Текст книги "Главный детский доктор. Г. Н. Сперанскому посвящается…"

Рига, 1946 г. Георгий Несторович Сперанский и профессор Руфанов перед полетом на совещание. После полета летчик сказал им: «Ну и храбрые Вы ребята!»

Выступление по центральному телевидению. Слева диктор Нина Кондратова

Георгий Несторович за рабочим столом в своем кабинете в клинике (1948 г.)

Георгий Несторович с сотрудниками кафедры педиатрии ЦИУ врачей

Георгий Несторович на клиничеком разборе с врачами-курсантами. Напротив Сперанского ассистент Роксана Арменаковна Тюркян

Георгий Несторович на обходе в клинике

Георгий Несторович осматривает маленького пациента в детской больнице имени Дзержинского (на кафедре педиатрии ЦИУ). Слева профессор М. П. Матвеев, справа ассистент Р. А. Тюркян

«Ну, дорогой мой, что у тебя болит?»

Георгий Несторович и профессор И. В. Цимблер осматривают больного ребенка вместе с врачами-курсантами ЦИУ

Георгий Несторович пьёт чай в клинике после обхода

Георгий Несторович читает лекцию курсантам ЦИУ (1948 г.)

Георгий Несторович на лекции в клинике (1948–1950 гг.)

Р. Л. Гамбург Г. Н. Сперанский и Н. М. Аксарина после заседания

75-летний юбилей Г. Н. Сперанского в 1948 г. Серебряный кувшин от делегации Грузии

Председатель президиума Верховного Совета К. Е. Ворошилов вручает Г. Н. Сперанскому орден Ленина и золотую звезду Героя социалистического труда. Москва, Кремль, 1957 г.

Кремль. 1957 г. После вручения Г. Н. Сперанскому Золотой Звезды Героя Социалистического Труда и третьего ордена Ленина. Рядом с дедом архитектор И. В. Жолтовский, за ними И. Папанин, крайний слева во втором ряду профессор В. Х. Василенко

Г. Н. Сперанский беседует с профессором АФ. Туром на сессии Академии медицинских наук СССР

Г. Н. Сперанский и профессор Ю. Ф. Добровская в Армении (фото 1958 г.)

Георгий Несторович в Армении. Слева – Министр здравоохранения Армянской ССР, справа – Президент Академии медицинских наук В. Д. Тимаков

Георгий Несторович и финский педиатр профессор Ильпё

Глава 14
Чкаловский дом. Соседи и друзья

Как я уже писал, в 1939 году деду выделили квартиру в доме № 14/16 по улице Чкалова, теперь улице Земляной Вал. В этом доме прошли всё моё детство и юность. Это был знаменитый дом и назывался он «чкаловский». В нем действительно жил легендарный летчик Валерий Чкалов, погибший в 1938 году, а в моё время проживала его вдова Ольга Эразмовна с дочерьми Лерой и Олей. Я хорошо помню эту невысокую, темноволосую женщину средних лет, работавшую, если мне не изменяет память, в каком-то издательстве. С сестрами Чкаловыми я близко знаком не был: Валерия была на два-три года старше меня, а Ольга, наоборот, на пару лет моложе, так что общих интересов в детстве у нас не было, хотя я часто встречал их обеих во дворе нашего дома. Дом вообще славился обилием знаменитых людей, живших в нём. На фасаде дома кроме памятной доски Валерия Чкалова во времена моего детства была только доска композитора Прокофьева. Теперь количество досок существенно увеличилось.

В доме жил детский поэт С. Я. Маршак, друживший с моими дедом и бабушкой. Я несколько раз бывал в квартире у Самуила Яковлевича, приходя к нему за книгами, которых у него было видимо-невидимо. У него было очень доброе морщинистое лицо, немного подпорченное оспинами, и глуховатый, тихий голос. У меня хранится много его книг с дарственными надписями, подаренных им Сперанским. С сыном Маршака Эликом дружили мои родители. Элик, специалист по английскому языку, был женат на дочери академика А. Д. Сперанского, и с его сыном, Алёшей Сперанским, нередко путали меня, хотя я был не Сперанским, а Овчинниковым. На фасадной стене дома теперь есть доска, посвященная Маршаку. Поздравляя Георгия Несторовича с присуждением ему звания Героя Социалистического Труда, 24 июня 1957 года Маршак написал деду трогательное письмо следующего содержания:

«Глубокоуважаемый и дорогой Георгий Несторович,

Горячо поздравляю Вас, подлинного Героя Социалистического Труда, с присвоением Вам столь заслуженного почетного звания. Вместе со многими почитателями Вашими низко кланяюсь Человеку большой души и чистого сердца, замечательному ученому, великому другу детей. Посылаю Вам на память несколько стихотворных строчек. Не судите их слишком строго, так как написаны они экспромтом, да к тому же ещё во время болезни.

 
Желаю счастья и здоровья
Тому, кто столько лет подряд
Лечил с заботой и любовью
Три поколения ребят.
 
 
Когда-то молод, полон сил
Ещё он дедушек лечил,
Лечил в младенчестве отцов
И лечит нынешних юнцов.
 
 
Перестают при нём ребята
Бояться белого халата.
И сотни выросших ребят
Со мною вместе говорят:
 
 
– Друзья! Бокал шампанского
Поднимем за Сперанского,
Ученого Советского,
Большого друга детского,
Героя мысли и труда,
На чьей груди горит звезда!
 

Ваш С. Маршак».

В нашем доме жили знаменитые художники-карикатуристы Кукрыниксы – Куприянов, Крылов и Ник. Соколов. Порфирий Никитич Крылов и его жена Елена Анатольевна имели квартиру в нашем подъезде на первом этаже тотчас под нами. С их сыном Толей, мальчиком на один год старше меня, я постоянно играл в детстве. Кроме игр мы встречались с Толей в группе английского языка, которую вела другая наша соседка Елена Александровна Мясищева. Но о ней немного позже. Старший сын Крыловых Андрей был талантливым художником и карикатуристом. Он нарисовал очень похожий шарж на моего деда, и я использовал его в этой книге. У нас висят нарисованные Андреем изумительные портреты деда и дедовского любимца, огромного черного кота Урса, прародители которого были привезены из Англии. Куприяновы и Соколовы жили в соседних подъездах, но с ними я был знаком меньше, лишь с младшим сыном Соколовых, Володей, хотя он был немного моложе меня, я иногда играл во дворе и пару раз приходил к нему в гости. Старший сын Соколовых, Миша, был женат на Мане, внучке знаменитого академика Ивана Петровича Павлова – очень красивой стройной блондинке с пышной прической, выпускнице Ленинградского медицинского института. У Куприяновых детей моего возраста не было, и первый раз я был у них дома только в 1962 году, когда мы с Ларисой собирались летом поехать на Азовское море и зашли к Куприяновым расспросить о местах на побережье, где они неоднократно бывали. К тому времени у Михаила Васильевича были больные глаза, и он очень плохо видел. Его проблемы с глазами начались довольно давно, и его даже консультировал бабушкин брат В. П. Филатов во время одного из своих визитов в Москву. Вообще с Кукрыниксами у Сперанских были весьма тёплые и дружеские отношения. У нас есть несколько милых этюдов, написанных разными Кукрыниксами и подаренных ими моим предкам. Не так давно я с удовольствием увидел на фасаде дома памятную доску с барельефами всех трёх художников.

В нашем доме жил профессор консерватории Генрих Густавович Нейгауз. Его супруга Милица Сергеевна нередко приходила к Елизавете Петровне поговорить. Вскоре после войны брат бабушки В. П. Филатов прислал письмо, в котором просил познакомить с Нейгаузом никому тогда не известного молодого пианиста Святослава Рихтера. Вскоре приехал и сам Слава, высокий, худущий, очень стеснительный и немного странноватый молодой человек. Бабушка была к нему очень приветлива и попросила Нейгауза прослушать Рихтера. Какое-то время, как мне помнится, Слава даже жил у нас, во всяком случае, не раз играл на рояле, стоявшем в маминой комнате. Значительно позже Святослав Рихтер, уже концертирующий пианист, навещал моих бабушку и деда на Рижском взморье во время их отдыха. Похожая история повторилась несколько лет спустя, когда по рекомендации В. П. Филатова из Одессы приехал певец Артур Айдинян. Он был эмигрантом и вернулся в Советский Союз из Турции, где подвергался репрессиям. Что-то случилось у него с глазами, и он попал к Филатову на лечение. Бабушка тоже принимала в нём живое участие, а Айдинян пел у нас в квартире, но о дальнейшей его судьбе мне мало что известно.

Чтобы быть справедливым, к знаменитостям, населявшим «чкаловский» дом, надо отнести и скрипача Давида Ойстраха и художника К. Ф. Юона. Их памятные доски теперь висят на фасаде дома, выходящего на улицу Земляной Вал. Но с ними никто из Сперанских близко не был знаком.

Нередко в квартиру Сперанских приходил Ираклий Андроников с супругой Вивой. Я хорошо помню, как Ираклий Луарсабович, сидя за круглым столом в нашей небольшой столовой, читал для нас свои великолепные произведения. Особенно запомнились мне в его исполнении воспоминания о начале работы в Ленинградской филармонии с И. И. Соллертинским и рассказ Остужева о горле Шаляпина. С тех пор я много раз видел выступления Андроникова по телевидению, но первые детские впечатления наиболее сильные. Как сейчас вижу перед собой незабываемое лицо Ираклия Луарсабовича, говорящего голосом Шаляпина Остужеву: «Так уж и быть, посмотри!» Раскрыл рот: «Аххаааа…». И далее словами Остужева: «Вы не знаете, что я увидел: не горло, а кратер!!! не нёбо, а купол!!! Он уходит под самые глаза!.. И во всей глотке ни одной лишней детали!..» Это были удивительные, завораживающие рассказы большого артиста и писателя. Дед часто лечил и консультировал обеих дочерей Андрониковых – старшую, Манану, ставшую известным искусствоведом и кинокритиком, и младшую, Катю, Эку, успешно окончившую балетное училище и много лет проработавшую в труппе Большого театра. После награждения Георгия Несторовича золотой звездой Героя Социалистического Труда среди множества поздравительных писем и телеграмм выделяется письмо от семьи Андрониковых, которое заслуживает того, чтобы быть опубликованным.

«Дорогой Георгий Несторович, в первый день мы даже не посмели отрывать Вас от поздравлений, которые шли к Вам со всех концов. Но всему есть предел – в том числе ожиданию в очереди на поздравление. Тем более, что мы никогда не выясним, кто последний. Толстой не мог молчать один, а нас пятеро. Мы – коллектив. И в этом наша сила. Позвольте нашему семейному квинтету исполнить несколько слов – как Вам известно, первые голоса у нас Вива и Манана, вторые – Экочка, третьи голоса – басы – мы с Элевтером. Наше поздравление идёт от сердца. Но обещаем все же соблюдать и регламент.

Мы восхищаемся Вами – так же, как все, кто о Вас слышит.

Мы очарованы Вами – так же, как каждый счастливец, которому довелось когда-либо видеть Вас.

Мы гордимся Вами – как все те, кто знаком с Вами, кто кланяется Вам и знает, что Вы их заметили и улыбнетесь им.

Мы гордимся тем, что на две пятых являемся Вашими пациентами и на себе испытали частичку того, что увенчано сегодня маленькой золотой звездочкой.

Наконец, мы можем похвастаться тем, что принадлежим к числу Ваших личных знакомых.

И вот, зная Вас, как знают Вас знакомые и незнакомые, как знают Вас больные и здоровые, как знают Вас дети и родители – мы хотим пожелать всем на свете врачам быть такими же, как Вы, Георгий Несторович! И всем на свете людям пожелать, чтобы они были, как Вы, Георгий Несторович! И всем детям! И всем родителям! Вы даже не знаете по-настоящему, какой Вы. Единственное в Вашей жизни и непоправимое упущение, Георгий Несторович, что среди Ваших знакомых нет Георгия Несторовича Сперанского, и Вы не знаете, как хорошо и важно сознавать, что есть такой человек, ощущать его расположение, внимание, видеть Вашу чудесную улыбку, быть под Вашей защитой. И сегодня, поздравляя Вас, наш дорогой и прелестный Георгий Несторович, присоединяем наши пять голосов к хору всех родителей, всех детей, всех врачей, всей Москвы, всей страны.

Просим передать наш, полный любви, привет Елизавете Петровне и всем Вашим.

Ваши Андрониковы. 4 июня 1957 года».

Моя первая учительница английского языка Елена Александровна жила в соседнем с нашим подъезде. Она была дочерью известного армянского композитора А. А. Спендиарова и женой генерал-майора В. М. Мясищева, авиаконструктора самолётов-бомбардировщиков. Она часто бывала у Елизаветы Петровны, с которой любила обсуждать современные новости и слушать рассказы бабушки о прошлых днях. Мы с Толей Крыловым приходили заниматься к Елене Александровне домой, и я не раз встречал там Владимира Михайловича. Он был высоким, сухощавым человеком с довольно красивым лицом. В нем была половина польской крови, и он даже говорил, как мне помнится, чуть-чуть с акцентом. Разговаривал он очень тихо и вежливо. Даже меня, мальчишку, называл на Вы. Мне кажется, что он был весьма сдержанным и сухим человеком. Мне трудно представить, чтобы он на кого-нибудь мог повысить голос или употребить нецензурное выражение. В отличие от мужа Елена Александровна была довольно эмоциональной женщиной – сказывалась армянская кровь.

Отдельного упоминания заслуживает дочь Мясищевых Маша. Она была года на четыре-пять старше меня. Я помню её худенькой, слегка сутулившейся девушкой с очень миловидным лицом и живыми черными глазами. Маша, или Машка, как звали её во дворе, была, как говорится, «бой-девка». У неё в характере было много мужских черт, она предпочитала ходить в брюках, была резкой, на всё имела своё мнение, классно умела ругаться, не хуже парней во дворе. Одно лето моя бабушка пригласила Машу провести некоторое время у нас на даче. Маша была заводилой всяческих шалостей и пользовалась большим авторитетом у всей молодежи, живущей у Сперанских и приходящей к ним в гости. Маша была поклонницей моей бабушки и искренне верила в чудодейственную силу её левой руки, пожать которую она неизменно приходила перед каждым экзаменом в школе и в институте.

Кроме Чкалова в нашем доме жил и ещё один знаменитый летчик, герой трансполярного перелёта в Америку 1937 года, генерал-лейтенант Сергей Алексеевич Данилин. С его женой Варварой Павловной и сыном Алешей я был очень хорошо знаком, так как учился с Алешей в одном классе и даже одно время сидел с ним за одной партой. Мы называли друг друга «братцами» и редкий вечер не перезванивались насчёт домашних заданий. Каждый год мы ходили друг к другу на дни рождений, а в 8 или 9 классе мы стали собираться у Данилиных учиться танцам. У Алешиного отца были очень редкие в те годы пластинки Петра Лещенко и Вертинского, которые он привез из Америки. Их не разрешалось выносить из дома, и мы, несколько мальчишек (девочек у нас в приятельницах тогда ещё не было, учились мы раздельно), разучивали танго и фокстроты у них на квартире, как говорится, «шерочка с машерочкой».

Другим моим приятелем был Костя Страментов, который жил в нашем подъезде над нами. Его отец, Константин Евгеньевич, был профессором Московского инженерно-строительного института (МИСИ), а мать Ирина была очень красивой женщиной, но с какой-то холодной, европейской красотой. Ещё у Кости была младшая сестра Машенька, на которую в детстве мы внимания не обращали, но которая выросла в восхитительную девушку. Костя в детстве увлекался всяческим оружием, и у него было несколько трофейных офицерских кортиков и пистолетов. Он привез их из Киева, где в последние годы войны работал его отец. С Костей связана неприятная история, случившаяся во время его пребывания у нас на даче в Деденеве. Мне было в то время лет тринадцать или четырнадцать. Костя был на год старше. Я увлекался охотой, и у меня был дробовик 32-го калибра, переделанный из воинской «берданки» с затвором, как у трехлинейной винтовки. Костя, конечно, не выпускал это ружьё из рук. Однажды мы сидели с ним друг напротив друга в маленькой комнате дачи, в которой мы с ним жили. Костя держал ружье на коленях и крутил затвор. Случайно он нажал на курок, и ружьё, оказавшееся заряженным, выстрелило. Заряд крупной дроби пролетел мимо моего живота и сделал глубокую дыру в бревенчатой стене дома в полуметре от меня. Дед выскочил из соседней комнаты, где он пил чай, мертвенно бледный, с трясущимися руками и, увидав, что мы оба живы, начал страшно кричать на Костю: «Вон из моего дома! Что бы ноги твоей здесь не было!» и т. д., и т. п. Пришлось Косте срочно уезжать в Москву.

Естественно, что все наши соседи, у которых были дети, приводили их к деду при каждом их кашле и простуде, не говоря уже о более серьёзных заболеваниях. И дед никому из них не отказывал в помощи и медицинских советах.

Наш дом был расположен в нескольких кварталах от Курского вокзала и примерно на таком же расстоянии от улицы Покровки, позже ставшей улицей Чернышевского. Дом занимал целый квартал между двумя Казёнными переулками, Большим, переименованным в честь Аркадия Гайдара, который жил здесь в одном из домов, и Малым, которому дали имя Мечникова, наверное, в связи с расположенным здесь Институтом вакцин и сывороток его имени. Это был огромный восьмиэтажный дом, в плане напоминавший растянутую и перевернутую букву П. Его фасады в моё время были буро-желтого цвета, и в нём со стороны улицы за высокими стеклянными витринами размещались промтоварный магазин и сберкасса. Внутри буквы П был довольно большой двор, в который выходили двери всех тринадцати подъездов. Уличные (парадные) двери подъездов повсеместно были заперты, как это обычно делалось в советское время, не знаю почему. В центре двора, занимая большую его часть, был расположен сквер. На сквер вели четыре лестницы с цементными вазами по углам, потому что он находился на возвышении. Во время строительства дома землю, вынутую при рытье котлована, не вывезли, а уложили плоским прямоугольником в середине двора. С этого искусственного холма младшие дети зимой катались на санках и на подручных средствах по ледяным дорожкам, накатанным в нескольких местах. Самые отчаянные из тех, кто постарше, скатывались по ним стоя на ногах, а более осторожные – сидя на портфелях или сумках. В нижней части двора, расположенной ближе к въездным воротам и к нашему подъезду, была земляная площадка, на которой летом играли в футбол и волейбол, а зимой устанавливали хоккейную коробку. Теперь там тоже сквер, а по его краю выросли толстенные деревья, которые были посажены уже без нас. Вдоль внутренних стен дома были асфальтированные проезды, где парковались немногочисленные личные автомашины. Несмотря на достаточно высокий социальный статус большинства жильцов нашего дома, на моей памяти собственный транспорт был лишь у нескольких семейств, к которым принадлежали и Сперанские, хотя служебные машины приезжали за многими. На задней части двора, вдоль забора, отделявшего наш двор от соседнего, школьного, стояло несколько железных гаражей, среди которых нашего, увы, не было. Дед получил чуть ли не последнюю оставшуюся квартиру в этом доме в 1939 году, когда дом уже был заселён, и места под гараж нам не досталось. «Чкаловский» дом, хотя и относился к привилегированным, был, конечно, значительно ниже уровнем, чем печально известный «дом на набережной». Но и количество арестованных в нём было значительно меньше. Впрочем, мы не жили здесь в пик репрессий тридцатых годов, а после войны я не помню ни одного шепота о внезапно исчезнувшем обитателе дома. Военизированной охраны ни во дворе, ни в подъездах не было, въезд во двор был свободным, но в каждом подъезде дежурила лифтёрша, в обязанность которой было вызывать лифт с верхних этажей вниз и выпытывать у незнакомцев, куда они направляются. Вообще и подъезды дома, и двор были весьма цивилизованными и, несмотря на близость Курского вокзала, бомжи и иноверцы здесь не появлялись. Единственными нарушителями спокойствия в первые послевоенные годы были точильщики и утильщики. Раз или два в неделю во дворе раздавался громкий гнусавый голос, возвещавший: «Паять, починять, ножи, ножницы точить!» или «Старьё берём-м-м, старьё берём-м-м!». Но всё это было вполне мирно и благопристойно. А потом и они исчезли.

В нашей квартире № 27 на втором этаже девятого подъезда было пять небольших комнат. Спальня деда и бабушки была ближней к кухне и туалету и единственной комнатой, окно которой выходило во двор. В ней стояли две железные кровати с проволочными сетками и тумбочками и небольшой комод с выдвигающимися ящиками, называемый «монашкой». Три верхних ящика принадлежали бабушке, в двух нижних хранились рубашки и бельё деда. Кровать деда была «исторической» и раньше принадлежала его отцу.

Следующей дверью по левой стороне коридора была стеклянная дверь в кабинет деда – квадратную комнату, вся левая от входа стена которой была заставлена книжными полками. Часть из них были самодельными. Полки были сплошь заставлены медицинскими книгами (беллетристикой дед интересовался мало и у себя не хранил). Большую часть дедовской библиотеки, в которой было немало старинных и редких книг с его автографами, я после его смерти отвез в Институт педиатрии. У окна поперек комнаты стоял старинный письменный стол – бюро, за которым дед по вечерам занимался, писал статьи и письма. В правом нижнем ящике стола обычно лежала бутылка армянского коньяка, которую дед изредка приносил в столовую и из которой перед едой мог выпить рюмочку. Вообще к алкоголю дед был совершенно равнодушен и немного выпивал вместе со всеми лишь по праздникам или очень устав на работе. Вся обстановка «чкаловской» квартиры, в том числе и это бюро, переехала в 1964 году в малогабаритную трехкомнатную квартиру в дом на улице Дмитрия Ульянова, где мы с женой живем и по сей день. За этим дедовским бюро я пишу сейчас эти строки. За спинкой бюро, вдоль правой стены кабинета стоял диван, столь же древний, как и бюро, доставшийся деду, кажется, от его старшего брата Михаила. Перед бюро стояло глубокое квадратное мягкое кресло, в котором дед, приезжая из института домой обедать, проводил полчаса в обязательном послеобеденном сне, после чего вновь уезжал до вечера. Чтобы было удобнее вытянуть ноги, дед сделал к креслу подставку, которую убирал за диван. Засыпал он мгновенно, а просыпался, как по будильнику, ровно через 30 минут. Эти минуты были единственным временем, когда мне не разрешалось шуметь и разговаривать по телефону. Справа от двери стоял белый пеленишник – специальный столик для пеленания младенцев, привезенный ещё до войны из Института охраны материнства и детства. На нем дед осматривал грудных детей, когда в первые послевоенные годы вел прием больных на дому. Для более старших пациентов предназначался стул-вертушка, принадлежавший ранее чуть ли не самому Нилу Федоровичу Филатову. Он жив и поныне…

В коридоре, напротив двери в дедовский кабинет, стоял невысокий шкафчик, на котором помещался телефонный аппарат черного цвета, номер которого К7–56–58 навсегда отпечатался в моей памяти. Звонили чаще всего деду, и разговаривал он стоя, облокотившись на шкафчик. Однажды, будучи отроком лет семи, я сильно оконфузил бабушку и деда, сняв трубку и в ответ на просьбу позвать Георгия Несторовича, ответил, что он не может в данный момент подойти к телефону, так как сидит в уборной. Бабушка, услышав эти слова, в ужасе закричала: «Алёша, что ты говоришь, разве так можно!», на что я, будучи искренним ребенком, не отнимая телефонной трубки ото рта, громко ответил ей: «Бабушка, да ведь он правда в уборной!».

В коридоре напротив входной двери стоял старинный платяной шкаф, отделанный под красное дерево. В нем хранилась верхняя одежда всех членов семьи Сперанских, а когда на мои дни рождения приходили гости и затевалась игра в прятки, лучше этого шкафа в квартире не было убежища. В противоположном от кухни конце коридора были две двери – в столовую и в две комнаты моих родителей – проходную, где я спал с мамой, и угловую, отцовскую, где, заболев туберкулезом, отец по требованию деда спал один. Когда я немного подрос, стал ночевать на диване в кабинете деда, иногда срочно покидая его, когда рано утром к деду приходили посетители. Столовая была общей, самой маленькой комнатой, где стоял раздвижной овальный стол с простыми коричневыми стульями и старинные напольные часы английской работы, чуть ли не восемнадцатого века. Говорят, что эти часы принадлежали когда-то соратнику Императора Александра I Михаилу Сперанскому, но как они попали к предкам моего деда, он объяснить нам не смог. После смерти деда часы остановились и в неработающем состоянии находились у моей матери, а когда и её не стало, были отданы моему двоюродному брату Николаю, сыну Сергея Георгиевича Сперанского. Насколько мне известно, починить их так и не удалось. На окне столовой, выходившей в Малый Казённый переулок, стояли горшки с различными кактусами, которые деду очень нравились. Один из них был высотой в целое окно и за всю мою жизнь цвёл только один раз.

Из этой квартиры осенью 1961 года ушел в другую семью мой отец и сюда же 30 апреля 1962 года я вернулся из ЗАГСа со своей молодой женой Ларисой. А в 1964 году моя мать с согласия и с помощью деда разменяла нашу «чкаловскую» квартиру на две поменьше в домах на улице Дмитрия Ульянова и улице Вавилова. Наш переезд был целой эпопеей. За двадцать пять лет в семьях Сперанских и Овчинниковых набралось очень много вещей, большей частью не очень и нужных, но связанных с воспоминаниями о прежней жизни и об ушедших от нас людях. Выбросить их было жалко, а перевезти и разместить в значительно меньшей по площади новой квартире было непросто. Думаю, что особенно нелегко было моему деду, очень пожилому человеку, прожившему большой отрезок времени в прежнем, привычном ему доме и потерявшему в нем спутницу его жизни. Тем не менее дед принял решение об обмене ради меня и моей жены, считая, что молодые, по возможности, должны жить самостоятельно. Жизнь показала, что дед, как всегда, был прав.

«Чкаловский» дом (современная фотография)

Георгий Несторович за обедом в столовой. За ним виднеется нижняя часть часов, на окошке – горшки с кактусами (снимок приблизительно 1948–1949 гг.)

Георгий Несторович за вечерним чаем у себя дома на Чкаловской

Семейный праздник у Сперанских. Слева направо: Наталья Георгиевна, Алёша, Георгий Несторович, Елизавета Петровна, Марина, Сергей Георгиевич, Софья Сергеевна Четверикова (дочь покойного профессора С. Четверикова). 1948 г.

Георгий Несторович, Самуил Яковлевич Маршак и Елизавета Петровна (Чкаловская дом 14/16, начало 50-х годов)

Кукрыниксы. Слева направо: М. В. Куприянов, П. Н. Крылов. Н. А. Соколов На обороте фотографии надпись: «Дорогим Елизавете Петровне и Георгию Несторовичу Сперанским на добрую память от пожилых Кукрыниксов. 1946 год». (Самому старшему из них, Порфирию Никитичу Крылову было тогда всего 44 года, а остальным и того меньше – А. О.)