Текст книги "Фирма"

2

Боян потерял еще сутки. Кудрявцева не оказалось ни в одном из его клубов. Толик целый день бегал по Москве в поисках своего приятеля, но все его хождения, все деньги, потраченные на такси, не дали никакого результата. Кудрявцев как в воду канул.

«Черт бы его подрал, – думал Толик, в сотый раз набирая телефонный номер дачи на Николиной Горе. – Куда он провалился? Бухает, что ли, где-нибудь? Или, может, к какой телке завалился? Так ведь это тоже не в его характере. Он последнее время всех телок к себе в дом волочет, по гостям не ходит. Где же он, собака, прячется, куда зарылся?»

Время шло. Толик нервничал – на завершение работы у него было всего две недели. Вавилову, вернее, его исполнительному директору Ваганяну, он наобещал с три короба, на самом же деле половина тех звезд, которых он рассчитывал иметь в своем проекте, еще и понятия не имела ни о Толике, ни об его идее, ни о собственном участии в альбоме, посвященном знаменитому, трагически погибшему музыканту.

Боян толкнул дубовую дверь и вошел в холл бывшего дворца культуры. Ныне в этом здании, приватизированном фирмой «Гамма», размещалась студия «Ребус-саунд», принадлежащая на паях «Гамме», Кудрявцеву и ему, Анатолию Бояну. Пай Бояна был самым маленьким – в свое время, когда у Толика водились деньги, он вложился в звуковое оборудование: сам вывез из Америки хороший магнитофон, а из Австрии – пульт «Моцарт». Это стоило немалых денег, но выручили «голубые». Они Толику помогли, они же его и подвели. Хотя, конечно, трудно сказать, кто кого подвел…

Вообще все Толиковы неприятности последних лет были вызваны гомосексуалистами и Владимиром Ильичом Лениным. И финансовый крах, который он потерпел полтора года назад, и недавний уход жены – все это Ленин. Ленин и «голубые».

Как ни парадоксально, но история «голубого» падения Толика была прямо связана с историей его женитьбы.

Почувствовав, что у западных партнеров Алжира интерес к современному российскому авангарду начал потихоньку иссякать, Толик и Костик решили искать новые средства для поддержания собственного благосостояния.

Алжир уехал во Францию и пропал. Это была его манера – исчезнуть и не сообщать о себе старым друзьям. Впрочем, были ли у него друзья – тоже большой вопрос. Многим казалось, что они таковыми являются, но как только Алжир переставал испытывать в людях надобность, они превращались для него сначала просто в хороших знакомых, затем в знакомых не очень близких, а потом Костя просто переставал узнавать на улице человека, считавшего себя его близким другом.

Особенно быстро и бесповоротно Алжир рвал отношения с теми, кто застал его в период становления, когда он, нищий провинциальный парнишка, бегал – точно так же, как несколько лет спустя Толик – за водкой для представителей ленинградской богемы, искал у них пристанища и пользовался их гостеприимством.

Перед тем как уехать в длительный зарубежный вояж, Алжир смотался по каким-то своим делам в Москву и прихватил с собой Толика. Дела Алжира были связаны с куплей-продажей икон, и в один из вечеров ребята оказались в московской квартире Романа Кудрявцева – большого специалиста в этой области.

Посовещавшись, пошушукавшись с хозяином, Алжир отбыл в Ленинград, а Толик с разрешения Романа остался, причем, по своему обыкновению, надолго – он гостил у столичного плейбоя месяца два. Роману это было не в тягость: отличная квартира на Садовом кольце, дом в Пантыкино, дача на Николиной Горе – места для приема гостей хватало с избытком.

Кудрявцев любил энергичных людей. Сам Роман был ребенком богатых родителей и, начиная свое собственное дело, не испытывал нужды в стартовом капитале, привлеченном со стороны, но людей, которые вытащили себя за волосы из нищеты и поднялись выше среднего уровня благодаря собственной смекалке и деловым качествам, он уважал особо.

Толик как раз подходил под его определение «self-made man», и между Кудрявцевым и Бояном возникло даже некое подобие дружбы.

В ту пору деньги у Толика еще были. Тот самый вернисаж, на котором Алжир загнал ржавую железку за тысячу долларов, принес Бояну очень неплохую прибыль. На сей раз операция вывоза картин была проведена нетрадиционно – Толик и Алжир сами заплатили Бурову в Ленинграде из своих сбережений, он обеспечил им беспрепятственный выезд и документы на беспошлинный провоз багажа в Швецию, Норвегию и Голландию, где их уже ждали покупатели. Доля Бурова была лишь малой толикой того, что компаньоны получили в Европе, и Боян чувствовал себя вполне обеспеченным человеком.

Москва пришлась ему по душе – может быть, знакомство с Кудрявцевым сыграло в этом решающую роль.

Если в Ленинграде Толик вместе с Алжиром постоянно находились в кругу очень милых, умных, обаятельных, но совершенно нищих, неустроенных и вечно пьяных артистов, художников и философов, то в столице Боян быстро привык к хорошим машинам, роскошным апартаментам, ухоженным, богато одетым девушкам и дорогим ресторанам.

Имеющий деньги, побывавший за границей и демонстрирующий каталоги известных галерей молодой человек – при этом модный, симпатичный и коммуникабельный – быстро нашел себе в столице новых друзей и еще быстрее понял, что жить должен именно здесь.

– Правильно, – заметил Кудрявцев, когда они сидели с Бояном у него на даче и с удовольствием курили отличную коноплю, не иссякавшую в доме Романа. – Правильно. Ты же родом из Вологды, а в Москве провинциалы – ведущая сила. По крайней мере, в искусстве. Здесь для талантливого человека из русской провинции лучшее место на земле. В Ленинграде публика замечательная, у меня там масса друзей, Толик, но…

– Все не в себе, – подсказал Толик.

– Нет, так резко я не стал бы о них говорить… Лучшие мои друзья – ленинградцы. Но они, как бы это сказать… А в общем, ты прав. Действительно не в себе. Слишком уж одухотворенные. Это и хорошо. Иначе они не были бы настолько плодовитыми и талантливыми… Интересными… Своеобразными… Но жить, как они, извини, не могу… Да и ты, я вижу, не особенно жаждешь.

– Не жажду, – согласился Толик.

– Я знаю – тебе в столице нравится. Не думаешь переехать сюда?

– Ха! Рома!

«Рома» был старше Бояна на пятнадцать лет, но разница в возрасте не имела для Кудрявцева никакого значения. Он общался с Бояном, как со своим ровесником, и ценил в нем исключительно деловые качества. Всему остальному – молодости его друга, наличию или отсутствию официального образования, происхождению – Кудрявцев не придавал ни малейшего значения.

– Ха-ха, – еще раз коротко рассмеялся Толик. – Переехать!

Он встал и прошелся по веранде. К дому Романа вплотную подступал сосновый лес. Солнце уже село, но июльский день еще не остыл, да и, судя по жаре, стоявшей над Николиной Горой, остывать не собирался. Разве что под утро, с первой акварельной синевой на востоке, очень быстро разливающейся по черному небу и светлеющей на глазах, придет сюда утренняя прохлада.

– Да-а… – протяжно выдохнул Толик. – Переехать сюда, жить здесь… Кто же откажется?

– А ты женись, – просто сказал Роман. – Женись, и все дела. Деньги у тебя есть…

– Пока есть, – подчеркнул Толик, делая ударение на первом слове.

– Кончатся эти, еще заработаешь. Голова на плечах есть, она у тебя варит. Если что, я помогу.

– Спасибо. Жениться… А на ком? Кому я нужен?

– Да тут барышень сколько хочешь.

– Что им – москвичей мало?

– Э-э, – улыбнулся Роман. – Не все так просто. Вот про ленинградцев мы поговорили, а о москвичах забыли. Москвичи – народ прагматичный. Купцы, одно слово. Поэтому, кстати, и в искусство особенно не лезут. Не купеческое это дело – песенки орать. Так?

– Ну, наверное…

– Москвичи, они вами, провинциалами, торгуют. Строят галереи, концертные залы… Издревле так было на Руси. Третьяковка вот, например… Провинциалы пишут картины, а Москва их покупает и продает…

– Но ведь галереи – это вроде бесплатно…

– Толик, ты не понимаешь. Меценатство – та же торговля. Только не с людьми, а с Богом. Впрочем, об этом как-нибудь в другой раз. Я про москвичей заговорил к тому, что у нас тут невест выбирают с приданым. Купеческая натура, ничего не поделаешь. Но тебе-то ведь прописка нужна, а не приданое, правильно? Ну и, может быть, любовь… А?

– Да… Вообще-то не худо, чтобы любовь… Но можно и так…

Толик несколько секунд помолчал, потом внимательно посмотрел на своего старшего товарища.

– Кстати, о Боге. Я тебя, Рома, давно хотел спросить…

Боян снова прошелся по веранде, вернулся к сидящему в плетеном кресле Роману, взял из его руки «косяк», затянулся.

– Ты меня извини, я человек неверующий…

– Все вы, питерские, нехристи, – усмехнулся Роман. – Ну, ничего, ничего. Давай, говори.

– А ты, как я понимаю, верующий…

– Допустим.

– Чего уж тут – допустим? И в церковь ходишь, и иконы храмам даришь…

– Ну?

– Вот я и хочу спросить – как это у тебя, у верующего…

– Сочетаются жажда наживы и православие? Ты об этом? Так ведь у меня, Толя, никакой жажды наживы нет.

– Как это нет? – Боян усмехнулся. – А чем же ты занимаешься?

– Спортом, – серьезно ответил Роман.

– Что-что? – Толик поднял брови. – Не понял.

– Спортом, – повторил Роман. – Дай-ка мне…

Он взял у Толика папиросу и сделал несколько коротких затяжек.

– Для меня деньги как таковые не имеют значения. Мне интересен процесс. Соревнование, если хочешь.

– А-а… Понимаю. Самым крутым хочешь стать.

– Нет. Самым крутым не хочу. Самые крутые у нас по уши в крови плавают.

– Скажешь тоже.

Роман усмехнулся:

– Ты просто незнаком с крутыми-то. Те, кого мы богатыми называем, – это так… Средний класс. А крутые – они на «Запорожцах» ездят… В «скороходовских» ботиночках шаркают.

Толик улыбнулся, глубоко вдохнул насыщенный хвойным ароматом воздух.

– Какие страсти ты, Рома, мне рассказываешь. Тебя послушать – просто мрак… На «запорах»… В «скороходах»… Тоска зеленая. Нет, в таком случае мне эта крутость не нужна. Мне бы так… чинно-благородно… дачку на Николиной… машинку хорошую…

– И девушку красивую, – добавил Роман.

– Ну, не без этого.

– А вон, на Ленке женись, – сказал Кудрявцев. – Она девушка правильная. И квартира в Москве.

– На Ленке? На какой-такой Ленке?

– А в бане, помнишь?

– О-о… Ничего себе барышня.

Неделю назад Роман повез Толика в баню – настоящую, деревенскую, в двадцати минутах езды от Николиной Горы. Это был крохотный деревянный сруб, стоявший в чистом поле и предназначавшийся только для «своих», в число которых входил и Кудрявцев.

Боян не мог определить, по каким критериям определялись эти «свои» – скорее всего, по принадлежности к старожилам Николиной Горы. В любом случае, стороннего человека, даже если он «крутой», приехал на роскошной машине и имеет в кармане кучу наличности, счет в банке и друзей-бандитов, в баньку не пустили бы. Только силой он мог бы пробиться в одноэтажный сруб, но времена были еще не те, шел девяносто первый год, и вооруженные стычки со стрельбой по любому поводу пока что не вошли в моду.

В ту памятную для Бояна ночь в баньке парились он, Роман и три девушки – соседки Кудрявцева по дачам.

Самое большое впечатление на Толика произвело то, насколько целомудренно и естественно было все происходившее в крохотной баньке и насколько это отличалось от питерских нервных, натужных групповых банных экспериментов, в которых он пару раз принимал участие и о которых вспоминал без всякого удовольствия. Теснота там была, суета и нелепость. Здесь же – все, как говорится, «по-взрослому»…

Парясь в баньке, Толик даже думал о том, с каким видом (слегка скучающим, полным достоинства) он будет при случае рассказывать об этом. «Да нет, что вы, – отмахнется он от досужих вопросов знакомых. – Конечно, не трахались. Мы же солидные люди… Париться пришли, вот и парились. А трахаться – что нам, трахаться негде? Что мы – отморозки, в бане вдудоливать? На скользких лавках? В пару? Нет, братцы, с девушками париться – это наслаждение не плотское, а чисто эстетическое. Да, эстетическое. И, скажу я вам, высокое наслаждение».

Наслаждение было действительно высокое, и Толик, сам себе удивляясь, вдруг осознал, что солидные люди, настоящие, подобные Роме Кудрявцеву, должны вести себя только так – не лезть под купальник красивой девушке, а спокойно сидеть рядом, вдыхать ароматный пар, вести легкую, непринужденную беседу… Веничком аккуратно охаживать… А секс… секс потом, после ужина, в спальне… Солидно, культурно и красиво. Так-то вот…

– В Москве, Толик, я тебе ответственно говорю, самые красивые девушки в мире, – продолжал Кудрявцев. – Нигде таких нет. Я даже не понимаю, почему. Видимо, сочетание климатических и генетических факторов, что-нибудь в этом роде. Ни в Питере, ни в Нью-Йорке, ни в Париже, ни в Риме – где я только не был – ничего похожего не видел. Так что не теряйся, Толик. Все в твоих руках. А потом – ты человек энергичный – и дачу на Николиной сможешь купить. Тем более тут начинают потихоньку продавать участки… Так что дерзай.

– Ленка… Хм… Это вариант. И что, она впишется?

– А ты с ней поговори. Тебе ведь нужен фиктивный брак. А ей нужны деньги. У тебя сколько сейчас есть?

– Баксов? Тысячи полторы осталось. Кончаются бабки-то.

– Нормально. По нынешним временам это деньги неплохие. Если что, я добавлю.

Телефонный звонок заставил Кудрявцева поморщиться.

– Да? – Роман прижал трубку к уху плечом – руки его были заняты скручиванием толстой самокрутки. – Да, Георгий Георгиевич. Карельская береза. Как вы и заказывали. Нет, не новодел, конечно, вещь старинная, настоящая. Горка, да. Стол? А что – кабинет? Есть и кабинет. О цене, конечно, договоримся. Да, спасибо. И вам всего доброго.

Роман положил трубку на рычаг старинного телефонного аппарата.

– М-да… О чем мы говорили?

– Интересный звоночек, – подмигнул Толик. – Уж не крутые ли твои звонили? Что-то ты в лице переменился.

– Ну да, крутые. Именно такой человек и звонил. Мебель мне заказал.

– И что?

– Да ничего, – отмахнулся Кудрявцев. – Мебель есть. Он берет. Все в порядке.

– Как-то ты безрадостно это говоришь.

– Да просто не хочу с ним иметь никаких дел. Неприятно, знаешь ли.

– Ладно тебе! Деньги-то платит, и хорошо.

– Все, закончили базар. Давай лучше о тебе подумаем. Так что, звонить Ленке? Она сейчас здесь, на Николиной. Прямо и решим вопрос. Покурим, выпьем… А?

– Звони.

Роман быстро набрал Ленкин номер, она прибыла через час – это время за двумя новыми самокрутками пролетело для Толика незаметно, – а еще через час все было решено.

– Вот видишь, – улыбнулся Роман после произнесенного Ленкой «да». – Видишь, как у нас в Москве-матушке? Все просто и по-деловому. Ну да ты здесь, Толик, приживешься, я в этом не сомневаюсь.

Свадьба была назначена на девятнадцатое августа.

Официальная процедура регистрации особо не интересовала ни Ленку, ни тем более Толика – главное, чтобы расписали, а где и как, не важно. Но все остальное – торжественное застолье, гости, праздник, распланированный Кудрявцевым, который страшно любил устраивать подобные акции, – было подготовлено с величайшим профессионализмом и тщательностью.

Местом проведения свадьбы выбрали дачу Кудрявцева: его участок был гораздо более обширен и живописен, нежели владения семьи невесты – Ленки Росс.

В день, когда была назначена регистрация и все остальное, жених и невеста проснулись на этой самой даче в одной постели. Хоть брак предполагался фиктивным, но еще до свадьбы Толик и Ленка стали как-то «притираться» друг к другу. Нельзя сказать, что между ними вспыхнула сильная любовь, однако ночевать, по крайней мере, последнюю неделю, предпочитали вместе. «А еще говорят, что браки заключаются на небесах, – усмехался по этому поводу Роман. – Я-то знаю теперь, где они заключаются», – и он хлопал себя ладонью по высокому лбу.

Толик вскочил с кровати, погладил спящую Ленку по спине и направился было в ванную комнату, но появившийся в коридоре Роман преградил ему дорогу.

– С добрым утром, – сказал он мрачно, слишком мрачно для торжественного дня.

– Что-то случилось? – спросил Толик.

– Да, черт бы их подрал… Я не уверен, что регистрация сегодня состоится.

– А в чем дело?

– Путч у них, понимаешь ли, у уродов, случился!

– Что-что? Какой еще путч?

– А ты телевизор посмотри.

После нескольких телефонных звонков и просмотра выпуска новостей, в котором дикторы с советскими лицами сообщали народу об очередном счастливом будущем без бандитов, взяточников, капиталистов и прочей нечисти, а также обещали принудительный выезд части населения на сельскохозяйственные работы, Толик заметно приуныл.

– Слушай, Рома. Что теперь будет-то? Пиздец нам пришел, кажется…

– Да перестань паниковать. Дня в три все образуется. Ты что, не понимаешь, что это игры? Меня больше волнует вопрос – открыт ЗАГС или нет? И вообще, можно ли в Москву на машине въехать? Кажется, дороги перекрыты. Танки там, всякая такая херня…

– Рома, у меня же валюта… – Несмотря на прогноз своего опытного друга, Толик медленно, но верно погружался в пучину паники. – Теперь точно посадят…

– Да не ссы ты, никто тебя не посадит. Говорю же – в три дня все кончится.

– А ты откуда знаешь?

– От верблюда. Ты лучше думай, как тебе жениться сегодня.

– Черт, и в Питере у меня дела запущены…

– Перестань, Толик. У тебя кто-то есть в Ленинграде? Чтобы тебя прикрыл?

– Ну есть.

– Кто это? Я его знаю?

– Буров такой. Мент.

– Буров… Нет, не слышал. Ну тем более, ментов сейчас все одно никто не тронет. Менты при любой власти менты. Ладно, не падай духом, мой юный друг. Прорвемся.

Толик пошел в ванную, а Роман принялся названивать по телефону.

Когда Боян, посвежевший физически, но еще более опустошенный морально, вышел из ванной, Кудрявцев посмотрел на него без улыбки.

– Похоже, у нас сложности.

– Что такое? – похолодев, спросил Боян.

– Да так… Ничего серьезного. Но ехать мне сегодня в столицу не хочется… Могут не впустить в город. Говорят, посты на всех дорогах. Машины тормозят… Ладно, – после короткой паузы сказал Кудрявцев. – Попробую уж… Ради такого дня.

Он снова покрутил диск телефона.

– Алло! Георгий Георгиевич? Кудрявцев беспокоит… Да, знаю, конечно, а как же! Вы так думаете? Я и не волнуюсь особенно, но все-таки… Да?

Роман покосился на Толика и взглядом попросил его выйти из комнаты.

– Пожалуйста, – развел руками Боян. – Секреты, я понимаю…

Выходя в коридор, Толик, однако, успел услышать слова Кудрявцева, что у его друга свадьба и он очень просит… В долгу, разумеется, не останется…

Через три минуты Роман вышел на веранду, где сидел Боян.

– Кажется, распишут вас. Давай буди Ленку, пора стол готовить.

– Что? – вскинулся Толик. – Будем праздновать?

– А ты как думал? Что я, из-за их мозгоебства, буду праздник отменять? Это же ни в какие ворота! Буди невесту!

Через полчаса на даче появился не известный Толику, да, кажется, и Роману, молодой человек в дешевом сереньком костюмчике. Он пошептался с Кудрявцевым на кухне, после чего Роман вызвал Толика и, не представив его гостю, попросил принести паспорта жениха и невесты. Толик отдал документы Кудрявцеву. Роман вручил их серенькому гражданину, тот сунул паспорта во внутренний карман пиджака и, не прощаясь, вышел.

– Что это значит? – спросил Толик.

– Все нормально. Нам помогут. Вернее, вам.

Два часа Боян, Кудрявцев, Ленка и Света – домработница, которую Роман специально вызвал из Москвы, – хлопотали вокруг праздничного стола. Когда хозяин, окинув взглядом веранду, где предполагалось устроить пиршество, заявил, что в общих чертах все готово, серенький гражданин снова возник на даче.

Ни на кого не глядя, он подошел к Роману, сунул ему паспорта Толика и Ленки и, неловко потоптавшись, вытащил из кармана маленькую коробочку.

– Это Георгий Георгиевич просил передать новобрачным.

Отдав коробочку, серенький мужичок исчез так же, как и в первый раз, – тихо, ни с кем не попрощавшись, только шаркнули подошвы его дешевых ботинок. Через минуту фыркнул двигатель невидимой машины, и все – таинственного гостя как и не было.

– Что это? – спросил Боян.

– Держи. – Кудрявцев протянул ему паспорта со штампами о регистрации и свидетельство о браке.

– Ни фига себе… Они что, на танке, что ли, в Москву прорвались?

Кудрявцев посмотрел в окно и тихо ответил:

– Все может быть…

Толик взглянул на коробочку.

– Бери, бери, – сказал Роман, продолжая смотреть в окно. Кажется, его совершенно не интересовал подарок Георгия Георгиевича, переданный сереньким посыльным.

Боян открыл сафьяновую тяжелую крышечку и увидел в углублениях бархатного нутра два тонких золотых кольца с блестящими белыми камешками.

– Ух ты!… Смотри, Рома…

– А?

Кудрявцев взял одно из колец, повертел перед глазами, потом, печально вздохнув, протянул Толику:

– Примерь.

– Думаешь, подойдет?

– Подойдет, – уверенно сказал Кудрявцев. – Точно говорю, подойдет. И Ленке подойдет.

– С чего бы это такие подарки? – восторженно спросил Толик, надев на палец кольцо. Оно, как и говорил Роман, пришлось впору.

– Не знаю… Не знаю, Толя.

– Да? И Ленке, говоришь, подойдет? Он что, этот Георгий Георгиевич, ясновидящий?

– Почти, – кивнул Роман.

– А почему он расщедрился-то? Он же меня совсем не знает.

– Зато меня знает, – сказал Роман. – А ты мой друг. Вот таким образом выказывает мне свое уважение. Он человек восточный. Как там у них? «Друг моего друга – мой друг»…

– Нет, там вроде «друг моего врага – мой враг»… Или «враг моего врага – мой друг»… Не помню.

– Не важно. Ладно, давайте глянем, что тут еще нужно сделать.

Роман снова принялся осматривать стол, явно желая перевести беседу в другое русло.

Свадьба удалась на славу и продолжалась вместо запланированных двух все четыре дня. Толик выплатил Ленке причитавшийся ей гонорар, но воспринимал эти деньги уже не как плату за прописку, а как свой личный свадебный подарок.

Действительно, Ленка пришлась ему по сердцу, да и он ей, кажется, тоже. Во всяком случае, они стали жить одним домом, и все бы хорошо, да только деньги Бояна, оставшиеся от последних художественных акций, устроенных Алжиром вскоре после свадебных торжеств, закончились подчистую.

Когда Толик понял, что через неделю у него не останется денег не то что на посещение ночных клубов и поездки на такси, но даже на колбасу и сахар для утреннего кофе, не говоря уже о самом кофе, его, как уже часто бывало в последние годы, озарила новая мысль.

Идея была до смешного проста, лежала на поверхности и вместе с тем сулила хорошие дивиденды. А главное, в том, что он задумал, Толик обходил Алжира, который еще не приступал к разработке этого направления.

После провала путча, когда друзья-авангардисты нежились в лучах победившей демократии и тешили себя надеждой о скором пришествии капитализма в России, Толик решил в очередной раз разыграть карту диссидента и в результате добиться того, чего многие из диссидентов успешно добивались. То есть изобразить сокрушенного несчастьями и гонимого художника и попросить у богатых западных партнеров денег. Да побольше. Времена уже не те, чтобы пара сотен долларов могла спасти несчастного талантливого художника. Какая там пара сотен, какая там даже пара тысяч – у него ведь глобальные проекты, у него нешуточная известность, его парой тысяч не спасешь. Тут разговор должен идти о гораздо более серьезных вещах. О перспективном сотрудничестве.

Под перспективным сотрудничеством Толик понимал долговременное и постоянное обеспечение западной стороной себя и своей жены. Что-то вроде стипендии, нечто типа меценатской помощи, чтобы он мог нормально работать и жить в России. А произведения его – пожалуйста, забирайте, уважаемые господа спонсоры, пользуйтесь, выставляйте у себя в галереях, продавайте, дарите любовницам или любовникам…

Новизна заключалась в качественно ином подходе к поиску спонсоров. Алжир искал просто богатых людей, не обращая внимания ни на их социальную принадлежность, ни на круг интересов, ни на положение в обществе. Толик решил проблему по-другому. Сделав множество телефонных звонков в Штаты, поболтавшись по московским ночным клубам так называемой нетрадиционной ориентации, он жестко определил для себя направление следующего удара по валютным резервам иностранных богатеев.

Будучи свободным от разного рода предрассудков, он решил выдать себя за гея, страдающего, несмотря на все достижения победившей демократии, от гонений государства и суда общественного мнения, за преследуемого гомосексуалиста, которому не дают полноценно работать в России и которого стараются всеми силами уничтожить не просто как художника, а, чего уж там мелочиться, в самом что ни на есть физическом смысле.

Толик диву давался тому, как это никто из его дружков-художников не вышел на эту идею раньше – стеснялись они, что ли? Боялись косых взглядов на родине?

Стоило ему забросить в Нью-Йорк информацию о себе как о страдающем гее, как в дом Ленки Росс посыпались письма, затрещали телефонные звонки с приглашениями в нью-йоркскую «коммьюнити», рекой полились обещания, что вся Кристофер-стрит ждет не дождется гонимого и талантливого русского педераста и что лучшие галереи Гринвич-виллидж будут рады принять его работы.

Толик быстро оформил выездные документы, получил визы, съездил на день в Петербург для консультаций с Буровым, вернулся в Москву и тут же вылетел вместе с молодой женой в Нью-Йорк, взяв с собой несколько картин, которые состряпал на даче Романа за две недели «медового месяца».

Однако события в Нью-Йорке начали развиваться совершенно непредвиденным образом. «Голубые» с Кристофер-стрит встретили Бояна и его супругу настороженно – обвести их вокруг пальца оказалось совсем не так просто, как молодому авантюристу виделось из Москвы. По правде говоря, обвести их вокруг пальца оказалось просто невозможно. Нужно было доказать свою принадлежность к этому веселому, пестрому и очень изолированному «сексуальному меньшинству» на деле, а не на словах. Громких заявлениях в американских газетах было явно недостаточно.

Особенную неприязнь делегации нью-йоркских геев, встречавших Бояна в аэропорту, вызвало появление его жены. Как Толик ни пытался на ломаном английском объяснить господам в кольцах, серьгах и браслетах, что Ленка – тоже представитель московского сексуального меньшинства, известнейшая в Москве лесбиянка, и что брак их – чистая фикция, лица американских геев не расцветали обязательными улыбками.

В первый же вечер Толику был устроен импровизированный экзамен на прочность – вечеринка, организованная в одном из ночных клубов Гринвич-виллидж, плавно перетекла в двухэтажную квартиру на Бликер-стрит, принадлежавшую хозяину клуба, и там общее веселье грозило закончиться непринужденной групповухой совершенно конкретной направленности – кроме Ленки, ни одной женщины в распоясавшейся в прямом и переносном смысле слова компании не было.

После короткого выяснения отношений Ленка со скандалом покинула помещение, а Толик всю ночь пытался свести активные действия своих новых друзей к светской беседе, чем вызвал их глубочайшее разочарование.

Кончилось все тем, что, закусив губу, он таки оказался в одной постели с директором ночного клуба, но разочаровал и его – в какой-то степени американскому профессионалу однополой любви удалось реализовать свои желания в отношении московского гостя, но, к его удивлению и разочарованию, гонимый художник оказался девственником, пугливым, неумелым и, кажется, более ориентированным на платонические отношения.

После неудачной вечеринки «голубые» мгновенно охладели к Толику. Они перестали отвечать на его телефонные звонки и демонстрировали полное отсутствие желания не то что финансировать его творчество, но даже просто встретиться и выпить кофе.

Реакция Ленки была еще более неожиданной и тяжелой. Когда Толик, измученный ночными атаками директора гей-клуба, явился в гостиницу, где для Бояна и его «фиктивной супруги» был снят номер, Ленки там не оказалось. Ее вещи исчезли тоже.

В ванной – видимо, Ленка спешила или просто очень нерв-ничала и не потрудилась найти для своего послания более подходящего места – Толик обнаружил записку, в которой Ленка сообщала, что с таким уродом, а в особенности с его дружками-пидорами, она не хочет иметь никакого дела и улетает в Сан-Франциско к своему старому другу эмигранту Коле Бортко, который уже десять лет живет там и прекрасно себя чувствует, занимаясь компьютерным бизнесом.

Толик проболтался в Нью-Йорке месяц, ночевал у знакомого звукооператора Генки, сбежавшего из Москвы три года назад, вечерами торчал в клубе, где Генка сидел за диск-жокейским пультом, и настроение его, упавшее еще в первый нью-йоркский день, так и не становилось лучше.

Бояну удалось продать две свои работы – за мизерные деньги. Кажется, их купили просто из жалости к молодому и совершенно потерявшему вид русскому художнику.

Спустя месяц Генка мягко намекнул, что дружба дружбой, но на халяву жить в Америке не принято. Толик правильно понял товарища, не обиделся, пожал ему руку, поблагодарил за приют и через три дня улетел в Москву…

Толик вошел в офис студии и первым, кого он увидел на кожаном диване, предназначенном для отдыха музыкантов, оказался не кто иной, как Кудрявцев собственной персоной.

Роман был сильно пьян. Давно не мытые волосы слипшимися прядями падали на лоб. Небритые щеки и подбородок, мятый костюм и красные глаза делали респектабельного, светского Кудрявцева похожим на обыкновенного московского бомжа.

– Здорово, Рома, – удивленно сказал Толик. – Ты что это такой…

– Какой? – икнув, спросил Роман.

– Помятый.

– А-а… надоело все, – ответил Кудрявцев, махнув рукой.

– Ты что здесь делаешь-то?

– Что делаю? Новый проект, мать его так, запускаю.

– Какой проект?

– Да заказал мне Вавилов, понимаешь…

– Вавилов? Я вчера у него был…

– Знаю, сообщили уже… Ты там контракт с ним заключил?

– Заключил.

– Отлично. Может, долг мне отдашь?

Толик удивился. Он был должен Роману уже несколько лет, но тот никогда не напоминал Бояну о деньгах, зная, что Толик очень дорожит хорошими отношениями между ними и отдаст деньги при первой возможности. Знал он и про все несчастья, случившиеся с Бояном с тех пор, как он переехал в столицу.

– А ты чего прискакал-то? – спросил Кудрявцев, прищурившись и почесывая давно не мытую шею.

– Да ведь я тебя и ищу! Ты мне нужен, Рома, дело на сто тыщ…

– Сейчас вот поедем в одно место, все мне по дороге и расскажешь.

– Хорошо. А в какое место?

– В хорошее.

Кудрявцев поднялся с дивана, его качнуло в сторону. Толик подумал, что никогда еще не видел своего товарища в таком разобранном состоянии.

– Рома, что это с тобой?

– В каком смысле?

– Ты в запое, что ли? Тебя весь город разыскивает. Несколько дней уже.

– Да? Весь город, говоришь? И что же? Не нашли?