Текст книги "Переход"

Глава восемнадцатая

«Сухие стебли винограда скребут по стеклу – длинные пряди волос.

Под одеялом тепло, а на дворе свежо, осенний ветер.

Будем сгребать листву с газона в жёлто-чёрную кучу, подожжём, и душистая лестница поползёт к дому. На ветру замёрзнут нос, уши, кисти рук, но тем лучше мчаться в машине в Москву, согреваться, молчать, смотреть на зелёные еловые леса, пустые чёрные поля, густые посёлки двухэтажных домиков, что просвечивают сквозь прозрачные берёзовые аллеи вдоль трассы, смотреть, как за передним автомобилем, словно привязанный, мечется шар дыма, слушать печальную музыку и предвкушать ароматный пар над горячей ванной, в которой растает колючий озноб, замёрзший в костях.

Вчера в лесу было пустынно и неуютно. Лиственный лес стал прозрачен, погрузился в серый туман ветвей. Воздух пах влажной листвой и был неподвижен. Но в близком тучном небе, в костлявых пальцах вершин гудел высокий ветер, – словно приближение грозных перемен, неуловимое на земле.

Под ногами лежала тропинка, чёрная от гниющей листвы, блестящая от сырости и мягкая, – только твёрдыми мостами под Гулливером лежали корни. Мокрый пень слушал шаги двумя оттопыренным ухом гриба. В чёрную листву, словно золотая мелочь, брошены свежие листья в веснушках смерти. На лужу мазута похож плоский пень. Новый Год, – зелёные лапы ели пестрят облетевшей листвой. Зелёная трава между деревьями причёсана к земле, испятнана нефтяными листьями. На опушке тропинка шелестела сухими дубовыми листьями, словно потирала большие ладони. Здесь было теплее, пахло свежей листвой. Налетел холодный ветер со вспаханного поля далеко-далеко огороженного остроконечным лесом. В небе тонули низкие сугробы. Тропинка стекала по склону в глубину леса. Вправо уходила прямая просека. Просека с прожжённой грязной колеёй засыпана листвой. На тропинку обрушилось дерево. В прошлом году ствол обломился, дерево горкой перегородило путь, повиснув на пне в рост человека. Весной я пытался сбросить толстое бревно, но не смог, и, сгорбившись, проходил в проход ворот. Вчера минут десять, ребёнок увлечённый игрой, раскачивал бревно, прыгал на нём, держась за остроконечный пень, подлезал и пытался приподнять спиной, и всё же разорвал древесину и повалил дерево на тропу, и без сил сел на поверженный труп. И тогда подумалось, что два года я пытался повалить обломок дерева, до боли устал, а сделал лишь то, что природа совершила бы без усилий зимой, а от моих стараний не останется даже отпечаток следа. И точно так же, все усилия уникальной жизни, растворятся в потоке сосуществования человечества и природы, не сохранившись даже крохотной частицей. И видимо, правы мудрецы в старости осознающие бренность и бесцельность личного существования, суету сует и томление духа, и я, в преклонном перед смертью возрасте, наверно, почувствую, как они. Один старик сказал, что в не зависимости от событий, утром всё чаще встаёт печальным, а в молодости поднимался больше бодрым и весёлым. И я вижу смысл, пока у меня есть нищие идеалы и убогие цели, разрушаться ради них, пока молод, и они для меня существуют.

Мне нравится быть злым и озарённым собственным светом.

Сквозь пряди виноградных лоз синее небо проколото верхушкой ели. Пока не зовут завтракать, стоит дочитать библиотечную книгу. «Идея „искусства для искусства“ в буржуазной литературе ХХ века»: «Искусство не есть способ воспитания человека. Искусство не способно влиять радикально на человека, об отсутствии влияния как такового говорить не приходится, но под влиянием искусства человек не становится чутче и внимательней, добрее, не происходит коренных изменений в позитивную, либо негативную сторону. Максимум того, что искусство способно дать, это изменение в соответствии с произведением, в короткий период ознакомления с ним, и основанием для такового изменения является то, что принято называть силой искусства».

Враньё, я изменился за несколько лет. С первого этажа долетел голос отца, затем неясный ответ мамы. Вчера у костра пили холодное вино, пели песни. Луна капнула в кружку. Стреляли поленья и в чёрное звёздное небо взлетали оранжевые снежинки. Горячий дым окутывал густым облаком, слезил глаза, наполнял рот горечью, и неожиданно вновь струился в небо, оставляя глоток свежего воздуха.

Вчера удачно думал Еремин. Еремин говорил… «поговори хоть ты со мной, подруга семиструнная, а вся душа полна тобой, а ночь, а ночь такая лунная». Вспомнить ещё раз. Еремин, – «ээ-х раз, да ещё раз, да ещё много, много-много раз». Чёрт! Еремин говорил об одиночестве человека, о близости людей, но разделённости различными общностями, о единстве общностей, но разладе народа, который хоть и един, как река… «из далека долго, течёт река Волга, течёт река Волга, конца и края нет». Правильно, но было главное. «Главное, ребята, сердцем не стареть, всё что не допето, до конца допеть». Он признавался в личном горе, – смерть любимых и его нежность к ним. «Опустела без тебя земля, как мне несколько минут прожить». Но главный его вопрос, – «куда идёт король большой секрет, большой секрет, большой секрет, а мы всегда идём ему во след. Величество должны мы уберечь, от всячески ему не нужных встреч». Встреча на Эльбе. «Эх, дороги, пыль да туман, холода тревоги, да степной бурьян». Погрузился в мир, должен разгрузить сознание, чтобы думать. «Думай-думай-думай-думай!» Главное, что волновало Еремина, больше всего… «море волнуется раз, море волнуется два, море волнуется три, морская фигура замри!» Я говорю, «я говорю, а сердце замирает, и ничего поделать не могу». Неспокойное море на мгновение застыло в форме вопроса взросления».

Глава девятнадцатая

В центре станции метро, между галлереями арок, в одну из которых был виден голубой состав с мелькающим светом окон, под рёв моторов пронзавший подземелье, в другую молочная стена с ожидающими поезда, вкруг очага опалового пола стояли студенты. Куколками средневековых часов студенты по очереди подносили руку к глазам, оглядывались за спину, вздыхали, переступали ногами. Студенческий островок был на пути потоков пассажиров, с недовольным ворчаньем обтекавших берега. Иногда пена прибоя пузырилась на губах озлобленных прохожих, но Жора равнодушно и снисходительно, с высоты роста рассматривал недовольных, перебирая глазами толпу в поисках Черкасса, спрашивал, когда же он появится. Цветов раздражался, отвечал, что должен быть. Кристина спросила, с каким другом придёт Саша. Гриша ответил, что видел несколько раз его сокурсника Мишу, вполне приятного человека. «Вон идёт твой приятный человек», сказал Жора. Рядом с Сашей, который смущённо улыбался, почесывал ухо, шёл его друг Миша; высокий, с густой шапкой чёрных волос, крупным, по параболе спускающимся книзу носом, и миндалевидными, тёмно-карими глазами. Они поздоровались. Саша представил его, и Миша, пожимая ребятам руку, каждому сказал: «Миша. Очень приятно. Миша. Очень приятно», и Черкасс выждав окончания церемониала, подал ему руку: «Саша. Очень приятно». Фельдман в ответ чинно опустил голову.

Гриша с Сашей пошли впереди; Цветов отвечал, что нашёл гостиницу в Пскове за 40 тысяч рублей двухместный номер. Миша сказал, что нашёл гостиницу за шестьдесят тысяч. Жора оставил Кристину, которая в паузу молчания Жоры, сразу заговорила с Леной, и спросил, бывал ли Миша где-нибудь. Миша извинился, сказав, что не понял вопрос. Цветов с Черкассом улыбнулись, Жора заалел красным лицом, и объяснил, путешествовал ли куда-нибудь он. Миша ответил, что был два раза в Израиле, один раз в Испании. А Жора, узнав, что тот не путешествовал по России, воскликнул «напрасно», и рассказал, как летом он с бабушкой, и увидев улыбки окружающих, повторил в с вызовом: «Да. Бабушкой!», побывал в Новгороде Великом. Жора подробно объяснил, почему Новгород «роскошный» город, отчего там нельзя не побывать, а кто не побывал, тот неуч. И если сравнивать Псков с Новгородом, то Новгород, бесспорно, лучше и красивее. Миша спросил его, был ли он в Пскове. Жора ответил, что хотя сам он в Пскове не был, но понял из книг, что Новгород гораздо красивее. Конечно, всем интереснее было бы поехать в Новгород, но он там уже был, потому все и едут в Псков, ибо ему, Жоре, было бы не так интересно смотреть Новгород дважды в год. Гриша с Сашей обменялись улыбками, и Саша отстал, подождав Кристину. Они говорили о поездке Кристины, она сказала, что англичане показались ей культурными. Саша удивлённо переспросил, она поправилась, сказав, что имела в виду не образованность, но обходительность и вежливость.

Кристина неожиданно спросила, собирается ли Саша устраиваться на работу, чтобы «набираться опыта практической работы», и когда он отвечал с улыбкой глядя на Кристину, которая поправляла длинными пальцами тщательно уложенные волосы, удивлённо скосив красивые карие глаза на его непонятную улыбку, что «ещё год-два хотел бы продлить студенческие радости, прежде чем начать процесс набора практического опыта, которому до конца дней конца-краю не видно», как раз в это время Жора оглянулся, сделал паузу в рассказе, и не уловив ответного желания Миши, уже шевельнувшего губами, чтоб сказать несколько слов о чудном дворце в Гранаде, великолепной мавританской резьбе по камню, остановился, подождал, пока они к нему приблизятся, ворвался в разговор вопросом, отчего же они отделились ото всех, почему не решают вопросы поездки. Кристина промолчала, снизу поджав рот морщинками. Саша рассмеялся, ответив, что у них романтический разговор о будущем, отвёл глаза и напоролся на строгий, внимательный взгляд карих глаз. Саша отвернулся к Жоре, который тем временем уже убеждал Кристину, в самоуверенно-шутливом тоне, что будущее лучше обсуждать с ним, ибо он имеет о нём, в силу проницательности ума, точное представление. Кристина обещала в другой раз обратиться к нему, повернула голову к Саше и продолжила разговор, спросив, сможет ли он так легко найти работу, когда захочет. Он ответил, что отец пристроит его к одному из друзей. Жора сразу же ответил, что легко учиться, зная о возможной протекции, но ему гораздо сложнее, ибо он не только учится, но одновременно сам пробивает себе дорогу на работе. Саша легко с ним согласился.

Иван отвлёк всех, увидев вход в вокзал, у которого стояли розничные торговцы.

Завёрнутые в платки женщины весь день простояли на морозе.

Их лица как срезы спелых арбузов, с двумя семечками глаз.

Студенты прошли в зал продажи билетов. Вдоль узкой стены, за деревянными стойками, застеклёнными до потолка, сидели кассирши. Напротив, в зрительном зале расположились редкие пассажиры. За рядами сидений во всю стену висела карта маршрутов, просвеченная гирляндами из горящего пупа столицы к лампам городов, подписанных деревянными резными буквами, потомками старославянской рукописной вязи. На малолюдном вокзале, безошибочно указанном Иваном, они шумно выбирали поезд, дни отъезда из Москвы и Пскова, собирали деньги, покупали билеты, со смехом распределяя спальные места. Иван, словно премию за труды, раздал билеты, отдал Пышке Катины. Раскрасневшийся Жора успевал не только поговорить о поездке, но комментировать разговор Кристины и Саши, давать ей советы, а также обсуждать проходящих мимо девушек, выдавая реплики, вызывавшие взгляды через плечо, на которые он с удовольствием отвечал, разгораясь алым лицом.

В метро выяснилось, что Фельдман живёт рядом с Кристиной, а Саша едет к нему играть в компьютер, так что им по дороге. Жора жил в противоположном направлении, но решил навестить друга, который вдруг оказался неподалёку и также поехал с ними. Гриша попрощался, остался один.

Он нетерпеливо выстаивал тягостное время в вагоне, убеждал себя наблюдать за пассажирами, замечать примечательное, но думал, как несносен Жора, как он любит обращать на себя внимание. «Просто не прилично комментировать достоинства и недостатки женщин вслух, да ещё так, что они его слышат. Если бы он делал это один, то он нёс бы за свои действия личную ответственность, но он позволяет себе действовать подобным образом в присутствии всех, мы вынуждены нести ответственность за его вольности, стать соучастники его пошлых шуток.

Кому ещё я нужен!» – воскликнул молча Цветов и обернулся. Ему улыбался Сергей. Гриша оценил взглядом, что голубые джинсы, чёрная куртка, чёрные ботинки, голубой шарф и голубые перчатки, в целом стоят не дороже чем, его одежда, но на Сергее смотрятся шикарно, в то время как на нём, незаметно. Серж потряс до плеча руку, а Цветов подумал, что у него видимо хорошее настроение, и производит он впечатление довольства.

– Спешишь?

– Нет.

– Пообщаемся? У нас открыли новый бар, – я там ещё ни разу не был.

– Я думаю, три кружки пива там стоят как билет до Пскова.

– Да, ладно, сто лет не виделись, я угощаю, – он обнял Гришу за плечо, повёл за собой. – В Псков отчаливаешь? По работе?

– Не, еду отдыхать с сокурсниками и Черкассом.

– А сокурсницы едут?

– Не без этого, – ответил Цветов, и про себя поморщился, понимая, какой сальный оттенок близости с девушками приобретают его обычные слова, но уточнять не захотел.

– Молодцы. Саше привет. У него всё нормально?

– Хорошо.

– У меня тоже хорошо. Я доволен. Народ куксится, то, сё, а у меня зашибато. Тебя как в армию, не зовут?

– Отсрочка на обучение в институте.

– А меня провели к полковнику в военкомат, дал ему деньги, он выдал мне дело на руки, я его сжёг, и не подлежу призыву. Такая вот отсрочка.

– Заходи.

– Возьми пятнадцать тысяч.

– Давай. Остались от билета?

Цветов кивнул.

– Хорошее пиво.

– Да, отличное.

– Отличное пиво в баре на Пресне. Чешское. Немецкое. Разных сортов – блеск. А от армии я клёво отмазался, есть повод загудеть. Сейчас за бабосы русский чё хочешь сделает. Раньше по повинности доставал то чего не может быть, а сейчас за бабульки. Я вот в магазине работаю, такого насмотрелся. Вкалываю с девяти вечера до девяти утра, или с девяти утра до девяти вечера. Выходной один, правда. За ночные часы доплата. Причём, ночью покупатель идёт весёлый. То сдачу оставит, то бабки ему поменяешь, по своему курсу, наваришь зашибато. Опять-таки девчонки в магазин заходят, есть где познакомится. У тебя, кстати, как с этим?

– Нормально.

– Ну и нормально когда нормально. А у меня девчёночка супер. Вот серьёзно тебе говорю. Кстати, познакомился с ней в клубе. И знаешь, некоторые думают, мол в клубах одни придурки собираются, всё такое. Но вот она действительно умная девчонка. Я вот тебе серьёзно говорю, ты не смотри, что уже выпил, говорю серьёзно, что мы даже пожениться собираемся. Понятно, что… Слушай, а что это вы в Псков собрались? Черкасс небось придумал, вечно придумает что-нибудь, как в школе. А как же учёба? Или у вас каникулы?

– Будут, когда сессию закончим сдавать.

– Сессия. Экзамены. Мрак. А мы летом с ребятами с работы в Турции тусанули. А прошлой зимой был Дании. К знакомым ездил, дёшево получилось. Ты за границу ещё никуда не выбирался?

– Нет пока.

– Там конечно чисто, уютно, красиво, не то что у нас. Но вот я тебе честно отвечу, – он положил ладонь Цветову на кисть, – жить там мне было бы не по-кайфу. Всё у тебя есть, тихо, спокойно, болото. А у нас жизнь кипит. В общем, романтика большой дороги. Девки там опять-таки такие, что даже не встанет. Наши лучше. Слушай, возьмём ещё пивка?

– Да я это не допил, – показал Цветов на дне бокала тёмную нить.

– Смотри. Я ещё закажу.

Пока девушка меняла ему бокал, забирала дымящиеся развалины пепельницы, они молча выковыривали из приоткрытых ракушек засохших моллюсков фисташек, будто добычу извлекали из засохшей рыбьей пасти.

Цветов спросил:

– Серёга, ты по пол дня работаешь, как же везде успеваешь?

– Мало сна много действия. Утром музыка врубается, вместо будильника, ставлю такую песню, чтобы наверняка подняла. Поднять подняли, разбудить забыли. Врубаешь телек, попендрил в ванну. Торчишь под холодным минут пять, возвращаешься, а там уже подходящая музычка, по телеку новости, кофе, бутерброды, по радио всякие приколы всё – день загорелся, я в ритме дня! Движение пошло, липнуть нету тайма, нужно двигаться вперёд, не тормозить на виражах. По дороге в голове новости, в ушах музыка, пришёл в зал, – всё, только успевай поворачиваться! Там на тебя валится столько, что время летит, ты при деле.

– Ты удивительно активен, можно позавидовать.

– Кстати, мы тут недавно в выходной оторвались в одном клубе, я там ни разу не был, друг показал. Мы сегодня собираемся по новой. Слушай, поехали сегодня с нами, там просто чума. Мне на работу завтра с утра, можем отлично гульнуть. Деньги у меня есть. Там зашибатое место, девчонки отличные, лохов фейс-контроль отсеивает, публика элитная. Погнали!

– Нет, сегодня не могу.

– Заниматься будешь? А то погнали, бум клубиться.

– Извини, мне домой надо.

– Как знаешь. Вот три дня назад мы с Максом, я тебе говорил о нём, отлично провели время. Тут бар недалеко, на тачке минуть пять, такой тихий. Мы там часто зависаем после джобы, уже закарифанились со всеми. Часов в девять там засели, а бар до одиннадцати. Начали с пива, потом коньячку попросили, потом пивом залакировали. А в одиннадцать Миша, это хозяин бара, говорит, мол, закрываем, а нам, мы же свои люди, – сидите, ребята. Закрыли дверь, он принёс нам ещё бутылочку. И мы на троих отлично вмазали. Потом поехали на открытие чего-то. Честно говоря, не помню, какая-то хрень. А под утро уже по домам потащились. Я домой на таких рогах приполз, ты не представляешь. Дотянул чисто на автопилоте, в общем, полный пи… На утро так колбасило, а мне в день. Мрак. Мы на работе смотреть на бухло не могли, не жрали ничего, только водичкой питались.

Сергей почесал макушку, вспоминая головную боль. Цветов дождался, когда Сергей допьёт пиво, расплатится, они оделись и вышли из тёплого уютного бара за порог.

За дверью уже стемнело, вьюга занавесила плотными кружевами всё вокруг; машины включили фары, вверху апельсиновыми пятнами горели фонари, сквозь снег мутно светили витрины, а в двух шагах ничего не было видно; тёмные прохожие, втянувшие головы в плечи, словно актёры пробегали по освещённой сцене перед зрителями у бара и скрывались за снежными кулисами; мчался ветер, раздувал полы пальто, лепил на одежду, стёкла очков, лицо крупные снежинки, забрасывал горстями снежинки за шиворот, где они противно таяли, и растопленные теплом стекали по позвоночнику, но Цветов решил, что потеплело; стало сыро, растаяли ледяные лужи, снег валился в воду, а смутно различимые в снегопаде колёса машин мешали грязь, брызгали на тротуар, где скользили на влажном льду прохожие.

Через минуту знакомые попрощались, Цветов почти побежал от снега и грязи домой, представляя горячую еду, кино по телевизору, тёплый плед в ногах. Но дома, вместо тепла и покоя, его мать неожиданно закричала, что он снова пьян, в Псков едет спиваться, ни копейки не заработал, но только развлекается! Цветов терпел, терпел, но ответный выкрик прорвался наружу, в основном от обидного упрёка в безделье, и несправедливых упрёков от того лишь, что выпил кружку пива! Гриша зло ответил, и разгорелся скандал, в котором выплеснулись старые обиды, в обжигающем пламени накопленных эмоций. Скандал согнал его с места, он схватил тарелку с ужином, убежал к себе, хлопнув дверью так, что с потолка посыпался песочек.

Поужинав, он выдвинул ящик, и стал бросать на равнину стола тетради, с хлопаньем падавшие одна на другую. В раздражении, поддавшись первой же идее, пришедшей в голову, завалил пролёт книжной стены. Посмотрел на стол, выбрал тетрадь и сгрёб кучу под ноги; учебники, конспекты водопадом полились на стул, откуда, задержавшись на мгновение, подгоняемые падением новых тел, шлёпались то громче на паркет, то тише на бумажные тела.

В уцелевшей тетради первые листы были толстые, грязные с боков, прослоенные воздухом; последние лежали плотным снежным пластом. Цветов похрустел испорченными страницами, нашёл лист, загубленный до середины, отрезал его от чистой бумаги чертой, отступил два ряда клеток, поставил точку, после чего отложил ручку и подпёр подбородок ладонями. Похлопал ладонями по щекам, протарахтел губами короткую песенку и сказал вслух: «Нет тем, совсем не о чем писать!» Григорий раскрыл несвежий разворот и стал разбирать чёрные рукописные буквы, – обугленные трупы, скорченные в одиночных клетках тюрьмы.

«Дождь лил тяжёлыми каплями три часа (или около того). За ним, по ярко-голубому небу проследовала семицветная радуга. После чего небо нахмурилось тучами, казалось опять пойдёт лить дождь, но вместо этого из небес на землю полился озорной солнечный свет, после чего всё в округе засветилось, заискрилось. Земля повеселела вместе с солнцем, а люди обрадовались радости природы, ведь они являются её неотъемлемой частью, от того сосуществуют с ней вместе, вот почему они обрадовались таким же образом. Вот отчего уже легче пошла тяжёлая работа у дачников, веселее пошло дело у общительных трактористов. Ведь счастье природы облагораживает людей, трудящихся вместе с ней на общее благо, вот почему никто не остался в стороне, а все радовались пробуждению природы. Надо вослед за просыпающейся после дождя травой, зверями, насекомыми птицами, домашними животными, домашней мелкой птицей, вослед бурчащим после дождя ручьям, напоённым солнцем полям радоваться солнцу».

 
«О, эти карие глаза
Две спелые черешни
Меня пленили навсегда
Своим печальным блеском.
А рук изящных красота
Откинувших ту светлу прядь —
Движеньем нежных рук
Я замкнут красотою в круг, —
И я не в силах скрыться».
 

«Стихотворение написано хорошо, но прозу читать смешно и противно! Думать, есть же темы, описать можно всё, нужно лишь найти объект творчества». Он поднялся из-за стола, прошёл по комнате к книжному шкафу, решив как всегда, когда не знал о чём писать, занять себя чтением. Взгляд упал на корешки книг по военной истории, и возникла книжная мысль: «Описать заставу в горах. О Таджикистане, война как она есть. Солдаты главные герои, – убийства, наркомания, нищета, дружба. Коррупция!» Он кинулся к столу, сдавил пальцами тонкое тело ручки и начал творить: «В ущелье, у холодной горной речушки стояла застава. Охраняла она Россию, до которой тысячи километров пути. В ней служили солдаты. О которых и пойдёт данное повествование. У каждого из них далеко живут родные, но они находятся здесь, чтобы защищать Родину. За мелкой речушкой – лежит враждебный берег, нацеленный вражескими глазами. На курке снайперской винтовки палец. Готовый отомстить, тем, кто мешает свершиться их преступным замыслам. Надо показать, что у врагов своя вера, свои оправдания, здесь противостояние двух миров. Застава окружена высоким забором, за которым идёт полная высокого накала жизнь солдат и офицеров. Эти люди ежесекундно борются не только с врагами за рекой, но и со спины, с неудобствами хозяйственного плана».

Гриша подробно описывал, как пограничники служат в Таджикистане «в тяжелейших бытовых условиях», «в ситуации полной изоляции и враждебного окружения», «чутко всматриваясь в темноту, нацеленную на них смертельными стволами», «несмотря на неблагоприятную обстановку, всегда боеготовые дать надёжный отпор наркокурьерам», которые, в свою очередь «пользуются любой возможностью провести смертельное зелье в Россию», поддержанные, в свою очередь, «мощными бандитскими формированиями», «вечно оказывающими огневую поддержку при прорыве границы», отчего, в свою очередь «героически держатся под сильным напором врага солдаты и офицеры», но «в силу развала армии и коррупционности высших военных чинов не получают подкреплений», однако «простые солдаты и офицеры» всё же «добросовестно исполняют свой долг», и «отражают все попытки злобствующего врага», хотя сам при этом «несут трагически невосполнимые потери».

Он написал много страниц такого теста, прежде чем рука писать устала, появилось чувство голода, а злость к матери улетучилась. Цветов почувствовал себя ещё лучше, когда заметил не утихшее раздражение матери, и в отличном расположении духа принял перед сном ванну, рассказывая себе, как плодотворно трудился, вопреки усталости исполнил творческий долг.

Ночью шёл густой снег.

В тишине крупные снежинки медленно валились с траурного неба в свет фонарей вдоль дороги.

Плотный снег завесил дом напротив тысячами шерстяных нитей, что колыхались под ветром. Рыжей шерстью покрылись тротуары, опушились деревья вдоль проспекта. В снегопад машины прокладывали в жёлтом снегу чёрные колеи. На тротуарах поднялась пышная пена, в ней тонут ботинки ночного прохожего. Но вот тишина трескается, скребут железом по дороге уборочные машины, собирая снег в придорожные валы.

Оранжевой ночью на проспект падает густой снег, это мелодия светлой печали.