Текст книги "Переход"

Глава шестнадцатая

Гриша поздоровался, – девушка вышла ему навстречу, сложив перед животом ладони пальцами вниз: – Добрый день, что вы хотели?

Цветов назвал фамилию, сказал, что пришёл на собеседование. Девушка взглянула в его глаза, двумя шагами спустилась от галстука к ботинкам: – Подождите, пожалуйста, я доложу о Вас.

Гриша кивнул и осмотрел помещение; столы, компьютеры, телефоны, копир. Другая секретарша из-за плеча поймала его взгляд, увела за собой к голубому экрану, дрожащему проводами чёрных строк. Раскрылась дубовая дверь с золотой ручкой, – у полных красных щёк качаются чёрные веточки волос: – Подождите пожалуйста, Андрей Вячеславович Вас обязательно примет, левой рукой она прикрывала за собой дверь, – откуда неслось «Пусть ждёт. Будет время, приму! А не будет…» – Девушка красиво улыбнулась крупными ровными зубами.

Цветов поблагодарил, сел в кресло и осмотрел себя: на лакированных чёрных ботинках мутное пятно, галстук перекосился, обнажив снежную дорожку, заминированную строчкой пуговиц. Запищал телефон, – девушка закрыла спиной щель между дверью и косяком, откуда летело: «И быстро чтобы мне!». Она развернулась, встретилась с Цветовым глазами и сказала: «Подождите ещё, пожалуйста, Андрей Вячеславович занят». Гриша кивнул, с удивлением подумав, что видимо, что-то было в его взгляде, раз она ответила без вопроса.

Он сидел уже больше тридцати минут. В кабинет входили и выходили люди. Звонили телефоны, трещал факс, стучали клавиши компьютеров, шипел принтер, высовывая листы, пах кофе, от которого он отказался. Гриша решил просидеть ровно тридцать минут. Затем прибавил ещё десять. Он мечтал уйти и не возвращаться сюда на новое собеседование, но сидел. Сидел, потому что ему нужна работа по специальности, потому что нужны деньги на свадьбу, потому что через несколько месяцев Свете родить. И он готов работать с кем угодно, чтобы обеспечить новую семью и закончить институт.

Скучая, он рассматривал аквариум, где плавали любопытные экземпляры рыб. В песок погрузилось жёлтое ухо, рядом присыпало пустой раскрытый глаз с иголками ресниц, угольный медальон погрузился в мягкое дно. Над развалинами замка лениво шевелила ласточкой хвоста оранжевая рыба. Колыхались подводным ветром ленты водорослей. Над ними, повиснув месяцем хвоста, заглатывала воздух вороная рыба.

Дверь перед ним раскрылась, девушка прижалась к косяку спиной, предложила пройти. Он прогладил галстук, застегнул пуговицу пиджака, очки сползли по носу за взглядом к ботинкам, он придвинул стёкла к глазам и вошёл плавным шагом, словно вплыл в новый мир. За громадным дубовым столом, украшенным золотым позументом, сидел толстяк, с лысой головой и седыми космами, повисшими от ушей косичками.

«Знания херня, нужен опыт. Вот я не юрист, а всё ж таки понимаю больше некоторых юристов. Я этот вопрос решу через своих людей в Правительстве. Так, оштрафуй секретаршу, разберись кого, человек из Думы мне второй раз, оказывается, звонит. Выйди вон! Анатольич, а помнишь, как напились в „Золотом“. Всё понятно мне с тобой молодой человек, мы подумаем. Ты позвони на следующей недельке, секретари скажут, когда выходить на работу. Или не выходить, ха-ха-ха. Давай следующего!»

Гриша выходил с красным лицом и бешено говорил себе, что не будет работать здесь. Но одновременно и понимал, что если его выберут, то придётся. Ему думалось, отчего негодяи и воры, взяточники правят.

Навстречу ему шёл мужчина в синем костюме. Гриша шагнул влево, уступая дорогу, встречный шагнул навстречу, уступая дорогу ему. Они встретились глазами, улыбнулись друг другу и разошлись. Цветову с облегчением подумалось, что всегда были, есть, будут порядочные люди. Он вспомнил Свету, Ивана, Сашу, и ему подумалось, что надо жить с хорошими людьми. Надо быть честным, верным дружбе порядочным человеком вопреки подлости окружения. Он решил, что сможет работать на любой работе, с любыми людьми, но хранить своё достоинство, свои убеждения.

Усталый, Цветов шёл бездумно, и то ли запах котлет из раскрытого окна, то ли боль в животе, словно он возвращался голодный из школы, то ли тёплый осенний день, безветрие и дорожка, проложенная тенями стволов, может быть, меловой поцелуй губ на асфальте или детский сад, где дымил душистый костёр тления листьев, может быть, тихий садик, где гуляли мамы с детьми, или школьная площадка за рядом деревьев, откуда раздавались крики и трели свистка, может быть гроздь алых, матовых, словно кровь в мешочках ягод боярышника, может быть вода, затопившая тротуар, как после шторма на улице южного курорта, что-то вернуло ему несколько минут детства. Детства, когда все были живы, когда было грустно идти одному, когда было прошлое, которое сейчас вернулось. Нет! В котором он очутился на несколько мгновений. В детстве, в котором столько всего нежного и незаменимого ничем, которое никогда не вернуть, которое никогда не вернуть, которое было, было, было!, но исчезло навсегда. И печалью была не память о дедушке, не тоска по детству, не знание смерти, а именно возвращение дня из детства. Удивительное воплощение настроения грустного дня из детства в настоящем.

Когда настроение отжило, ему подумалось, что чувство смерти и любви возвышают человека над мелкой суетой существования. Причём страдание от смерти много возвышеннее любовной приподнятости. Есть порог для счастья, но не ощущаем порог боли.

Войдя в вагон метро, он остановился у противоположных дверей. За стеклом тянулась назад чёрная стена, со вспышками фонарей. На ней светилось его лицо: круглые очки с печальными глазами, короткие волосы длиной до кончиков ушей, посередине разделённые чётким пробором пополам. Он взглянул на часы на руке, повернулся к бесконечной темноте спиной. В стекле напротив отразился его тёмный костюм, тёмный галстук на белой рубашке, чёрный ремень сумки с плеча. Только на месте головы была наклеена светлая, солнечная реклама; вместо своей головы он видел голову молодого мужчины, стянутую узлом чёрного галстука, с серьёзными глазами в круглых очках, который прижимал к уху трубку мобильного телефона, раскрыв другой рукой веер листов.

Глава семнадцатая

«Загорелись ветви берёз, но потушили огонь дожди, покрыв траурным пеплом дорогу. Чёрные трупы луж, уже разлагающиеся, в редких пятнах сухого асфальта.

В городе мёртвых ярмарка. Огороженные участки, где живут мёртвые, богато украшены цветами и лентами. На дорожках необычайно многолюдно, на перекрёстках толпятся гости, разговаривают, пропускают друг друга. Они заходят к мёртвым в дома, дарят цветы, разговаривают с жильцами, прибирают отдельные комнаты, пьют водку, кушают, плачут и смеются.

Вёл себя достойно. Обсуждал с рабочими образ памятника, вид ограды. Довольно удачно торговался. Выслушивал соболезнования, выпивал с гостями. Положил цветы, свил за спиной пальцы, помолчал, послушал слова, тихие всхлипы, удивился своему бессердечному спокойствию. Даже то, что Цветов не пришёл, не было уже важно. Ни капли слезы. Выдавливал из себя воспоминания, но они как бестелесные прозрачные духи растворялись в сознании, а я смотрел, как её подруга сморкалась, как обрезали цветы, чтобы кладбищенские воры не перепродали. Высидел нужное время за столом, сказал необходимые слова благодарности гостям, обнялся с отцом. Наконец, все ушли, заснул и долго спал.

Сел на пол и заскулил от боли, и стесняясь в пустоте сам себя, своей звериной тоски и слабости, повалился на бок, закрывая лицо ладонями.

Сквозь расплавленные слёзы смотрел на дорогу. Чья-то пятерня слизала пар печали, и увидел красный обелиск под жёлтой звездой, обложенный всегда искусственными венками. По неровной земле, вздымался и опускался бетонный забор. Плиты, словно расшатанные старческие зубы, заваливались к лесу и на дорогу. На сером бетоне подтёки воды, словно провели мокрой тряпкой. Перед забором кусты, мёртвые травы. В заключении забора живой лес. На соседних ветвях повисли, словно раненые тела, стволы деревьев. В лесу елей, в устье просеки гниёт дохлая туша помойки. Стройные тела сосен, между стволами порхает лимонный пакет. Медленно проезжает, осторожно ворочая чёрными колёсами жёлтый автобус, наполненный человеческим мясом. Остановка с дырами в голубой стене, под крышей понурые люди. В луже набухает требуха опрокинутой урны. Стуча колёсами, словно барабан, проносится длинный грузовик с кровавым кирпичом. Дома за забором. Деревянными крестами заклеены глаза стен. Из белоснежной опухоли торчат иглы кустов. С мёртвого дерева осыпалась кожа, седые кости ветвей. Из хаоса крыш улетает в низкое небо одинокий дымок, как мертвец из крематория. Над трупом садового городка кружат вороны. Пустая роща берёз. По туманному стеклу сползает капля. Прозрачен длинный коричневый барак сквозь пустые выбитые глазницы. По остроконечным доскам ограды ступает чёрная кошка, повернув к дороге мордочку, – подбит снежком глаз. Слюнявые губы старика напротив произносили магические слова, его кожистые пальцы, один за другим, корчились от боли и умирали. То ли в душу лёг тоскливый пейзаж, то ли поднялась боль, но в душе щемящее чувство, которое теперь само, вновь и вновь возникает.

В озере зашевелилось дно. На бескрайнем пространстве дрогнуло поле ила, взорвались сотни пыльных фонтанчиков, – дно оторвалось, стало всплывать в клубах ила живое животное, столь же громадное как полноводное озеро. Так неожиданно, неоткуда, сразу заполнив душу, появилась тоска, с которой не хотелось жить, но которой хотелось быть, чтоб исчезнуть.

Больно не от того, что умрём, больно от того, что умершие живут с нами.

Громадное чувство уничтожает примеси, освещая на мгновение породу сущностей в шахте бесконечной выработки.

Некоторые страдания столь огромны, что человек не в силах прожить их разом и полностью наяву, и они прячутся под сознанием. Но не прожитая боль таится в человеке, проявляется в напряжении искусства или в тишине покоя, невыносимо тягостным чувством, которое не изжить уже до конца дней. И до смерти количество неизживаемой боли будет множиться, притупляясь наяву, но оставаясь горьким осадком жизни в душе.

Знакомство со смертью меняет человека, и каждая следующая смерть, даже малознакомого человека, словно одинокий крик в пустой пещере, грохочет со страшной силой».

К Черкассу пришло знание смерти. Знание не мешало жить, грустить и веселиться. Но смерть легла в душе бессмертным грузом. В минуту покоя или от воспоминаний, печаль заполняла Вселенную. Смерть превратила юношескую душу в собаку с грустными глазами.

Пережитое поражение, пережитая смерть, неизбежность новой смерти, память о прошлой смерти перетворили его душу; теперь основанием жизни было уже не счастье, но печаль.

Глава восемнадцатая

Он потряс его до основания. Гриша сел. Не было сил открыть глаза, но необходимо прекратить это мучение, переворачивавшее всё внутри, и он на ощупь утопил шишку. Блаженная тишина обняла, как женщина, мягко потянула в кровать. Он открыл глаз, вспомнил, как корпел накануне над кнопками, может быть ошибся, ещё рано вставать: 6 01, было составлено из тёмных веточек, подсвеченных зарёй будильника. Не открывая глаз, раскачиваясь, подставляя под шкаф и стены руки, он пошёл в ванную. Лучше ледяной воды, заливавшей лицо, бодрила мысль, что через тридцать минут надо выйти, чтобы успеть занять очередь, чтобы приехать на работу и просмотреть учредительные документы, чтобы успеть в свою очередь сдать их, вернуться на работу, подготовить пакет документов на завтра, вместе с начальником поехать на переговоры, чтобы от туда уже не возвращаться в офис, но навестить Свету.

На освещённой кухне, спиной к нему стояла мама в красном халате. Он удивлённо спросил, отчего она рано встала. «Приготовить завтрак». Поднялась крышечка, и из белой пены на него посмотрели два жёлтых глаза глазуньи.

В белой чашке серебряной ложкой он закручивал сахар в чёрную воронку кофе. Мама спросила, успеет ли он сегодня в институт. Он покачал головой, ответив, что работы много.

– Ивану так же как и тебе приходится много разъезжать?

– Нет, у него другая работа.

– Я тебе говорила, вчера, когда ты был у Светы, снова звонил Саша?

– Нет.

– Он тебе и на прошлой неделе, и в прошлом месяце звонил, ты ему не перезваниваешь?

– Нет, времени нет.

– Так же нельзя, надо знать, как он живёт.

– Я и так знаю, как он живёт, через день в институте вижу Кристину. У меня нет времени.

– Он работает и учится, как ты, но у него есть время.

– У него есть, а у меня нет, – зло сказал Гриша, отодвинув пустую тарелку, – он проработал полгода, а его уже отпускают в Прагу в отпуск, у него зарплата три моих, он не встаёт в шесть утра на работу, у него не родится через два месяца ребёнок, он не женится в следующем месяце.

– Ты хорошо знаешь, что у Саши большое горе. Может быть ты ему нужен.

– Знаю. Но что я практически могу для него сделать? Ничего. Спасибо. Кстати, очень вкусно. До зарплаты ещё две недели. Кошмар, – сказал он весело.

– Ты же можешь взять деньги у нас.

– Мама, я не могу. Я знаю, как тяжело зарабатывать деньги, и мне очень нужна машина. И то, что папа купит мне машину, и то, что вы оплачиваете свадьбу, и Утёнок у нас, ты знаешь, – он замолчал, – я не могу брать деньги, я зарабатываю достаточно, чтобы жить. Чтобы содержать и себя и даже Свету. Мне обещали скоро прибавить. Всё будет нормально.

– Я сварила бульон, хочешь свежего, – весь день голодный.

– Давай, – махнул рукой Цветов, вспомнив, что сегодня наверняка опять без обеда, и уже чаще стал болеть живот.

На поверхности мясного бульона плавали пятна жира. Кружки и овалы шевелились, двигались, словно животные клетки, и блестели. Но когда Гриша зачерпнул ложкой бульон, в лужице у рта плавало лишь несколько разорванных пятен, совсем не похожих на прозрачные золотые монеты. Наконец, бульон оказался недосоленным, обжигающим, – совершенно не таким, каким представлялся.

– Мне кажется, только ты восприми это правильно, из-за Светы ты стал меньше дружить с Сашей. Он твой самый преданный друг.

– Я тоже его друг. Будет время, позвоню. Надо делом заниматься, а не пересказывать жизнь по телефону. А Света здесь не причём. Наверняка, увидишь его на свадьбе.

– Надеюсь, он захочет прийти. Но я хочу, чтоб ты друга увидел, – подталкивала мама слова, – Ты сегодня у Светы ночуешь?

– Да. Кстати, ей очень понравился ресторан, где будет свадьба.

– Я так и думала, – мягко сказала мама, и собрала за ним со стола посуду.

– А Саша, – Гриша оглянулся к ней у двери, – стал какой-то странный. Помнишь, как он любил читать, потом совсем бросил. Предлагал ему хороший роман, – отказался. Вдруг, приехал из Праги, прибежал ко мне взял читать. – Он взглянул на часы на руке, – стрелка подгоняла время.

Гриша пошёл к себе в комнату, стягивая через голову футболку. Он одел рубашку, застёгивая пуговицы, слушал радио: «Теперь на вооружении наших учёных появился удивительный аппарат. Космонавты на орбите нашей планеты смогут одним нажатием клавиши заснять Европейскую часть России, выбрать город, район, а при желании, только вдумайтесь в этот факт, с космической орбиты смогут выбрать людей и проследить их жизнь, и при этом получить чёткое, правдивое изображение, отвечающее лучшим стандартам качества», – он покрутил колёсико, и звук из приёмника закончился.

Произведения Еремина Алексея

Роман «Переход»

Сборник «Счастье в творчестве»

Сборник рассказов «Микстура»

Повесть «Рассказ».

«Путешествие из Москвы в Санкт-Петербург»