизни не так страшна.

Цветов взглянул на Свету, которая шла рядом, пила воду из прозрачной бутылочки, и ему захотелось сказать ей, как он её любит, что ему прекрасно с ней. Ему подумалось, как хорошо было бы иметь ребёнка, он придал бы жизни новый смысл:

«А как сказать маме, что у меня будет ребёнок. Но это всё мелкие сложности, по сравнению с тем, как был бы счастлив иметь сына. На что его содержать? Надо жениться, снимать квартиру, жить отдельно, надо хорошо зарабатывать, закончить институт.

Зато жизнь будет наполнена, будет ради чего жить. Я бы не согласился на аборт, если бы она была бы беременна. Просто невозможно убить своего ребёнка своим решением. Сейчас рядом с ней другой человек, чем был, и она даже не станет думать об этом».

Глава четырнадцатая

Цветов вернулся домой. Мама предложила ужин, он отказался. Отцу молча пожал руку. Сестра раскрыла рот рассказать о новом дне в школе, – он обидел её громким «потом поговорим». Он повернулся к привычной комнате спиной, и словно из тёмного вечера в голову потекли мысли: «Разрушается моя жизнь, к чему стремился, становится недостижимо, – не смогу поступить в аспирантуру, заниматься исследованиями, работать. Я должен буду жениться. Нужно будет сказать маме, отцу. Света нравится маме, но как сказать правду? Будет скандал. Придётся жить за счёт семьи, просить деньги на ребёнка, зависеть от них и ссориться. Не хочу. Сейчас я ещё не могу, я ещё не встал на ноги.

Убежать куда-нибудь, спрятаться, скрыться где-то, где никого нет, где жизнь беззаботна. Ни она ни я, мы не готовы.

Хочу эти сложности или нет? Хочу потерять свободу, возможность всего, заменённую обязанностью? Нет, тысячу раз нет! Есть крохотное, детское умиление мыслью, – быть отцом, игрушечная мечта, и есть подавляющее желание вернуть прошлое, остановить время.

Если есть выбор, ради чего крушить нам обоим жизнь? Противозачаточные средства такое же убийство как аборт, но мы использовали их. Человек имеет право на выбор пути. Я боюсь ребёнка, я не готов к нему. Но если есть грех, как говорил монах, за него придётся платить всю жизнь.

Как же сама Света? Она хотела закончить институт, работать. Не только мою, её жизнь разрушит рождение ребёнка. Ведь она уже делала удачный аборт, а роды могут плохо пройти.

Может такова её судьба, два аборта, один за другим? Сейчас она хочет оставить ребёнка, выйти замуж. Но я не готов, я не хочу!“ Он стал бить в подоконник кулаком снова и снова, затем приложил пальцы к виску, прислушиваясь к пульсации жизни: „пока ничего не буду говорить никому. До тех пор, пока Света точно решит оставить ребёнка, откажется от аборта.

Чем же я лучше негодяя? Тем, что не брошу её один на один с решением? Но ведь результат один! К чему все мои слова и дела в прошлом, если сейчас я не смогу победить трусость?

Если Света решит оставить ребёнка, я поддержу её в этом.

Сейчас же буду молчать. Может быть, она решится на аборт. Сейчас нечего говорить, нужно спрятать волнение». Он подвинул к глазам очки, причесал волосы на затылке, прошёл в гостиную. Отец сидел, выпрямив спину о спинку дивана. Лена лежала в пижаме, поджав под себя ноги, устроив на его бедре голову. Гриша сел у сестры в ногах, взглянул в телевизор. С неба валились люди в зелёной форме, на верёвках под белоснежными куполами, ловили ногами землю, которая валила их на себя, а парашюты укрывали сугробами.

Экран наполнился морской водой, проступил круглый циферблат, секундная стрелка медленными шагами сходила по ступеням вниз, на мгновение две стрелы рассекли пополам круг, и одна медленно стала подниматься вверх. Гриша заворожено смотрел на неумолимое движение времени. Ему было страшно. Но коснувшись двенадцати время закончилось, заиграла музыка, навстречу взгляду, как новобранцы побежали буквы, построились в шеренгу слова.

Гриша очнулся; он должен идти, говорить со Светой, сказать, что он любит её, что сделает, как она захочет, нет, как они решат вместе, ещё не зная, что своим поступком разложит тяжесть решения на двоих, поможет не только ей, но и себе.

Глава пятнадцатая

Утром субботы будильник зазвонил на работу. Прихлопнув мучительный перезвон, он лежал со спящими глазами. Думалось поспать и выполнить работу вечером, – но вечером не останется сил против сна, вечером хотелось встретиться с Гришей, – Саша поднялся.

За завтраком, наполняя кофе куски бутербродов, он раскрыл альбом переносного компьютера. Черкасс просматривал тексты договоров, запивая абзацы горькими глотками, и чувствовал, как рассветает в голове бодрость, растворяется сумрак сна. Он напечатал несколько писем, свежим взглядом просмотрел отчёт для начальника отдела, – хотелось сдать до срока, уже в понедельник, но тем важнее было сделать хорошо. Саша напряжённо вглядывался в текст, высматривал ошибки, подбирал лучшие слова, держа в уме основные идеи работы, старясь быть кратким. Но иногда, самые весомые слова, совсем лишние в деловой переписке, пробивали сознание и ложились в роман, вытягивали как рыбу за удочку реплики Еремина, что сами складывались в главу о рабочем дне. Саша раздражался, но как сквозь густой кустарник, упрямо пробирался через этот мусор к отчёту. Но вчитываясь в отчёт, он уже ненавидел его, он спешил быстрее расправиться с ним. Ему хотелось, уже из пустой привычки, записать неожиданную главку.

Но проснулись родители. Пока они завтракали, он закончил работать. Подумалось позвонить Цветову, но было ещё слишком рано.

А Гриша уже сидел в машине рядом с отцом, смотрел на магазин, к которому они подъезжали, и считал часы: если в течение двух они вернутся домой, у него будет час-полтора почитать арбитражный процесс до Светы. Тут же подумалось забросить процесс, увидеться с Сашей. Затем подумалось, что коротко встречаться, разговаривать наспех, а затем, извиняясь, прощаться неприятно. Лучше выбрать время вечером.

Саша тем же временем, как крестьянин над мотыгой, сгорбившись над блестящей трубой пылесоса, утюжил широкой пастью ковёр. Маме было нехорошо, она лежала в кровати, отец с сыном, впервые без неё убирали квартиру. Саше было противно признаваться, но сейчас он чувствовал не маму, которую зримо представлял перед собой: она лежала на боку, с закрытыми глазами, утонув в подушке лысой головой, и последние волосы тонкими тёмными трещинами рассекали белоснежную кожу, будто тощие черви, – от этих слов его физически передёрнуло, стало жарко и стыдно так сравнивать маму, он думал, что скоро приедет Кристина помочь с уборкой, а это означает лишь одно, – он не сможет написать главку. Вечером они поедут к ней. Завтра обязательно подготовиться к зачёту, если он не сдаст зачёт в понедельник, то пересдача оберёт его ещё больше. Поскольку в понедельник на работу он приедет позже, то задержится до вечера. Лишь через несколько дней, когда умрут лучшие слова и предложения, которые как сперматозоиды, долго не живут, он сможет выкроить пару часов чтоб сочинить мёртворождённый текст. Привыкнув понимать жизнь в образах, сейчас его существование представилось ему длинным каменным ущельем, которое он должен пройти до конца, и пока он не пройдёт его, ни права выбрать путь, ни шанса выбраться у него нет.

Когда пришла Кристина, Александр был рад её видеть, но уже раздражён, словно она мешала ему. Он не поцеловал её, на вопросы ответил коротко, резко, и увидел, как в её красивых больших глазах, ожидающих от него счастья, появились боль и непонимание, словно у ребёнка несправедливо наказанного. Его рикошетом ударила её боль. Прямо не извинившись, Саша стал ласково заговаривать с ней, создавать пустые вопросы, осторожно касаться её тела, мешая ей протирать пыль.

Преодолев усталость, встала мама увидеть Кристину. Стесняясь девушку, мама надела парик, лиловый халат, закрытый до горла, который она носила только в больнице. Всё это было Саше больно, и он злился на Кристину, на маму, совсем не понимая её. Он не понимал слов отца «хорошо, что ты встала, мы скоро закончим и все вместе попьём чай». «Какой чай?! Ей нужно лежать!» Он смотрел, как мама и Кристина сидели рядом, лицом друг к другу на его диване. Мама спрашивала её о родителях, об учёбе, о брате. Саша видел, что Кристина нравится маме, но не понимал, зачем так мучиться ради пустого разговора?!

Гриша сидел за столом, пил чай с тортом и вымучивал темы для разговора с мужем подруги Светы. Он кивал неспешным словам, которые повторял его собеседник вслед за новостями, – есть люди, которые не столько осмысляют, сколько пересказываю новости. Вот и Гриша, прикрывая за донышком чашки искореженные отвращением губы, слушал вчерашние телевизионные новости, и считал, сколько времени будет общаться Света, успеет ли он увидеться с Сашей? Света рассказывала подруге, как они ходили с Гришей на выставку, как она дружит с его родителями, какие у них планы на лето, – и этот разговор интересовал Цветова. Но общение в маленькой комнатке разделилось на девичьи кресла и стулья ребят. Гриша уже обречённо-равнодушно доливал в чашку кипяток, под журчание «об опасности войны на восточных границах нашей России». – Девушки оживлённо общались, Света не хотела уходить, – вечером он не успеет созвониться с Сашей.

Прощаясь, хозяйка напомнила, что у общей знакомой через неделю день рождения, и они все снова увидятся, а со Светой в понедельник в институте.

После общего обеда, завершившего уборку, Черкасс думал увидеть Гришу, но Кристина ещё чувствовала его резкость, в нём болела вина, потому он искал её улыбки, просил ненужного совета по договорам, звал в кино и не решался предложить вечер с Гришей.

Уже в темноте, когда мама задремала, Саша поехал к Кристине, чувствуя необъяснимую вину оставлять мать с отцом. Утро он провёл с семьёй Кристины.

В воскресенье сын стеснялся оставлять надолго маму одну; снова и снова отвлекаясь от учебника, приходил к ней в комнату, чтоб сказать несколько слов, поправить одеяло, принести воду…

Гриша же в воскресенье, почитав утром арбитражный процесс, пошёл со Светой на вернисаж, а потом по магазинам. Ему подумалось, что Света и сама бы сделала покупки, но не решился изменить её планы. Она обидится, если он оставит её одну, пойдёт общаться с Черкассом. Обидеть её он не мог, и провёл с ней день до вечера, под конец совсем забыв о Саше. Счастливая от покупок, Света была весела и разговорчива. Она говорила о том, что ей больше бы хотелось чтобы родилась девочка, но в книгах она читала, что лучше, когда первенец мальчик. А Гриша отвечал, что он хотел бы мальчика, и разговаривая с ней, представлял, что у него уже есть сын, и он несёт его на руках по улице весенним днём.