Текст книги "Переход"

Глава двадцатая

Цветов мучился в ожидании праздника.

Нетерпение, желание быстрее выйти из дома, уйти туда, где ждут, где будет смешно, весело. Уничтожая время, он раскрыл учебник, но под прочитанными строками жило желание уехать, представление, как войдёт, как они поздороваются, как станут выпивать, будет играть музыка, – учебник упал на стол.

Он прошёл к маме, решив сделать что-нибудь по дому.

Зашёл к сестре, поговорил о друзьях, спросил на английском несколько вопросов, к ним вошёл отец, предложил ему денег. Цветов отказался, стесняясь брать.

Он взглянул в гостиной на часы, пошёл к себе собираться; раскрыл дверцу шкафа, но вспомнил, что избранный свитер лежит в стиральной машине. Он пересчитал ладонью плечики с одеждой, подумал о проходивших мимо строем солдатах, и решил, что у него достойная писателя фантазия. Выдернув из строя тело свитера, он зашагал пальцами по стопке разноцветных футболок, что лежали на полке одна на другой, как корешки книг. Гриша вытянул чёрную и белую, но тут же затолкал обратно спустившимся мячом, а вытащил тёмно-синюю, с рисунками на коротких рукавах. Цветов оделся в отобранную одежду, попрощался, вышел на улицу, словно вырвался на свободу. Он шёл по дороге, и ему было радостно. Хотелось говорить, увидеть знакомые лица, смеяться, пить, танцевать, и надеяться на неожиданную встречу с девушкой, которая воплотит тоску одиночества в любовь.

Стеснение, неприязнь к стеснению, раздражение стеснением, преодоление стеснения, и, наконец, раскрытие тела в танце, всё более и более увлекательное, которое невозможно остановить, даже задержать, которое завершится лишь истощением музыки, истечением сладкого времени. Увлекательное забытье в движении, исчезновение в музыке, счастье раскованности и единства настроения с друзьями. Подглядывание за неуклюжими движениями соседа, насмешливый разговор понимающих глаз. Мгновенное, прочувствованное, но не осознанное счастье в дружных выкриках всем известных слов песни, слаженное движение тел, и родственность, краткая влюблённость в этих людей, растворение сознания в эти короткие минуты. Лихорадочно быстрое заглатывание водки, горечь в горле, краткое напряжение ума ради творческого сочетания в тосте пожеланий, поэтичная вспышка блеснувшей мысли, ловкое опрокидывание новой рюмки и снова возвращение к музыке, в общее движение, уничтожающее, как большое чувство. Наконец, в укромном уголке песня, сплетённая разными голосами, кричащими, тихо поющими, громко тоскующими, разрываемая смехом голоса, который через секунду вновь вливается в упоение единством.

Ночное метро. Пустые лестницы переходов. Одинокие пассажиры на пустых сиденьях. Пьяная песня шумной компании, проходящей мимо, поросшей ветвями дирижирующих рук. Одинокий пьяный шатается от человека к человеку, в поисках выхода, но не разбирает ответов. Счастливая пара, слипшаяся телами, сплавленная губами. Цветов грустно улыбается. Сосед напротив в пустом вагоне с бутылкой пива, на которого нельзя не смотреть, потому что никого рядом.

Печальные мысли об одиночестве, завершении весёлых часов, томительное желание продолжить праздник, куда-то сейчас встать, поехать, чтобы вновь встретиться, разговаривать, танцевать, петь, искать глазами.

Утешает знание неизбежного возвращения тоски от однообразного движения, потому необходима цель, интересная работа, которая займёт жизнь.

Ночью наступила оттепель, в тишине слышно бульканье падающих в лужу капель. В доме редкие огни в окнах, под робкими ногами скользкие бугры льда, отверстия луж. Дырявый лёд, как рваная тряпка. Нога проваливается, ботинок тонет в луже, ледяная вода согревается, ступня скользит по стельке. А на душе хорошо от тёплой ночи, тёмного двора, интересного вечера, приятной усталости.

Тихая, тёмная квартира. На пол гостиной легла плита света из прихожей. В двери света тень Цветова снимает пальто, носками сковыривает за каблуки ботинки. На кухне с высоты руки струйка чайника наполняет горло; неловкое движение кисти – вода заливает шею, грудь, стекает ручейком под одеждой на живот. Осторожные шаги в свою комнату. Одежда валится на пол.

Тело, как только легло на кровать, поплыло подхваченное течением, закружилось соломинкой в воронке. Ночь растворила дальнюю стену, дверь. В голове митинг пьяных мыслей кричит пить, общаться, искать глазами незнакомку, целоваться с Кристиной. По потолку, под шуршание шин, проехал светлый экран, скользнул под кровать.

Ночное пробуждение. Шлёпают по полу босые ступни. Жажда опустошает чайник. Желание спать и невозможность заснуть. Голова в обмотках боли. Ноют ноги, спина после танцев. Луна придавила одеяло крестом рамы.

Наконец, тяжёлое утро, необходимость идти в поликлинику, проверить зрение. Воют роем пчёлы. Во рту нерастворимый осадок кофе, похмельный запах, не смытый водой, не съеденный пищей, не стёртый зубной щёткой, не одолеваемый жвачкой, расплющенной сотни раз челюстями. Стоять тяжело, в ногах нет уверенности, ломит спину, отчего-то болит бедро, и невозможно вспомнить, где ударил. А у окошечка регистратуры очередь. В больной голове тяжёлыми камнями ворочаются выкрики регистратора, главврача, возмущённой женщины, в мозгу сыпется песком бормотанье соседей. А сознание одолевает желание выйти из ряда вон, напитать ненасытное тело живительной влагой, подставить разгорячённое лицо под свежий ветер, размять застывшие мышцы, вернуться в спасительный покой кровати.

Глава двадцать первая

Саша проснулся после обеда, после бессонной ночи. Теперь он часами лежал на диване, читал статьи о писателях двадцатого века, когда же однообразие пересиливало желание, просматривал сразу несколько программ по телевизору. На кухне готовил бутерброды из чёрного хлеба и розовых островов ветчины, с извилистыми, как береговая линия краями, окружённых, как пеной прибоя, нитью сала. В пышные ломти белого хлеба, в хрустящей оранжевой ограде корочки, он погружал тёмно-красные кольца копчёной колбасы в сальных снежинках. Черкасс поднимал в правой руке горячий чайник, в левой заварной чайничек, с изогнутым, как шея лебедя носиком, алхимиком смешивал в колодце насквозь красной чашки белый кипяток, зелёную заварку. Однажды от напряжения рука дрогнула, расплескав вокруг терракотовой башни прозрачный дымящийся цветок. В гостиной-кабинете он закусывал, переключал программы, улыбался радости спокойного безделья, уверенности в себе, укреплённой ночной плодотворной работой.

Вечером пришли родители, заговорили, засуетились, позвали ужинать, заняли вопросами, разорив умиротворение. А перед сном позвонил Цветов.

Гриша как Саша день провёл дома. Утёнок заболел гриппом, у неё поднялась высокая температура, которую не удавалось сбить. Она лежала в горячей постели в забытьи, как во сне. К её потному личику прилипли спутанные волосы, рот был приоткрыт, на алые щёки стекал капельками пот со лба. Дважды приезжали врачи, но так и не смогли привести её в чувство. Доктора выписывали лекарства, говорили, что нет никакой уверенности, и повторяли, что если она выздоровеет, возможны осложнения. Отец был на работе, мама ходила за дочерью, а Гриша обзванивал аптеки, выискивая редкое лекарство. Наконец, к вечеру, он дозвонился и поехал. Он был рад вырваться из дома, не сидеть в неподвижности не в силах ничего изменить, был рад заменить волнение движением и надеждой.

На улице было темно, не было неба и казалось, что мир покоится в гробу. Как бледный огонь первобытных костров, фонари осветили вокруг себя круги, за границей которых была чернота и как в детстве, таинственны были горка, фигуры деревянных идолов. Но Грише детство заслонили мысли о сестре, желание скорее добраться до метро, где с рёвом раненых зверей по узким туннелям судьбы мчатся поезда, наполнившие внутренности добычей. Но поднимаясь наверх, он всё же заметил нечто.

На парапете, освещённом мигающим светом фонаря, словно мерцающим пламенем костра, скрючившись зародышем, лежал нищий. У него была волосатая кожа на лице, раскрытый во сне рот, с темнотой внутри, чёрная борода, которую слепила в мочалку, засохшая блевотина. У его ног, на парапете стояла пустая бутылка, под головой лежал мешок. При вспышке света, под глазом появился фурункул, раскрытый язвой, с сырым мясом внутри и рваными краями кожи, словно ковыряли ножом.

Дома всё осталось без изменений.

Он подумал, что она может умереть.

И простая мысль, о том, что сестра может навсегда исчезнуть, показалась ему невозможной. Он вскочил с кресла, пошёл по квартире. Цветов переходил из комнаты в комнату, смотрел телевизор, листал страницы, и только так не чувствовал страх её смерти.

Только иногда, будто вспыхивали тлеющие угли, он на мгновение понимал, что Утёнок может умереть. Тогда появлялось не чувство жалости, но чувство отвращения, даже презрения к жизни. Тогда он высчитывал, что не может случиться в один год две смерти в семье. Неотвратимые несчастья должны как-то распределяться во времени. Новые события отвлекали мысли о смерти, но прожив в глубине сознания, отвращение к жизни вновь всплывало. Необузданное животное оживало в нём. Презрение к жизни томило до тошноты в желудке, которую хотелось выблевать в унитаз.

Чувство возможной её смерти отдавалось в нём, словно свет костра на мокрых стенах пещеры, многократно умножаясь от знания смерти. И думалось, что и тысячи лет назад люди жили такими же чувствами, и что любовь не существует без смерти. И думалось, что эти, первобытные, основные чувства, страх смерти и любовь к живому, основа всего. Всё поверхностно, кроме смерти и любви.

Отвращение, отвращение, как переполненность живота дрянной пищей, вонь не переваренной жизни, извергнутой нежными внутренностями обратно. Ему подумалось, что жизнь то летит по ветру редкими снежинками, то, как сейчас, сжимается до каменной плотности, которую невозможно прожить.

Гриша входил к ней в комнату. Смотрел, как она дышит. Возвращался, включал телевизор, с которым незаметно шли часы. Неожиданно, температура чуть спала, она вся покрылась потом, и мать вызвала врача, не зная, что делать. Поздно вечером врач сказал: «Кризис преодолён, но помните, возможны осложнения. Следите, чтобы не было сквозняков. Не волнуйтесь, она медленно пойдёт на поправку». Только после этих слов мама не сдержала всхлипа, и её глаза расплакались.

Сестра очнулась, попросила пить, снова заснула, сказав, что очень устала. Казалось, беда миновала, но Гриша, как разогнавшийся автомобиль, не мог разом остановиться. Он десятки раз включал телевизор, ходил по комнатам, брал и откладывал тетради, просматривал книги, заходил к сестре, перекидывался словами с родителями, нигде не задерживаясь надолго.

Он позвонил Черкассу и рассказал о её болезни. Разговор отвлёк: Саша похвалился, что досрочно сдал уже два экзамена, Гриша рассказал, как они со Светой ходили на фотовыставку о старой московской архитектуре, Саша спросил, не собрались ли они ещё куда-нибудь, узнал, как поживают общие знакомые, чем занимается Кристина.

А в конце разговора, сам не ожидая от себя, Гриша сказал, что он очень боялся смерти сестры, и думал, её смерть вслед за дедом была бы тяжелей, «словно в пещере усилилась бы отражённым эхом».

Глава двадцать вторая

В толстом снежном пухе, покрывшем капот автомобиля, борозды соединились у тонкого хребта.

Черкасс набирает полный рот плотного, свежего воздуха, ощущая его мягкость и плотность нёбом и языком, словно рыхлый, воздушный снег.

С неба, из синевы, надрезанной ветвями, по солнечному лучу искрятся снежинки в пещеру капюшона. Под ногами мягкая дорожка, в которую как в мох погружаются чёрные ботинки, оставляя планы городов. Вдруг, сквозь тонкие ветви, ему в лицо блестит монета солнца, а навстречу летит, порхая и кружась, золотая пыльца.

Саша идёт вдоль зелёной стены гаражей. Ветер дует сбоку, с толстой снежной кровли парит снежинками. Черкасс укрывается во дворе, идёт вдоль снежного вала с него ростом, из которого торчат стрелы засыпанных кустов, но ветер гонится за ним, кидает в лицо холодные снежинки с гребня вала. Саша улыбается его упрямству. С тонких ветвей берёзы над головой вспорхнула снежная пыль, слетели две крупные снежные бабочки и сели на плечо.

В белоснежном поле люди выбрали тёмный желоб, извивами стекающий от высотных круглых башен домов на возвышенности. В гладком снегу дырки следов в сторону и колея, проложенная лыжами. Навстречу по скользкой дорожке, отполированной до карамельного блеска, шагает малыш; меховые уши шапки крыльями хлопают по щекам, словно шапка вот-вот взлетит. Девочка в пышной куртке устала идти, села в сугроб и надулась воздушными мышцами.

За окном кабинета, разобранным на 6 квадратов узкой рамой, масляно блестящий наст. У стекла, на ветви, протянутой рукой, лежит снег. Небо розовое, в редких сугробах облаков, с мутным пятном солнца. В кабинете горит жёлтый свет, на чёрной доске, вверху мелом, крупными буквами в две строки тема лекции. В классе мгновениями совершенная тишина и слышно как хрустит перевёрнутый лист, кто-то повернётся, невнятно зашепчет, кивнёт согласно несколько раз головой, и снова посмотрит на лектора, кто-то на первой парте наклонится записать мысль. Рассерженным шмелём зажужжал и затих нос в платке. Девушка рядом, соединив в веер растопыренные пальцы, рассматривает аккуратные белые ногти. Под монотонный голос профессора, в перекрестье рамы, над сгорбленным снегом деревом, (будто женщина, склонившись, моет голову, свесив до земли густые волосы) медленно спускаются редкие снежинки, вспыхивая искорками на солнце, – снежинки садятся, утепляют пушистым воротником карниз и пушистую ветвь.

Под раскачивающимся светом фонаря из длинного сугроба то проступают, то погружаются в темноту завалившиеся в стороны короткие и длинные ёлки. Вдоль ёлок прохаживается, поджав ладони под мышками, продавец в тулупе. Саша почувствовал запах хвои, и вместе с ней новость, что завтра Новый год.

В центре площади, озарённой квадратом витрин магазинов, высится огромная ель. Словно обрывки паутины, густо опутали дерево светящиеся нити. Откуда-то несётся мелодия безоглядного веселья, и кажется, под неё движутся люди на площади. Саша идёт вдоль горящих витрин, и красный, синий пламень электрических костров дрожит на его лице. Его обгоняют, идут навстречу люди, несут в руках красочные пакеты с подарками. Они садятся в красивые машины, выходят из дорогих магазинов. Они заняты собой и не замечают Сашу. Он понимает их чувство радости, довольства от удачных покупок в модных магазинах. Он улыбается их покупному счастью и уверенности в себе, но чужая радость всё же уязвляет его, – улыбка из насмешливой превращается в растерянную, когда он думает о тридцати тысячах в кармане, которые скопил к Новому году на подарки, и становится тоскливо, что нет того, чем обладают эти люди – любви, работы, денег, уверенности в себе, независимости, а взамен лишь тяжёлое одиночество.

Саша вошёл в троллейбус, (пустые сиденья в салоне, оледенелые непрозрачные стёкла), – что-то подтолкнуло его, – он замер, предчувствуя чудо, – и ощутил замерзший мир пустого троллейбуса. Белые, залитые молоком окна, искорки огней в намороженных узорах. Сквозь морозное узорочье тёмные силуэты домов в блёстках огней, а посредине окна блестит, растопивший пейзаж, заледенелый, но прозрачный отпечаток ладони с растопыренными пальцами. Саша выдохнул стеснивший грудь воздух, и он забился белой струёй пара в голубоватой пустоте салона.

В тёмных окнах чужих квартир мигают лампочками конусы украшенных елей.

Поздно вечером пышными хлопьями полетел густой снег. Черкасс поднял голову; ветер спал, снежинки, в жёлтом свете фонарей закружились, поднялись вверх, завернулись в воронку, потянулись вниз, и снег косыми ручьями потёк по ветру.

Саша остановился перед дворцом. Был виден лишь неясный силуэт подсвеченный огнями, словно на землю опустились облака.

Он пошёл по мягкому тротуару и был благодарен за счастье идти в снегопад по старинным улицам, думать о любви, о празднике, о смысле своей жизни.

А ночью, когда природа потеплела, разразилась зимняя гроза. Из тёмной гостиной Саша смотрел, как молочное небо сверкает вспышками света, словно в снегопад ему мигают путеводным фонариком.

Глава двадцать третья

– Подай мне домик под снегом, – сказал Гриша со стула, не поворачивая голову к сестре.

– Не надо его наверх. Верхушку дедушка украшал шарами.

– А я украшу так. Дедушка уже ничего не может украсить. Подай домик, – он обернулся к ней.

– Нет, – она держала в ладонях, как яблоки, красный и жёлтый шар.

Цветов молча сошёл со стула, взял с дивана повисшую на тощей верёвочке стеклянную избушку с побелённой крышей, вырос рядом с деревом, и через мгновение домик закачался, угрожая сорваться, на прогнувшейся тощей веточке ещё живого дерева.

– Дедушка приедет, мы всё переделаем.

– Дедушки нет, он украшать новогоднюю ёлку уже не будет. Давай сюда шары.

– Я хочу повесить наверх.

– А я хочу повесить, где повешу, – по словам, как по лестнице, он спустился в бесшумный подвал.

– А я попрошу деда переделать, – подала она шары.

– Дед уже ничего не сможет переделать, – прикрепил он алый шар, – где у нас ёлочная мишура?

– У дедули в шкафу.

Гриша медленно прошёл в комнату, потирая ладонью лоб, стирая головную боль. Он раскрыл дверцы шкафа, где висели ровным строем спиной к спине, истощённые без его тела, мёртвые рубашки, брюки, свитера, – сел на колени, вытащил со дна лёгкую белую коробку, – лицо его коснулось кителя, он почувствовал его запах, запах из детства, знакомый и родной. Он встал, закрыл дверцы, понёс в одной руке коробку, скользнув ладонью по лицу, словно снимал прилипшую паутину.

– Гриша, можно я украшу мишурой снизу.

– Принеси ножницы, разрежь верёвку, – со стула он смотрел сверху-вниз, как сестра блестящей пастью ножниц откусила жидкую нить, что дёрнулась в конвульсиях и безжизненно повисла до пола. Поднялся покров крышки, и колючие внутренности заблестели, засверкали под искусственным светом серебряные кишки. На поднятой руке повисла, дрожа, верёвка из мягких серебристых иголок, словно длинная еловая ветвь.

– Неси это сюда.

– Я хочу сама, Гриша! – она топнула ножкой, – почему ты делаешь?

– Дай сюда! – я украшу наверху, ты внизу, где достанешь.

Около полуночи вся семья провожала старый год. За столом было слишком просторно и странно тихо; за всех говорил телевизор, поддерживал разговор, требуя ответных реплик. В блюдах и тарелках покоилось слишком много праздничной еды, и взрослые видели, что привычно приготовлено ещё на одного человека. А когда зашагали первые секунды Нового Года, они поднялись, вразнобой звякнули бокалами, и пожелали, чтобы Новый Год был лучше навсегда оставшегося в прошлом.

Гриша высидел обязательный час за столом, поддержал разговор о новогодней программе, отнёс уснувшего Утёнка в кровать, после чего ушёл в гости, как вывалился из гнезда на волю. Они встретились с Сашей под зимним дождём, в аллее, между белых скамей. Они принесли по бутылке водки, открыли гришину, поздравили друг друга, и по очереди выпили из горлышка за Новый год счастливых перемен. По дороге в квартиру одноклассника, собиравшего знакомых на торжество, они встретили компанию приятелей. Со смехом обрадовались друг другу, выпили шампанского за праздник, водки за встречу, а расставаясь, не прощались, с надеждой ожидая от новогодней ночи приятых сюрпризов.

Когда раскрылась дверь в квартиру, веселье любимого праздника обрушилось на них; оглушительно гремела музыка, кричали голоса, знакомые много лет. Хозяин пожимал руку, принимал бутылки, обнимал, шёл между ними, похлопывая ладонями между лопаток. В тёмной гостиной их появление вызвало вой приветствий, заглушивший музыку; во мраке, освещённом мигающими гирляндами на ёлке, то обугленной, то горящей на фоне ночного окна, у стола в углу им наполняли штрафные рюмки за опоздание, они чокались, смеялись и смотрели, как толпа давно знакомых, и новых, загадочных людей, прыгала, вскидывала руки, кричала, на мгновение озарялась еловым светом, кидала в глаза алое, разгорячённое лицо, вздёрнутые руки, скривлённые в танце ноги, и вновь появлялась шевелящаяся в танце темнота. Друзья переговаривались, спрашивали о новых людях, присматривались к новым девушкам, подошли к огоньку сигареты в чёрном углу поздороваться с Полиной. К ним подходили, спрашивали, как идут дела, говорили о себе, а они стояли в темноте, у стола, всё ещё не решаясь, как купальщик у холодной воды, кинуться в эту толпу, погрузиться в веселье. Они переждали медленный танец, разбивший толпу на пары, но уже не устояли на месте, и под первые звуки знакомой песни, кинулись с разбега в разгорячённую толпу.

Наконец, Гриша и Саша опьянели, и смогли сполна насладиться этим состоянием. Они ходили из одной комнаты в другую с бутылкой водки и стопками под неё, предлагали всем выпить, а когда кто-то отказывался, не расстраивались, и с удовольствием выпивали на двоих за встречу, в очередной раз за Новый Год, за плодородие полей, за сбытие мечт, за первое забавное, что взбредёт в голову, как орошение Сахары или мир во всём Мире. Они приходили в главную комнату, ставили любимую музыку, и беззаботно скакали под неё, развлекаясь осуждающими взглядами якобы приличных девушек, вовлекая в зажигательный танец знакомых, таких же счастливых и не зависимых, как они. Друзья собирали вокруг людей, выпивали, и шли вновь смотреть, чем занят народ в многочисленных комнатах, раскачиваясь от стены к стене и насмехаясь над своим опьянением. И это было восхитительное состояние дружбы, единения и опьянения, которое переполняло душу удовольствием жизни, не требуя исполнения никаких суетных желаний, существующих где-то в ином мире, наполненном обязанностями и насущными проблемами, общепринятыми представлениями, не имеющими никакого отношения к свободе опьянения и любви к настоящему, не имеющему цены другу. И советую всем, чувствовать эти слова такими же пьяными и сентиментальными, какими я их писал. И будьте, чёрт вас побери, сентиментальными!

Цветов проснулся от какого-то движения, – рядом с ним, под белой простынёй, словно замерзал в сугробе, ворочался Черкасс. Мимо дивана, почёсывая лысинку, прошёл к окну хозяин, кивнув Грише головой. От хождения проснувшихся, остальные тоже начали неспеша просыпаться. После длинной ночи устало разговаривали, двигались медленно, словно были заполнены водой и боялись её расплескать. Долго умывались, широко раскрывая сонные глаза смотрелись в зеркало, вздыхали, поворачиваясь щеками. Печально улыбались друг другу, за большим столом пили чай и кофе. Звонили домой, друзьям. Из круглого мавзолея извлекали обезглавленные тела сардин, похороненных в жёлтом масле. Кроили розовый мрамор ветчины протёкший зимними ручьями. Ковырялись блестящими ложками, с налипшими песчинками, в развалинах песочного торта, как археологи в занесённых песком развалинах. Нехотя разговаривали, тихо смеялись, со вздохами смотрели в окно, где уже вечерело.

Расходиться не хотелось.

А у окна уже, вызывая отвращение приболевших соседей, кто-то тянет за штопор пробку из бутылки. Горлышко хлопает, и бутылка вздыхает, отлетает дымком душа. И снова пьют вино, шампанское, и праздник, мало-помалу приобретает второе дыхание.