Текст книги "Искусство скуки"

– Но, разве это правильно?! – Возмутился Пер Гюнт – У нас осталось всего по одной жизни!

– Может быть, когда-нибудь, придёт время, и я решу, за что можно пожертвовать последней, или, не я решу. Я не знаю…

– Ты думаешь, мы не могли бы…

– Я очень благодарна тебе, за то, что ты не подошёл ко мне, не стал знакомиться, и не заговорил – так лучше… Пойми, я не смогу растопить твоё сердце, а ты не сможешь избавить меня от Пустоты, мы просто в последний седьмой раз убьём друг друга.

– Я бы тоже хотел прыгнуть вместе с тобой в бездну водопада Виктория!

Форель – Джулианна Мур обернулась.

– Может быть, ещё прыгнем… Не сейчас… Прости, мне пора…

Поезд и в самом деле подъезжал к её станции.

– Мы ещё встретимся?

– А вот это уже точно не мы решаем, профессор. – Улыбка Форели – Джулианны Мур, стоящей у двустворчатых дверей, была грустной и немного снисходительной. – Будет, как будет… пока…

– Да, как будет…

Тролль на платформе, высунув от усердия язык, мотал на себя фирменную спиннинговую катушку, удилище выгнулось напряжённой параболой, но Тролль был доволен, хорошая попалась Форель!

P.S. В токийском метро, линии Юракутё и Фукатосин сплетаются, как змеи, на протяжении девяти станций, но достигая в центре узловой развязки Икебукуро, каждый раз, навсегда расползаются в разные стороны. Юракутё стремится на восток, а Фукатосин – ползёт на юг. Может быть, действительно так нужно. Кому? – Не знаю… Мы только отражаемся друг в друге какое-то время, чтобы потом многократно отражаться в других зеркалах, и пока наши глаза, мысли и души окончательно не помутнеют, мы будем продолжать эти неслышные диалоги, ведь Зеркала разговаривают молча…».

Contrapunkt № 11

Какая я дура, что не догадалась отправить тебе письмо в бутылке из под шампанского! Я прямо представляю себе, как выхожу на берег Сены в районе Pala is Bourbon и аккуратно, чтобы не разбить о гранитную набережную опускаю запечатанную бутылку в воду. И смотрю, как она медленно затягивается течением на середину реки, а потом безвозвратно уплывает от меня к тебе. Я какое-то время даже иду за ней пешком, смотрю, чтобы она не налетела на какую-нибудь развесёлую баржу, их здесь, как ты сам знаешь, всегда было предостаточно, а со времени твоего отъезда стало ещё больше. Иду, иду, но вдруг в панике начинаю лихорадочно вспоминать, куда же впадает Сена? У меня всегда было, мягко говоря, неважно с географией. Появляется судорожная мысль немедленно достать бутылку, пока она, ещё не исчезнув из виду, не уплыла невесть куда. Я оглядываюсь по сторонам, ища того, кто смог бы мне вернуть мою драгоценную посланницу, предназначенную тебе. Но никого, как назло, поблизости нет, а она отдаляется от меня всё дальше и дальше. Я почти в полном отчаянии! Но знаешь, что меня в итоге всё-таки успокаивает, что я никогда не знаю в точности твоего местонахождения. Исключение, пожалуй составляет только последний раз, когда ты отправил мне обещанное письмо из Осло. Тебе смешно? Я знаю, ты смеёшься надо мной, но только я тебе замечу, что люди всегда прибегали к морским посланиям, когда не знали точного местонахождения адресата. Именно бутылке поручались его поиски. Разве не так? В противном случае, можно ведь было воспользоваться обычным почтовым отправлением. А бутылка – это всегда надежда, надежда быть услышанной кем-то тобой. Не правда ли, странное выражение? Но вряд ли оно случайно, а уж тем более бессмысленно, в той ситуации, когда веры в то, что ты получишь и прочтёшь моё письмо, просто не существовало. (Я тебе ещё расскажу о своих не воображаемых, а действительных опытах с отправлениями по воде, только чуть позже, ладно?).

Я теперь понимаю, что определённо поступила опрометчиво, воспользовавшись банальной почтой. Но произошло чудо! Почта, нужно сказать, работает отвратительно. Там всегда что-то теряют, доставляют не туда, возвращают обратно, в общем, что и говорить… Но вот парадокс, именно благодаря тому, что работа почтовой службы подчиняется, только законам провидения моё письмо попало к тебе в руки! Надпись, которую я сделала на конверте, состояла только из твоего имени, да ещё красочного видения, навеянного моими волшебными снами о тебе. Я думала, что у меня его просто не примут. Ладно, не буду описывать в подробностях, какими глазами на меня взглянул месье Бежар, когда увидел конверт, этого всё равно не передать никакими словами. Скажу лишь одно: Вернан, оказывается, люди всё ещё верят в светлые чувства! И более того, хотят им беззаветно, вопреки всякой рациональной логике служить. В противном случае, я не вижу других причин, почему моё письмо всё-таки разыскало тебя.

А потом, через два с половиной месяца, тот же месье Бежар, невероятно торжественно вручил мне бутылку с посланием, пришедшим от тебя. Это так мило с твоей стороны, послать мне бутылку не морем, а по почте. Ты не поверишь, мы с месье Бежаром плакали, как два старых супруга, разыскавших давно пропавшего сына. Со стороны, это, должно быть, выглядело весьма странно. Мы даже немного потанцевали с ним прямо там, на почте, вальсируя втроём с твоей драгоценной посланницей. А потом он, смахивая слёзы, сказал замечательные и торжественные слова, чем, на мой взгляд, весьма возможно, заложил основы нового направления мысли, которое можно было бы назвать «философией почтовых отправлений». Ну и, конечно же, месье Бежар был несказанно горд в целом Государственной почтовой службой Франции, с её идеалами (да и, кстати сказать, темпами) Эпохи Просвещения. В общем, благодаря тебе, мы расставались добрыми друзьями.

Я тебя таким и представляла в своих снах – сидящим на камне, среди песка и сосен, с книгой в руке. Бедный, бедный Руссо. Мочевой пузырь и людское непонимание – это такое унизительное и коварное сочетание. Я знаю, о чём говорю, потому что один раз случайно обмочилась в метро. Не знаю, отчего это произошло, это было со мной только один раз. Просто мои брюки стали помимо моей воли увлажняться, и как я не пыталась закрывать их своей дамской сумочкой, многие, должно быть, увидели постепенно образовывающуюся на полу вагона лужицу. Я не могла дождаться, когда поезд остановится, чтобы сломя голову выскочить на ближайшей станции. Собирать при этом ещё растения для гербариев я бы уже не смогла – это наверняка.

Однако, Вернан, в твоей нелюбви или даже ненависти к прошлому я нашла, как бы это сказать, одну несообразность. Допустим, ты пишешь, что ненавидишь своё прошлое, но ведь это происходит только тогда, когда оно уже стало прошлым. Боже мой, я сама сейчас запутаюсь! Ты же не испытывал к нему такого отношения, когда оно, это время, было твоим настоящим. Или я что-то не правильно поняла? Хотя, нет, я поняла, тебе кажется, что ты каждый раз обманываешься, и это называется простым французским словом «разочарование». Ты думаешь, что вот сейчас тебе хорошо, по крайней мере, не плохо, но когда ты вспоминаешь, оцениваешь (оцениваешь – это здесь очень важное слово), тогда ты разочаровываешься и думаешь, что оно не стоило того. Ничего не стоило твоей любви, твоей нежности, и даже только твоего внимания. А ещё ты пишешь про безвыходность, в которое тебя ставит твоё прошлое, особенно детское, про того маленького мальчика с мёртвым зайцем на руках. У тебя очень чувствительная душа, я её очень хорошо помню…

Ты прекрасно знаешь, когда мне было 14, тётушка Эжени благополучно сплавила меня в католический интернат. (Боже, какими мы были чудным детьми!). Царство ей Небесное! Но я тебе никогда не рассказывала, что как только я прибыла туда, в первую же ночь, четыре старшие ученицы лишили меня девственности простой столовой ложкой. «Теперь ни один мужчина не сможет осквернить тебя!» – радостно поведали мне они. Я не смогла тогда оценить их весьма странной заботы о моей чистоте, и до сих пор с трудом, преодолевая отвращение, заставляю себя взять в руки обычную столовую ложку. Ты замечал, я практически не ем супов? Хотя, это должно быть прозвучит ужасно, как показало время, они были правы…

Париж стоит мессы, а мёртвый заяц, лишающей тебя девственности ложки. Как ты считаешь? Я совсем не хочу этим сказать, всякой такой дребедени, вроде той, что обычно говорят в таких случаях: у всех было что-то подобное, и это надо преодолеть, пережить. Я понимаю, что мёртвый заяц не больше и не меньше той проклятой ложки. Тогда, зачем я тебе обо всём этом пишу? Потому что, читая твои откровения, сначала я со многим не соглашалась. Мне казалось, что в жизни человека рано или поздно наступает такое время, когда он может позаботиться о своём прошлом, как о старом ношенном пальто – почистить его щёткой, или отдать в ближайшую химчистку. Но, потом я вдруг поняла, что это просто глупая иллюзия, которой поддался даже Оруэлл! Я тоже, признаюсь, не учла того, что никто не может контролировать прошлого, по крайней мере, своего! Потому, что всё дело не в прошлом, а в настоящем, в том постоянном аквариуме, в котором ты обречён, жить с самого раннего детства, когда к тебе приходит осознание собственного «я». Мне кажется, именно это имела в виду Ульрика, – по-моему, совершенно чудная женщина, – которая не очень литературно высказалась о твоём гороскопе. Зато, в отличие от Оруэлла, она говорила о самой сути, а не о какой-то там идеологической шелухе. Аквариум настоящего, прошлое, гороскоп – мне кажется, всё это об одном и том же – о вынужденности, которая всегда с тобой. Во всём этом есть фатальная обречённость. Но ведь она, если ты заметил, дала тебе и определённое лекарство от безысходности. Она тебе сказала, что в жизни обязательно найдётся кто-то или что-то, что любит тебя, поэтому отвечай взаимностью, по крайней мере, ему.

Иногда мне кажется, что мы слишком часто и слишком многому сопротивляемся, совершенно безотчётно, из какого-то древнего, животного страха, напрягаемся в любой непривычной позе, в любой незнакомой ситуации, не имея ни малейшего представления о сути тех сил и мотивов, которые творят нашу неизбежность, предлагая нам некие конкретные условия существования. Я не хочу говорить банальностей по поводу покорности судьбе. Я просто вспомнила, что когда Жанна Д’Арк шла на костёр она пыталась полюбить этот самый костёр, несущий ей мучительную гибель. Извини, что пишу путано.

Наверное, хорошо дышится морем и соснами. Да? Я очень живо себе это представляю. И ещё твой камень. А ты, представляешь, сколько людей сидело на нём? Сколько людей думали, читали, о чём-то мечтали, глядя на море, прежде чем он стал таким удобным для твоих размышлений? И город, какой замечательный и интересный город. Ты, кажется, так и не написал мне, как он называется. И вся эта пятисотлетняя история с часами. Нет, даже не с часами, а с единственным человеком, который всегда находится среди городских жителей, чтобы сказать «нет» размеренной и просчитанной до сантима обывательской скуке. Я, по глупости написала тебе, что благодарю и проклинаю тебя за наше безвременье. Прости, прости меня. Ты не мог этого знать. Разве можно судить людей, не ведающих, что творят? Нельзя. Нельзя винить тебя за то, что ты не в силах полюбить пожирающий тебя огонь, спасался от него бегством. Разве можно винить животное или человека убегающего от огня? Особенно человека…

Но вся беда состоит в том, что ты в любом случае сгоришь, Вернан, беги – не беги. Поэтому, конечно беги! Не останавливайся, беги! Я кричу тебе, как тот старый боцман в предсмертной агонии кричал своей жене. Мне больно об этом думать. Думать о том, что даже если бы ты вернулся сюда, и мы бы начали всё сначала… Ничего нельзя начать сначала, кроме фортепианной пьесы. Даже книгу нельзя прочитать опять сначала. Ты видишь, как это даже звучит некрасиво: «опять сначала».

А про Пера Гюнта и про Форель мне очень понравилось. Правда. Я только, прости, много не поняла. Кто такой, например, Ларс фон Триер? Мне про такого режиссёра ничего не известно. И про писателя Мураками я тоже ничего не слышала. Он японец? Я, наверное, мало читаю и редко хожу в кино. И что за «планшет» в метро смотрит твой замечательный Пер Гюнт? А больше всего, признаюсь, меня удивил твой совершенный типографский шрифт. Я в жизни не встречала печатной машинки, выдающей такие ровные строчки! Неужели, в Норвегии теперь научились делать такие? Или, может быть, ты пользовался сразу типографским печатным станком? Я шучу. Ладно, не в этом дело…

У неё в сердце крючок, а у него осколок кривого зеркала и только по одной последней жизни осталось. Это показалось мне таким невероятным и в тоже время таким обыкновенным для множества людей. А шрамы на сердце, в самом деле, никогда окончательно не заживают, и им действительно остаётся, только взявшись за руки броситься вниз со скалы Сигурда. Это была бы единственная в их жизни смерть, которую они выбрали сами. Ведь они не выбирали до сих пор ни своих смертей, ни своих жизней. В этом и есть неизбежность, о которой ты мне писал, и о которой тебе говорила Ульрика. Представляешь, оказывается, в жизни есть только один выбор, и какой! Об этом даже подумать страшно. Это так же, как выбрать любовь к костру, на котором ты должен сгореть. Но, в этом и есть правда жизни, всё остальное придумали только для того, чтобы скрыть её от себя! Она потому и Форель, а не Сольвейг, что всё-таки прячет эту правду от себя, и я её понимаю, она имеет на это полное право – послать к чёрту все права и законы, только бы, только бы, не было той самой пустоты в сердце… А ему нужна именно Сольвейг, это верно, потому что, для того чтобы жить, а не броситься вместе со скалы, хотя бы у кого-то одного должно быть чистое не израненное сердце. Правильно я всё понимаю? Я же постепенно становлюсь умницей, ты не забыл ещё?

Что-то я расфилософствовалась с тобой не в меру. Видишь, как люди мудреют в разлуке. Это я не про себя, это про тебя, Вернан. Про то, что я вижу и чувствую по твоим письмам. И, заметь, именно в разлуке, в одиночестве ты начал писать. Тебя нет, и у меня всё по-прежнему, но я не хочу, чтобы ты думал, что я тебя в чём-то упрекаю, или, не дай Бог, во что-то втягиваю. Я давно свыклась с собой и научилась ценить расстояния. Расстояния нужны всегда и во всём, даже в любви. Самая сильная и самая нежная любовь – на расстоянии. Близость существует только для близости, больше она не позволяет произрасти ничему. Только иногда, по вечерам, они (расстояния) меня пугают. Но, меня окружает мир, в котором случается довольно многое, то, что не может оставить меня равнодушной (не хочу повторяться, я тебе писала об этом в своём прошлом письме). И с тех пор, на самом деле, довольно много чего произошло.

Я начала своё прошлое письмо с Марты. Марта теперь уже совсем взрослая женщина, и мне кажется она точно так же как и ты, ненавидит своё прошлое. И, надо сказать, есть за что – её отец умер. Умер от того, что не хотел больше жить. Он практически ничем не болел, и сердце, врачи сказали, у него было почти как у юноши. Ты, верно, знаешь, такое бывает. Он и вправду напоминал мне ребёнка, который очень хотел какую-то дорогую игрушку, и которому эту игрушку никак не хотели или не могли дать. И было бы очень всё просто, если бы мечта этого ребёнка однажды осуществилась, а он в ней скоро разочаровался. Так происходит почти со всеми детьми. Чего тут такого? Но с ним произошло другое. «Ребёнок» проснулся в одно утро и понял, что никакая игрушка не принесёт ему счастья, да и само желание играть в игрушки показалось ему диким и абсурдным. Но и это ещё не всё. Вдруг он увидел, что в мире нет ничего кроме игрушек. И весь мир и сам он – это только неизвестно кем и когда сломанные игрушки! Но, когда сломанной игрушке становится невыносимо в мире сломанных игрушек, то, само по себе, это уже не игрушка. Это – серьёзно. Понимаешь? Опять, опять, та же неизбежность.

Люсия, как могла, пыталась его спасти. Но от чего? Разве она знала, от чего его нужно спасать? Она даже стала нюхать кокаин и ему тоже пыталась подсунуть. Как всё очень глупо! Это ведь тоже попытка прыгнуть вместе вниз со скалы Сигурда, взявшись за руки, правда? Представляешь, ему даже кокаин был не интересен. Но для неё и это было не понятно. А я догадалась, но только уже после его смерти, а ей ничего говорить не стала. Кокаин – это ведь тоже всего лишь игрушка. В общем, взрослый человек изломался на ровном месте…

Марта очень переживала, только пыталась не подавать виду. Но я понимала, она ведь, в сущности, очень похожа на отца, не внешне, а где-то внутри – такая же сломанная кукла. Так, вот эти увлечения кокаином Люсии до добра не довели, но об этом я расскажу чуть позже.

Отца Марты хоронили серым дождливым днём, казалось, вымокло всё. Весь воздух был пропитан какой-то особой въедливой бесцветной сыростью. Пришли его коллеги из Колледж-де-Франсе, он там учился, а потом довольно долго преподавал. Они тоже были все какие-то бесцветные и как будто изнутри пропитанные сыростью. От них пахло водкой. Я вела под руку Люсию, Марта тоже шла рядом с нами. На кладбище отец Андре, читая псалмы, поскользнулся и чуть не провалился в могилу. Это был какой-то ужас! Мне постоянно приходилось сдерживать Люсию, она всё время что-то порывалась то ли сделать, то ли сказать, что-то из ряда вон неподобающее (естественно, она уже была изрядно нанюхавшаяся). А отец Марты лежал, и на его лице было написано: «как же вы мне все надоели!», все, кроме этого беспрестанно барабанящего дождя, который он слушал очень внимательно, мне даже показалось сосредоточенно. Я никогда не видела, чтобы покойники так сосредоточенно вслушивались в дождь. Наконец, когда гроб стали опускать, Люсия вырвалась из моих рук и стала громко и вульгарно петь «Марсельезу», как будто плевала её словами всем в лицо. Но я поняла, дело было не в «Марсельезе» и не в словах, она плевала Ему в лицо. Понимаешь? – Ему. Никто её не останавливал, отец Андре закрылся своей книгой, и я стояла, как вкопанная и смотрела на весь этот немыслимый ужас. Если существовало на свете полное отчаяние, то оно было в тот момент Люсией. Ну, хватит об этом…

Марта несколько дней не выходила из дома, я пыталась её покормить, но она с безвольным упрямством отказывалась принимать пищу. Она мастерила бумажные кораблики и пускала их в ванной, так что довольно скоро вся ванна наполнилась этими взмокшими корабликами, и она, сидя на полу медленно водила по воде рукой. Я не разрешила ей запирать дверь и только из комнаты, молча, наблюдала, чтобы она не наделала помимо корабликов ещё каких-нибудь глупостей. А может быть эти её бумажные кораблики, и были нашими человеческими глупостями, способными заполнить собою целый океан жизни. Скажи, Вернан, разве мы не имеем все права делать их?

Вот и Люсия сделала большую глупость, которую не сделать не могла, и теперь спала вторые сутки в соседней комнате. Я упросила врачей сделать ей сильнодействующих снотворных уколов. Ты же понимаешь, я не могла в те дни оставить их одних, и ночевала там. Но знаешь, пока я была неотлучно с ними, я заметила, что в доме отца Марты воцарился какой-то удивительный в своём спокойствии мир. Это трудно объяснить, как будто из дома вынесли разом все электрические приборы. И это отнюдь не выглядело безумием – Марта, пускающая в ванной кораблики, спящая и нецензурно бредящая во сне Люсия, старая бабка, молча и сосредоточенно гладящая, лежащее у неё на руках маленькое глупое эхо. Это казалось мне, наоборот, каким-то, наконец обретённым блаженным спокойствием! Если бы с Земли разом исчезли все мужчины, то было бы примерно так. Ты уж прости меня за такой сексизм.

Однако все мужчины с Земли не исчезли, и спокойствие оказалось недолгим. Марта вслед за Люсией подсела на кокаин и познакомилась с этим чёрным парнем, Бернаром. Нет, я ничего не хочу о нём сказать плохого. Наоборот, он молодец, потомок в третьем поколении «дикарей» привезённых из Африки на выставку в Париж. Ты знал, что на людей ходили смотреть в зоопарк, как на животных ещё в конце 20-х годов? Для меня это было настоящим шоком!

Молодой человек, бесспорно, добился определённых успехов – закончил медицинский колледж, работает медбратом в больнице. Он добрый, и это, кстати, я считаю главным его достижением, в том смысле, что он не озлобился, не пытается никому мстить… Но, только вот Марте он не пара. Не подумай, я не расистка какая-нибудь, дело совсем не в том, что Бернар чёрный. Просто, Бернар, мне кажется несерьёзным и безалаберным. Таскает её за собой по каким-то сомнительным компаниям, богемным притонам. Эта – кокаин нюхает, он – травкой пыхтит, как паровоз. Он совсем не думает о будущем. Точнее, я хотела сказать, что у Марты с ним не будет будущего. Будет будущее – не будет будущего… Чушь какая-то…

А ведь у неё никого не осталось, никого, кроме меня. Люсия не в счёт, она своей голове не хозяйка. И я чувствую за Марту перед Богом определённую ответственность, хотя ей уже… Господи, сколько ей сейчас лет? Я, честно говоря, к своему стыду забыла. Вспомню, напишу. Бернар, кстати, намного моложе её.

Я вот сейчас написала тебе, что у Марты с ним нет будущего и подумала, точнее, заплакала – подумала и заплакала одновременно. А без него? Что у неё будет без него, Вернан? Вернан, дорогой, я вспомнила, что Марте уже тридцать пять! Ей 35 лет, как твоей Форели, а у неё нет ни детей, ни даже тролля со спиннингом! Боже, что я такое говорю! Я сейчас всё письмо залью слезами, и оно размокнет, как те бумажные кораблики, которые она пускала в ванне.

Когда я думаю, что человеку ничем нельзя помочь меня саму охватывает отчаяние. А разве я кому-то смогла помочь? Люсии, Марте, её отцу, тому бедному музыканту-скрипачу, которому я отдала свой нескончаемый шарф, но который всё же простудился и умер от пневмонии, тебе?! Нет, существуют, конечно, различные благотворительные фонды… Подожди, всё не то, не о том я хочу тебе сказать, да ты, наверняка, и сам это понимаешь. Я ещё немного поплачу и подумаю, ладно?……………………………………………………………………………………………….

Вот, смотри, Вернан, ты же умный, так скажи мне, что это вообще значит – помочь человеку? Ну, допустим, возьмём те же наркотики. Пусть будут наркотики. То есть, я хотела сказать наоборот, пусть их не будет. Да, человек перестал колоться, курить, нюхать (что они ещё там делают?) остался жить здесь, с нами, в этом мире. То есть мы помогли не уйти ему к Богу? Мы помогли ему каждый день вспоминать о том, что мы с тобой называем между собой неизбежностью? Мы вернули его, – как это принято говорить, – к нормальной полноценной жизни? А он может быть от этой «нормальной полноценной жизни» воет по ночам, так, что его ушные раковины оказываются полны стекающих туда по щекам слез, и ему приходится по нескольку раз за ночь их опорожнять! Как помочь повреждённой, обожжённой, искалеченной душе, Вернан? Стереть эмоциональную память? Говорят, учёные над этим работают, и иногда мне кажется, что я их понимаю. Нет, Вернан, человеку может помочь только Всевышний, и только при том условии, что кому-то посчастливиться в него глубоко уверовать. Человек человеку помочь не может!

Мне только сейчас пришла в голову мысль, знаешь почему старику-боцману требовалась помощь для того чтобы каждый раз открывать окно? Он просто боялся выброситься наружу! А так, она всё-таки была рядом, и мгновенное желание проходило, притуплялось. Может, я и не права… Мне иногда и вправду очень хочется быть неправой во многих своих печальных заключениях. Так мне жилось бы намного проще.

Я вспомнила ещё одну историю, Вернан. Ты прости, что я пишу о грустном и не задаю тебе никаких вопросов, касающихся лично тебя, твоей жизни. А впрочем, я задаю тебе вопросы, которые касаются всех живущих, а значит и тебя в том числе. А вдруг, кого-то это совсем не касается? Вот, например, я опять подумала про Бернара, он живёт какой-то совсем другой жизнью, они живут (я имею в виду их компанию – Бернара, художника Шарифа и прочих). Мне кажется, что в их жизни нет этих вопросов, этих переживаний, проблем, а вот у Марты, они есть, все есть, такие же как у нас. Ну, так я начала про грустную историю, она совсем короткая: отец вытащил своего сына-шалопая из петли, – у него, кстати, тоже были проблемы с наркотиками, – его удалось спасти. Затем, примерно через полгода, он на машине насмерть сбивает человека. А потом и сам умирает в тюрьме от туберкулёза. Вот, собственно, и вся история. Я даже не знаю, о чём тут спрашивать, и самое главное кого?

Тебе не кажется, что именно поэтому, на свет скоро появится, а может быть, уже появилось поколение людей, которые совсем не задают вопросов. Они знают то, что им нужно знать, и не знают и не хотят знать, то, что не считают нужным. Может это поколение мудрецов, Вернан? Ведь мудрец отличается от дурака не тем, о чём он спрашивает, а тем, о чём он не спрашивает! Выходит мы с тобой просто старые дураки! Ладно, не буду обобщать. Сейчас, во-первых, я дико смеюсь, а во-вторых, у меня убежал кофе. Ты не знаешь, почему говорят «у меня убежал кофе», а не «от меня сбежал кофе»? Нет, всё, это невозможно, я становлюсь совершенной истеричкой, хорошо, хоть я это понимаю, сейчас опять легко могу начать плакать от одной этой фразы: «от меня сбежал кофе». Почему он сбежал? Ему со мной было плохо? Его нужно немедленно найти, поговорить, успокоить, вернуть. Сбежавший кофе, он ведь такой беспомощный, один в большом городе! Всё, всё, сейчас, соберусь с мыслями…

Сидим как-то за столом, я, Люсия и Марта, приходит Бернар, здоровается, мы ему киваем в ответ, хихикаем. Он покрутился возле нас, походил, потом берёт со стола яркий жёлтый апельсин, подбрасывает его и говорит: «Хорошие у вас апельсины – квадратные». Мы покатываемся со смеху. А ещё, он может съесть целый лимон в одну минуту и не поморщиться, а ещё дождевого червя. Фу, какая гадость! Но сам он говорит, что всеядность и отсутствие брезгливости свидетельствуют о высокой степени человеческой терпимости к себе подобным. В его формулировке это звучит так: «Могу человека съесть, а могу стать его лучшим другом». Нет, ты слышал про такую современную каннибальскую толерантность? Я иногда не понимаю, когда он шутит, а когда говорит серьёзно. Всё выглядит одинаково весело и непринуждённо. «Марта, – спрашиваю один раз, – как ты не боишься общаться с этим человеком?» (Спрашиваю, разумеется, при нём). А она, как все северные девки, презрительно так морщит губки и отвечает: «Если бы я была уверена, что это человек, то наверняка бы боялась». Говорю тебе, это у них такой способ общения, общаются они так!

А я уже и сама запуталась, понять не могу, это, что, умышленное размывание, кажущейся им нелепой и искусственной серьёзности? Видишь, приходится самой нести всякую околесицу, чтобы хоть что-то сказать про всё происходящее, и при этом смеюсь над собой, над всеми нами, вымирающими динозаврами «измов» прошлого. Живут как дети, не ведая ни правил, ни приличий, какими-то своими человеческими инстинктами. А может быть, так и надо – доверять себе и Богу, а всё остальное послать ко всем чертям. Видишь, не смотря на отсутствие видимого старения, я как типичная старуха, всё оцениваю, а в конце делаю резюмирующее заключение.

Рожать ей пора, куда уже тянуть-то. Вроде, осенью собираются на Мартинику. Забавно, правда, Марта – на Мартинику? «Вы уж родите мне внука или внучку, детки» – примерно так, мысленно шамкаю я, своей молодой подтянутой вовсе не старушечьей челюстью, и для довершения комичности немного трясу головой в лёгком паркенсоне. Нет, правда, сейчас специально отошла, поглядела на себя в зеркало, повернула голову, в профиль, я – натуральный оленёнок Бэмби! Только гораздо лучше (смеюсь). С Люсией не знаю только, что делать…

Я часто думаю, почему я сама не путешествую, а ведь могла бы? Может быть, я не хочу новых впечатлений, ощущений для себя? Тогда, почему не хочу? Ведь, не сказать, что я ими некогда, в своё время, пресытилась. Я тебе уже рассказывала о своём католическом образовании. После насильственной и неестественной дефлорации, я, в принципе, получила действительно неплохое религиозное воспитание. Это же знаешь, как обычно считается, «жить» по-настоящему, на полную катушку – это постоянно пробовать на вкус что-нибудь новенькое, сладенькое – новые встречи, новые люди, новые зрительные впечатления, новые вкусовые, обонятельные и тактильные ощущения. Море голубое, яхты белоснежные, икра чёрная, небо синее, мужчины загорелые, солнце яркое, пальмы зелёные, лобстеры восхитительные! Все рецепторы и гормоны приведены в состояние полной боевой готовности. Чего бы ещё такого принять на все свои слизистые и не слизистые оболочки? Желательно на все сразу одновременно! Тело взаимодействует с миром. Нет, вот, видишь, мне никогда не удаются точные формулировки сразу. Тело становится полноправной частью мира! Я выражаюсь непростительно вульгарно и грубо, для воспитанницы католического интерната и немного утрирую. Впрочем, кому, как не воспитанницам католических интернатов иметь самые грязные фантазии. А всё почему? Во всём виновато пагубное воздействие на меня молодёжи. Ну, вот, вроде даже настроение улучшилось. Когда подумаешь, о какой-нибудь пошлости, да ещё свалишь всю ответственность за собственную развязанность на кого-то другого, всегда настроение улучшается, проверено!

Так, вот, Вернан, к чему я весь этот огород городила, не нужно мне всего этого, не нужно, и это очень странно, правда странно? Я, наверное, какая-то ненормальная. Или нет, всё понятно, это – патологически далеко зашедший аутоэротизм! Но, с другой стороны, классические аутоэротики должны любить и использовать собственное тело, для своих наслаждений, а я, часто наоборот хочу просто совсем избавиться от него. Совсем, совсем, чтобы его не было. Может, мне стоит сходить к психоаналитику, как ты считаешь? Или ты, наоборот, посоветуешь мне записаться на приём к Франциску Ассизскому?

Нет, не так, у меня вдруг созрело простое и гениальное решение! Я пойду к психоаналитику и как-нибудь уговорю его, – включу всё своё женское обаяние, – сходить хотя бы разик на приём к святому Франциску, а потом, думаю, святой Франциск и сам посчитает неприличным не нанести ответный визит вежливости психоаналитику. Так они и будут ходить друг к другу: по чётным дням психоаналитик к святому Франциску, а по нечётным, святой Франциск к психоаналитику, возможно, они даже станут со временем добрыми друзьями. Дружба, ведь это прекрасно! А сама я в таком случае смогу просто оставаться дома, чтобы заниматься поливкой своих любимых цветов, или вышиванием на машинке, или буду печь что-нибудь вкусненькое для Люсии и для Марты. (Бабка почти ничего не ест, неизвестно, чем ещё жива?). Я тебя не сильно утомила собственной персоной? Тогда слушай!