Текст книги "Искусство скуки"

– А сможет ли она так же хорошо отличать сон от яви, как моя потерянная чудесная булавка? – Спросил недоверчиво Никто-Никто у крестьянина, вертя её в руках. – Она ведь совсем обычная.

Крестьянская булавка и вправду выглядела совсем уж простенько и непритязательно, даже, кое-где на ней немного проступала ржавчина, которая, разумеется, тоже внушительности ей никак не прибавляла. Сильно сомневался насчёт равноценности такой замены Никто-Никто.

– Хочешь – бери, а не хочешь – не бери, дело твоё. Не ешь, не пей, не спи, ходи и ищи дальше свою чудесную булавку. – Равнодушно заметил ему крестьянин, развернулся и пошёл своей дорогой.

– Постой, постой! Как ты сказал? – Удивился Никто-Никто. – Ходи, не ешь, не пей, не спи?!».

Но крестьянин повторять не стал…».

Смотритель снова легко засмеялся, подмигнул Жоли, а потом с почтительностью закрыл книжку, и понёс её обратно ставить на полку, образовалась небольшая молчаливая пауза из дождя и Маллигана, попеременно свингующих.

– Мне понравилась притча, ибо она сквозит тщетой мира и его инструментов. – Заявила Жоли, после того, как Смотритель вернулся на своё место. – Вы поклонник Мао?

– А Вы полагаете, что Мао, сам понимает, что делает? – Ответил он иронично вопросом на вопрос.

– Думаю, вряд ли. Так же, как египетские фараоны не понимали, зачем они возводят свои пирамиды, а китайские императоры, для чего они заставляют своих подданных строить стену, длиною в тысячи ли.

– Брава, мадмуазель Жоли, Вы уже начали читать Кафку! – Смотритель символически аплодировал.

– Разве? – Пожала плечами Жоли.

– Говорю Вам это совершенно определённо, уж поверьте. Для того чтобы читать, не всегда обязательно открывать книги.

– Но, если я вижу нечто такое, что раньше разглядел этот ваш Кафка, значит, и он этого не писал. – Фыркнула Жоли.

– И снова, Вы правы. – Подтвердил Смотритель, подтягивая локти на своей свободной атласной рубахе. – Но, таким образом, Вы и сами ответили на свой вопрос об идолопоклонничестве.

– Я поняла. – Она и сама никогда не была идолопоклонницей.

Жоли подумала, гася свою сигарету, что они так накурили в магазине, что все птицы, наверное, уже передохли. Но потом вспомнила, что Смотритель просто выключил их одним щелчком пальцев.

– Значит, птиц здесь на самом деле тоже нет? – Предположила она.

– Птицы есть, но они мало, что значат. – При этих словах Смотритель снова на несколько секунд щелчком пальцев включил птичьи голоса, чтобы продемонстрировать их реальность, а потом опять так же буднично выключил.

– Как Вы полагаете, – после некоторых внутренних колебаний Жоли всё-таки решилась спросить, – он вернётся?

– Хотите, чтобы он Вас склеил? Ну, да, ещё ни одной вазе не удавалось склеить саму себя. – Смотритель говорил без усмешки, как бы размышляя вслух. – Только зачем?

– Вот, и я сама не знаю, зачем? – Вздохнула давно разбитая ваза.

– Это можете решить, увы, только Вы сами, милая мадмуазель Жоли. Гонг, Конгу не помощник. – Скаламбурил Смотритель. А может это и в самом деле была какая-то, в своё время известная древняя присказка, о которой она просто раньше никогда не слышала.

Дождь продолжал один выписывать, неслышимые обычному уху рулады на парижских улицах, когда Жоли покинула птичий базар. Джерри Маллиган, птицы, Смотритель остались навсегда позади, в прошлом какого-то одинокого, не понятного самому себе времени…

Он ещё долго смотрел в размытое окно на Жоли, неуверенно скачущую между луж. А потом она, как альпийский канатоходец, балансируя зонтом, проходила по узкому бордюру, между норовящими смыть её потоками горных рек, поглощаемых беззубыми, жадно пьющими ртами люков городской канализации. Смотритель на то и смотритель, чтобы смотреть. Он и смотрел, слегка покачивая головой, и в глазах его мелькали отблески пламени горячих, нездешних кузнечных горнов, а в ушах его снова, во второй раз в жизни, – чего не может быть, – слышался зов Пустыни, от чего он неслышно шевелил губами, произнося какие-то неопределённые придыхательные междометия, а может быть благодарственные молитвы, или заклинания…

Кенгуру встретил её в коридоре, как всегда, своими смертельно немигающими глазами, и своей неимоверной смертельной усталостью. От чего он устаёт? – думала Жоли, старалась поскорее скинуть вымокшую одежду и избавиться от растрёпанного как осенний цветок мокрого зонта. Хотелось принять горячую ванну, с какой-нибудь древней докембрийской солью, ничего не ведающей даже о трилобитах, и с обильной пеной, чтобы можно было погрузиться на самое морское дно, как таинственное морское чудовище и одновременно скрыться в облаках, как прекрасная вольная птица. Она наспех сбросила свои туфли, разлетевшиеся по коридору в разные стороны, и по полу за ней проследовали в комнату, её влажные следы, которых она с собой туда не приглашала.

Стоп! По тем же ещё, не высохшим следам она проследовала в обратном направлении и включила свет. Кошачий корм в алюминиевой мисочке и вода оставались почти не тронутыми, но на полу валялось несколько клочков серой, с лёгкой проседью шерсти. Чучело кенгуру начало линять!

Жоли, опершись спиной о стену, и скрестив руки на груди, недоумённо смотрела несколько минут на эти клочки. Они лежали совершенно недвижно, хотя её мокрые стопы явственно ощущали слабые ламинарные струйки коридорного сквозняка. Она опустилась перед чучелом на колени и присела, отодвинув в сторону мисочки с кормом и водой. «Что с тобой происходит?» – Мягко спросила она, пытаясь заставить кенгуру сосредоточить на ней взгляд. (Чучело было небольшим, и их глаза оказались почти вровень). Но кенгуру, по-прежнему, не хотел обращать на неё внимания, или считал, что всё бессмысленно, в том числе и это. Теперь, помимо невозможной смертельной усталости, она уловила в стеклянных глазах чучела, явственную отчаянную досаду, в природу которой она пыталась вчувствоваться всем своим существом. Что это? Что это? Что с тобой? Точно так же, как она только что хотела избавиться от мокрых, липнущих к её телу ненужных вещей, чтобы остаться в своём первозданном виде, чучело хотело избавиться от чего-то, несомненно, мучившего его, но в той форме существования, в которой оно теперь пребывало, это было совершенно невозможно. «Разбитая ваза не может склеить сама себя, – повторила Жоли слова Смотрителя, – да?».

Странная мысль родилась вдруг в её голове, если мысли вообще рождаются в чьих-то головах. Чучело много лет пребывало в абсолютной неизменности, и вот оно начало стареть, портиться, линять, но это именно для того, чтобы докричаться до неё, сказать ей, что так больше продолжаться не может, и ей нужно что-то срочно предпринять. «Может быть, не время старит человека, а человек своим старением говорит Богу о своей невыносимой досаде, вызываемой его нынешней формой существования. Она, эта досада, а вместе с ней та самая смертельная усталость, накапливается постепенно, сначала вообще как бы, не замечается, её ещё очень мало. Но потом её становится всё больше и больше, как слёз в ушных раковинах, и вот их уже приходится опорожнять, а если нет, то они начинают переливаться через край…». Только теперь ей стал окончательно понятен смысл бесконечного дождя, являющегося высшим проявлением разрешающегося от бремени отчаяния. Он смертельно устал оттого, что я его не слышу, никто не слышит. «Ты, ты… прости меня, я такая бесчувственная, я… мы все…». Жоли обхватила рукой чучело за шею, притянула его к себе, и вместе с ним сотрясаясь рыданиями, медленно завалилась на бок, на холодный пол, прямо перед входной дверью.

Contrapunct № 13

«Тот, кто не знал скуки, тот ничего не испытывает, кроме, разве что, детского любопытства, глядя на то, как корабли, уходя за горизонт безнадежно и безвозвратно падают, проваливаются неизвестно куда, и больше никогда не возвращаются обратно, если только сам Господь не вознесёт их, по неизреченной милости своей из неведомой и непонятной бездны, разверзающейся прямо на краю Земли. Не испытывающий скуки, и сам не подвергается её испытаниям. Только, человек, который часами сморит в окно, зная, что, возможно, никогда уже больше не окажется по ту сторону стекла меня поймёт…».

Вернан захлопнул свою книгу. Трудно сказать, какая из бутылок прибыла раньше. Когда, одну из них он обнаружил одиноко лежащей на берегу недалеко от Восточного вокзала в заливе Бьёрвика, вторая «вдова» уже терпеливо дожидалась его на почте. Об том он узнал благодаря короткому извещению, находившемуся в его просторном почтовом ящике. (Вернан называл его про себя «скворечником»). «Удивительная сообразительность». Если бы Veuve Clicquot завернула в район Западного вокзала и оказалась в акватории залива Пипервика, он бы её там ни за что не нашёл, так как, не имел привычки выходить к Осло-фьорду в районе Западного вокзала, там было слишком ветрено и многолюдно. (Отдав смерти мужа, женщины становятся, поневоле, куда более внимательными к странным мужским привычкам).

Но почему их две? Обе путешественницы теперь стояли перед ним на кухонном столе. Одна – без этикетки, совершенно голая, тихая, омытая солёными слезами моря и туго запечатанная. Другая была почему-то без пробки, но зато вся светилась напоминанием о каком-то давно минувшем весёлом застолье, яркая, блестящая и бессмысленная, как флиртующая канарейка. Они казались ему сёстрами-близняшками, прожившими две совершенно разные жизни на двух, разделённых бескрайним океаном континентах. Но их, странным образом продублировавшееся вдовство и эта встреча через много лет в загадочном уравнении судьбы, после всех сокращений, свели значение времени, проведенного ими в разлуке почти что к нулю. Вернан, глядя на воссоединившихся сестричек, чувствовал себя третьим лишним. «Вот что, – решил он, – нужно поскорее освободить их от бремени, и оставить наедине».

Но он и представить себе не мог, что извлечь послания из бутылок окажется делом совсем не лёгким, более того, приведшим к самым неожиданным последствиям!

С какой же начать?

Это могли быть два письма, написанные и отправленные Жоли в разное время, которые, однако, пришли к нему почему-то практически одновременно, рассуждал он. В таком случае, порядок прочтения её посланий имел некоторое значение, хотя бы с точки зрения последовательности описываемых событий. Но, с другой стороны, существовал ещё один, куда более принципиальный нюанс: бутылка, найденная на берегу залива могла оказаться предназначенной вовсе не ему! Почему же он тогда без всяких колебаний присвоил её себе? А ведь так оно и было.

Стоя на берегу залива, в то время как морская вода норовила облобызать его крепкие ботинки на высокой шнуровке, и, всматриваясь в содержимое бутылки (он её периодически встряхивал, и, подносил к глазам) Вернан не сомневался, что имеет дело с посланницей Жоли. Почему же сомнение на этот счёт посетило его теперь? Ведь, как раз именно теперь видимое родство бутылок имелось налицо. Каждая из сестёр как бы, всем своим видом, подтверждала полномочия другой. Нет, всё правильно, думал он. Это два экземпляра одного письма, отправленного разными путями, но удивительно совпавшими по времени прибытия. Тогда, выбор бутылки не имел значения с точки зрения его криптографического содержания. (Вывод, который, как мы увидим впоследствии, оказался ложным).

Проще и естественней, казалось, начать с открытой бутылки, прилетевшей по воздуху. Но Вернан почему-то предпочёл взяться за другую – морскую путешественницу, пробку которой Жоли для надёжности залила специальным сургучным клеем. Не каждый день, в конце-концов, к нам приходят бутылки морем!

Когда при помощи ножа, штопора и собственного кряхтения ему удалось распечатать бутылку, он затем попытался через горлышко просто вытряхнуть свёрнутые в рулончик листочки бумаги, с силой стуча кулаком по толстому днищу. А как бы поступили вы? Уверен, почти каждый на его месте попробовал бы сделать то же самое. Но, не тут-то было! Всякий, кто в детстве засовывал голову в чайник, хорошо знает, что обратное действие, высовывание головы из чайника, даётся гораздо труднее. А порой, вытащить голову из чайника просто-таки невозможно! Поэтому, многие люди так и ходят всю оставшуюся жизнь с чайниками на головах. Такова суть времени!

Вот и теперь, скрученные бумажные листочки, некогда пропихнутые внутрь изящной ручкой Жоли, никак не хотели вытряхиваться наружу. Что же делать? Походя немного по комнате в лёгкой задумчивости, Вернан решил придавливать бумажный свиток узкой металлической линейкой к стеклянной стенке бутылки и постараться таким образом дотянуть свиток до горлышка, до того места, с которого его кончик можно будет ухватить пальцами.

Линейка сразу удачно прихватила листы, и они под её осторожным вертикальным натиском медленно поползи вверх по стеклу. Но едва бумажный рулончик достиг горлышка, соприкоснувшись с поверхностью иной кривизны, движение застопорилось, а попытка резкого рывка безнадёжно провалилась – бумажный рулончик просто сорвался и снова оказался на днище.

«Какой же я дурак!» – воскликнул Вернан. Вместо того чтобы тащить письмо вверх, не легче ли было перевернуть бутылку горлышком вниз, и тогда к его усилиям приложилось бы ещё и Всемирное тяготение. Всемирное! Однако, как он затем ни старался на пару с дружественно кряхтящим Всемирным тяготением, бумажки никак не хотели заходить в узкий тоннель горловины.

Вернан решил покурить и спокойно всё обдумать. Он пошёл на кухню и приоткрыл окно, а сам встал к стенке и спрятался за занавеской, чтобы его не увидели соседи, не одобряющие курения в открытые окна. (Куришь? Кури вовнутрь себя!). После нескольких затяжек он осторожно выглянул из-за занавески и мрачным взглядом Харальда III Сурового взглянул на симметрично, до неприличия, расчерченный Квадратурен. На город он смотреть не любил, особенно его раздражала видимая отовсюду городская ратуша, в которой ежегодно вручались Нобелевские премии мира. Ратуша ассоциировалась у него с гигантским тёмно-красного кирпича крематорием. Вернан устремил взгляд на холмы и чуть выше, они его успокаивали и приводили в порядок мысли, что сейчас и требовалось. Холмы тоже были видны отовсюду, начинаясь за городом, они были везде и казались рослыми старшими братьями юных морских волн…

Пинцет! Как ему в голову не пришла эта мысль раньше? Пинцетом он сможет зацепить послание на достаточной глубине, подтянув его как можно ближе к горлышку линейкой. Но, где взять пинцет? Может быть в аптеке? Вернан загасил на две трети выкуренную сигарету, и стал торопливо одеваться. Ближайшая аптека «Сладкая пилюля» располагалась буквально в ста метрах, за углом.

Идти приходилось против ветра, доносившего до его носоглотки холодную, пахнущую йодом с солью насыщенную изморось. Он спрятал руки от ветра в карманы своей тёплой меховой куртки с капюшоном. Людям, попадавшимся навстречу, приходилось то и дело немного подбегать, чтобы не упасть вперёд от ветряных толчков в спину.

– Добрый день. У вас есть пинцет? – Спросил Вернан на английском скуластую девчонку, с немного раскосыми глазами, стоявшую в лёгоньком белом халатике поверх свитера за кассовым аппаратом, и для наглядности изобразил требуемый инструмент жестикулярно.

– К сожалению, нет, пинцеты относятся к медицинскому оборудованию, – она выразила на своём гладком личике то самое сожаление, о котором говорила, – а из медицинского оборудования мы продаём только тонометры и глюкометры.

Глюкометр отпадал сразу. А вот тонометр… Вернан на секунду представил, как он туго застёгивает хомут на липучках на гладких боках морской посланницы, нажимает на кнопочку и тогда прибор, оживая, как удав начинает постепенно сжимать её холодные стенки, до тех пор пока…

– Пока она не треснет и не рассыплется на множество осколков!

– Простите? – Девушка не поняла смысла сказанных им слов.

– О, нет, нет. – Вернан заторопился с встречными извинениями. – Это я не Вам. Спасибо, всего хорошего.

– Приходите если, что-то понадобится. – Девушка проводила его долгим пристальным взглядом и сочувствующей минорной улыбкой.

Если не удастся достать послание при помощи линейки и чего-нибудь ещё, например, столовой ложки, захватив его с двух сторон, бутылку, как это ни печально, всё-таки придётся разбить, – думал он, – ловя в спину попутный ветер. И почему он пошёл в аптеку за пинцетом, вместо того, чтобы сразу не додуматься до такого простого способа извлечения письма Жоли? Ответа на этот вопрос у него не было.

С прибавлением к металлической линейке ещё и ложки ситуация изменилась, но окончательно не в лучшую сторону. Ведь пользуясь двумя инструментами сразу, он не мог держать бутылку в перевёрнутом виде. Пришлось снова ставить её на днище, в исходное положение, да ещё удерживать её ногами, но тогда происходило вот что: линейка успешно доводила бумажный рулончик вверх до горлышка, и он даже умудрился один раз правильно просунуть ложку, чтобы захватить послание, – хотя это было и не просто, – но в самый ответственный момент операции свиток просто расслоился и рассыпался на отдельные листочки.

Теперь, действительно, ничего не оставалось, кроме как безжалостно разбить бутылку. Сама по себе пустая бутылка, формально, никакой ценности не представляла, если, конечно, не считать, что она обладала качеством навигации крылатой ракеты. Вернан подумал, что будет, по всей видимости, правильнее разбить не чудесную бутылку, доплывшую по морю, а её вполне заурядную глупую сестричку с этикеткой. При этом в его голове роились какие-то странные и непередаваемые мысли о вселенской справедливости.

Замотав пёструю, расфуфыренную вдовушку в махровое полотенце, Вернан аккуратно, как спящего младенца положил её на резиновый массажный коврик в ванной, опустился на колени, два раза, будто судорожно вдыхая, взмахнул молотком, зачем-то закрыл глаза и после третьего взмаха ударил, чтобы уж наверняка…

Он медленно развернул полотенце, и увидел причудливой архитектурной формы стеклянное гнездо, на дне которого сидел бумажный птенец и жалобно попискивал. Звуки, которые он издавал, чем-то напоминали трение пенопластовых шариков о стекло. Он аккуратно, чтобы не порезать пальцы и не повредить птенца раздвинул осколки и взял его на руки, тот успокоился и перестал пищать, превратившись в обычные листочки тонкой белой бумаги. Отряхнув их от стеклянной крошки и быстро пробежав по ним глазами, Вернан обнаружил, что в некоторых словах отчего-то явно недоставало букв, а в отдельных предложениях целых слов и словосочетаний. Пришедшее по почте письмо напоминало старую беззубую расчёску, завалившуюся бог весть, когда за шифанер.

Вернан слышал, что при доставке писем и посылок авиапочтой такое иногда случалось. Скорее всего, – предположил он, – коробка набитая шариками из пенопласта, в которую для сохранности упаковали бутылку, была запечатана небезупречно. В полёте бутылка в силу известных только ей причин, наскоро, избавилась от пробки, а в багажном отделении самолёта, доставлявшего посылку, вполне возможно, пока никто не видел, царила самая беспечная разгерметизация. Чего тогда удивляться? В результате, некоторые буквы просто выдуло из письма в атмосферу!

Но, если бы мой выбор пал на другую бутылку, – соображал он, – то это могло бы уберечь её бестолковую сестричку. Ведь в письме, – он успел заметить, это содержалось в самом конце, – Жоли подтверждала его предположение об идентичности посланий! Вторую бутылку можно было в таком случае не разбивать. Значит, судьбу бутылок, в итоге, решил именно его выбор, его странное и непередаваемое ощущение справедливости! Но теперь, для того, чтобы иметь возможность ознакомиться с полным текстом письма, ему предстояло разбить и ту бутылку, смерти которой он, видит Бог, не желал. (Вскоре мы убедимся, что и этот его вывод также оказался поспешным и ложным).

Не смотря на то, что Жоли уделила особое внимание запечатыванию своей морской посланницы, содержание её письма оказалось в некоторых местах подмоченным. Морская вода всё-таки умудрилась понемногу просочиться внутрь. В некоторых местах, при беглом просмотре, обнаружились сильные чернильные разводы иногда совсем нечитаемые, иногда разбираемые с трудом. «Как хорошо, что их две». – Он мысленно похвалил Жоли за предусмотрительность. Из двух с пробелами одинаковых писем, можно было надеяться, составить одно, не сильно отличающееся от оригинала, пребывающего теперь только в мире текстов, если, конечно, Жоли не скопировала послание для себя, или не переписала его откуда-нибудь ещё. А что, это было бы весьма забавно, Вернан даже усмехнулся своему безумному предположению.

Самым удивительным он находил то, – когда вновь тайно от соседей курил за занавеской, – что в судьбах, прибывших к нему по воздуху и по морю бутылок, ему было назначено поставить одну и ту же жирную точку. Сначала он полагал, что у него есть выбор (мы помним его умозаключения по поводу целесообразности распечатывания той или иной бутылки, с точки зрения логики здравого смысла, а потом и наложившегося на неё смутного этического чувства). Но этого выбора, в сущности, не оказалось! В один день «близняшки», по прихоти неведомых ему сил, или посредством череды случайностей, – во что достаточно трудно было поверить, – прибыли к месту назначения и перестали существовать под ударами его молотка. Они нашли свою смерть в одном и том же махровом полотенце, как некогда покоились в единой на двоих материнской утробе (это, если выражаться фигурально). Могла ли нечто подобное предположить Жоли, отправляя послания? Вряд ли. А уж он-то тем более. От задувающего в открытое окно холодного ветра кожа на его руках покрылась мурашками…

Вытряхнув осколки бутылок из полотенца в ведро, – им ещё предстоял торжественный последний путь до мусорного контейнера, – Вернан сел за стол и стал попеременно читать оба письма. Метод удвоения текста приносил свои ожидаемые плоды – практически всё было понятно. Не сработал он только в одном месте, там, где Жоли писала про похороны отца Марты. Что сделала Люсия, от отчаяния на кладбище, когда всё-таки вырвалась из её рук, для него так и осталось загадкой. И морское и воздушное послание единодушно замалчивали данный фрагмент, делая его максимально недоступным для понимания. «Значит, и понимать там нечего!» – твёрдо сказал себе Вернан. В случайные совпадения ему уже как-то не верилось.

Шёл будничный второй час серого норвежского дня, следующего за тем, который навсегда запечатлел в вечности вдовствующих сестёр, принесших ему вести от Жоли. Накануне до поздней ночи Вернан сочинял ответ, в котором он, помимо всего прочего, подробно описал обстоятельства, приведшие её посланниц к столь трагическому финалу. Так уж само собой получилось, что его письмо было вновь посвящено размышлениям об удивительных превратностях судьбы.

Вернан собирался зайти на главпочтамт, чтобы сделать почтовое отправление, а потом где-нибудь в центре пообедать. На главпочтамте всё прошло, как и следовало ожидать, а вот потом, когда он, в предвкушении запеченной в сырном соусе нежнейшей оленины вышел на пересечение монументальной Karl Johans Gate с одной коротенькой неприметной улочкой, произошло непредвиденное. В место того, чтобы пройдя ещё один квартал очутиться в знакомом уютном ресторанчике, он свернул направо. Зачем? Да, разве ж он знал!

Пройдя несколько десятков метров по пустынной улочке, он зачем-то углубился в маленький внутренний дворик, напоминавший своим устройством монетный двор какого-нибудь небольшого старинного герцогства. Вернан огляделся, во дворике никого не было. Тогда он стал смотреть на окна, но все они оказались плотно занавешенными какой-то белой свадебной материей. Сделав несколько шагов по направлению к одному из подъездов, он смог прочитать почти неприметную надпись, начертанную латинскими буквами в руническом стиле на серой табличке, висевшей возле входной двери. Если бы не Ульрика, учившая его неизвестно зачем древненорвежскому языку, Вернан ни за что бы, ни догадался, что эта надпись может значить, а спросить было не у кого.

Всё дело в том, что произнесение вслух латинских букв давало лишь приблизительный фонетический образ слов из этого старинного неписьменного языка. Однако, доказать, что эти слова наверняка оттуда, и что это вообще слова, не представлялось возможным. Как уже было сказано, древненорвежский язык существовал исключительно в разговорной форме. Но он счёл, что произносимые им звуковые формы были ему известны именно в качестве определённых слов данного языка. Поэтому перевод надписи на табличке, оказался: a) предположительным; б) приблизительным; в) немного вычурным. Там было начертано: «Хранилище предметов (вещей), назначение которых мало кто уже помнит, и тех, которые существуют в полном забвении, утерянных когда-то и невостребованных поныне, испорченных и дожидающихся своего часа».

Пока Вернан, вместо запланированного обеда, переваривал смысл написанного, дверь неожиданно распахнулась, и на её пороге он увидел добродушного, но немного лукавого старичка. Ему даже в первую секунду показалось, что это, на самом деле, не человек, а какой-то древненорвежский одуванчик, имеющий необычайное сходство с человеком, подобно тому, как, прочитанная им надпись была, возможно, только по недоразумению принята им за то, чем она в действительности не являлась.

– Что же Вы стоите, как стойкий оловянный солдатик? Или Вас не ноги принесли? – Сказал старичок с хитрой усмешкой.

– Да, вроде, на руках я ходить не умею. – Попытался отшутиться от него Вернан.

– Так-то оно так, – вздохнул старичок-одуванчик, – да не совсем.

(«О чём это он?»).

– Можно ведь как рассуждать, – оживился тот, – вот мои ноги, – при этом он указал на свои маленькие кривенькие, какие бывают у старинных стульев ножки, – и я ими хожу. А можно ведь со всем по-другому: чем я хожу, то и есть мои ноги. – Он шизофренически улыбнулся.

– В каком смысле?

Вернана всегда интересовал вопрос, в состоянии ли одно адекватно осознающее себя сумасшествие идентифицировать другое сумасшествие, в качестве себе подобного. По сути дела, вопрос ставился ни больше, не меньше, о возможности некоего специфического чувства солидарности сумасшедших внутри всеобщего вселенского безумия.

– А в том смысле, что почти все люди ходят на головах. – Одуванчик развёл маленькими ручками. – То есть, грамматически правильнее будет сказать: «головами».

(«Может» – определённо заключил Вернан).

– Не доверяют своим ногам. – Пояснил старичок, чем окончательно запутал собеседника в определениях.

Спорить с ним Вернан не стал.

– Ох, заболтал я Вас, – посетовал старик на самого себя, досадливо махнув рукой. – Проходите. – Учтивым и старомодным жестом он ещё раз предложил переступить порог этого весьма странного не то заведения, не то учреждения, не исключено, и вовсе какого-нибудь тайного общества или Ордена.

Отказываться было неприлично, да и как-то глупо, раз уж так вышло, а ещё та самая солидарность… В общем, Вернан решился войти. Одуванчик пропустил его вперёд, и он на какое-то мгновение упустил старичка из виду, но когда стал оборачиваться, то нашёл его уже перед собой покачивающегося, словно бакен на своих кривых ножках, медленно несущих его по мягко освещённому коридору, выстланному зелёной ковровой дорожкой.

– Вот, они, мои драгоценные, никому не нужные, всеми забытые, дожидающиеся своего часа. – Ласково, как весенний голубь ворковал старик, взмахами своих прямо-таки лилипутских ручек указывая Вернану в разные стороны.

По обе стороны коридора тянулись высокие застеклённые стеллажи, на которых застыли в оцепенении, и в самом деле, довольно странные предметы и приспособления. Старик неожиданно остановился, и Вернан чуть не налетел на него сзади.

– Монокль Малькольма I Одноглазого. Три дюйма в диаметре! – Старик с гордостью отрекомендовал оптический прибор похожий скорее на лупу энтомолога, если бы не золотая цепочка. – Именно поэтому, до сих пор жива легенда о том, что все исконные шотландские короли произошли от циклопов. – Старик снова улыбнулся, демонстрируя непрочное шизофреническое дружелюбие. – Но это так, пустячок.

Они двинулись дальше.

– Компас Колумба. Компас Мечты! – Старик сказал это с торжественным благоговением. – Великий мореплаватель смастерил его ещё в детстве. В какой бы точке Земли вы не находились, он указывает точно на Гаити!

– Так, значит, он заранее знал куда плывёт? – Удивился Вернан.

В школе его учили, что Колумб искал западный путь в Индию, но так и окончил свои дни в неведении относительно открытого им нового Континента.

– А Вы, что же считаете его полным идиотом? – Одуванчик покрутил пальцем у собственного виска. – Колумб прекрасно знал, что делает. Он направлялся прямо к своей детской мечте! Все остальные матросы, это да – приплыли в Индию. – Добавил он, как само собой разумеющееся, после небольшой паузы.

Вернан хотел, уже было поинтересоваться, на каком физическом принципе работает этот чудесный компас, но передумал. В глазах старика он заметил лёгкое презрение к его дурацким вопросам, да и на каком принципе может работать Компас Мечты? Разумеется, только на принципе упорного мечтания, думал он. И старик, кажется, едва заметно кивнул в знак одобрения его мыслей.

– Старинная золотая булавка, при помощи которой можно безошибочно отличить сон от яви. Очень полезная вещь, доложу я Вам! – Он значительно и испытующе взглянул на Вернана. – Только вот теперь никто уже в нашем мире не знает, как ей пользоваться во сне, увы.

Выразив примирительное с действительностью сожаление, Одуванчик снова зашагал, суетливо прихрамывая на обе ноги.

– А эта вещица мне особенно дорога. – Старик расплылся в блаженной улыбке олигофрена, даже слюней немного пустил на сюртук. – Укротитель предпочтений!

«Вещица» напоминала обыкновенную детскую погремушку.

– И как же она работает? – Вернан даже из вежливости не пытался скрыть своего удивления.

Старик с сомнением посмотрел на него, пожевал губами, а потом полез в карман своей с проплешинами бархатной жилетки и извлёк оттуда мелкий ключик.

– Он не «работает», он действует. – Поправил его чудной старик, и принялся открывать стеклянную витрину, встав для этого на носочки.

Вернан подумал, что нужно, наверное, предложить ему свою помощь, открыть-то замок он откроет, а вот как дотянется до… Но, едва Вернан успел об этом подумать, старичок ракетой взмыл вверх, завис на секунду на нужной высоте, а потом быстро схватил «погремушку» и резко развернувшись, треснул ею изумлённого Вернана по голове.

По зелёной ковровой дорожке стал медленно рассыпаться мелкий разноцветный бисер с тихим шелестом стремительно падающего артериального давления. «Видимо погремушка раскололась» – с безучастным, вялым равнодушием ко всему происходящему предположил Вернан. В коридоре тихо пошёл снег из белых пенопластовых шариков…