Текст книги "Искусство скуки"

…То, что ты безумец, это было ясно с самого начала. – Франсуаза заторможено курила, выпуская изо рта долгие струйки дыма. Это было похоже на бесконечное оттачивание какого-то сложного автографа, с обратным росчерком. Она его начинала, а ветер, врывающийся в Шатёр, пытался закончить. – Как и ваше соперничество с Феликсом.

– Прости, я тогда ведь совсем не знал тебя. – То, что он говорил, слова существовали отдельно от него.

Она убийственно расхохоталась.

– А какое это имеет значение?

Вернан и сам увидел, насколько по-детски наивным и в, сущности, диким звучало его оправдание. В самом деле, какая разница: знал – не знал, она – не она…

– Ладно, в конце-концов я сама всё решила, и это не имеет никакого значения, – она уронила свой высокий отрытый лоб на руку.

Вернан вопросительно посмотрел на неё.

– Ты здесь не для меня, а из-за неё. – Пояснила Франсуаза, но это пояснение ещё больше его смутило.

– В каком смысле? – Он с усилием сглотнул.

– Ты думаешь, что ты увидел её и страстно захотел? Сошёл с ума? Мальчишка. – Она горько усмехнулась. – Не ты выбрал её, это она выбрала тебя, себе на погибель.

Филологу хотелось найти хоть какую-то мелочь, зацепку, едва уловимую нестыковку, в словах Франсуазы. Но чем дольше и пристальнее он всматривался в её лицо, тем больше понимал, что она права в своём утверждении какой-то неведомой ему и непреодолимой истины.

– Но ведь это действительно безумие. – Только и смог выдавить из себя он.

– Это безумие и называется судьбой, милый мой. – Франсуаза снова выпрямилась, сидя на своём единственном в Шатре деревянном стульчике.

– И что же теперь делать?

Вернан ожидал с её стороны всего, что угодно – публичного разоблачения, уничтожающего презрения, разочарования, равнодушия, молчания… Только не понимания и какой-то странной поддержки. Поддержки в чём? Почему? Зачем? Их состязание с Феликсом показалось ему теперь игрой в кости в ночном горшке…

– Я помогу тебе. – Франсуаза мерно слегка постукивала своими кулачками друг о друга.

– Поможешь мне? Франсуаза! – Он, было, ринулся к ней, чтобы отговорить, искренне заверить её, что этого совсем уже не нужно, что он просто, временно помрачился! А ей, если она вдруг, то ей за это грозит…

Но она остановила его порыв одним властным выверенным жестом.

– Ты можешь быть подлецом, если хочешь, но никогда не будь трусом. Подлость тебе могут простить, трусость ты сам себе не простишь никогда.

Вернан опустил руки и часто задышал.

– Не льсти себе, и не вини себя, потому что не ты заварил всю эту кашу. Гордыня с самоуничижением ходят рука об руку.

Эти её лова повисли в воздухе, как будто невероятно сложный автограф с обратным росчерком был внезапно найден в своём окончательном и несомненном графическом выражении.

Она действительно искренне хотела помочь осуществлению какого-то странного нечеловеческого плана, зародившегося в эпоху Сун, а возможно, даже гораздо раньше, этого никто не знал. Может статься, и сами монголы были придуманы только для того, чтобы одна единственная ваза не разбилась от нечаянного движения чьей-то руки более восьмисот лет назад, а нашлась в целости и сохранности в 20 веке, но только для того, чтобы всего через несколько дней окончательно разлететься на кучку бессмысленных черепков.

Она сложила черепки башенкой, отчего они стали похожи на древнюю многоуровневую пагоду, и, собрав все четыре конца тряпицы, завязала её узелком. Этого показалось ей недостаточным, она вытряхнула из холщёвого мешочка с верёвочной удавкой какой-то мелкий археологический «мусор» и поместила тряпичный узелок внутрь мешка, накрепко затянув удавку.

– Я пойду к песчанику одна. – Франсуаза выразительно посмотрела на Вернана. – Ничего не говори! – Упредила она его, готовые вырваться наружу возражения. – Буду ориентироваться по звёздам. Не волнуйся, не заблужусь. Так надо. Завтра Абенакр, наверняка, перевернёт весь лагерь. Отправляйся к себе и ложись спать.

Вернан ждал от неё прощального полуночного поцелуя, но она больше не обращала на него никакого внимания. Вздохнув, он вышел из её Шатра, буркнув «Спокойной ночи», и зашагал восвояси, почти раздавленный унынием.

Всё так и произошло. Наутро профессор обнаружил отсутствие сунской вазы. Вид у него был совершенно растерянный.

– Доктор де Кергье! (Абенакр больше не называл её Франсуазой) Как это могло случиться? Не могла же она просто испариться!

Однако профессор прекрасно понимал, что в сложившейся ситуации не стоило поднимать лишнего шума, это бы только повредило всей экспедиции. Наилучшим из возможных вариантов он счёл проведение скорейшего внутреннего расследования, которое должно было прояснить ситуацию с пропажей ценного артефакта до того, как к делу подключатся китайские инспекторы из комитета охраны культурного наследия Поднебесной. Под предлогом научного совещания он собрал после завтрака всех членов экспедиции отдельно от китайцев, которым объявил выходной. Они, похоже, не возражали.

Абенакру и в голову не пришло, что похититель с целью сокрытия своего преступления мог просто расчленить фарфоровую красавицу на кусочки, поэтому он считал нахождение вазы делом самого ближайшего времени. Куда её прятать в пустыне? Но проведя досмотр личных вещей всех членов экспедиции, он ничего не нашёл.

– Ты всё-таки расколотил её, а она помогла тебе её спрятать. – Феликс не спрашивал, а с досадным сожалением констатировал факт.

Ошибся он только в деталях, а Вернан этого даже и не скрывал, ему всё ужасно надоело. Он чувствовал себя крашенной деревянной шашкой в разметке какой-то дурацкой и непонятной ему китайской игры.

– Она вооон там, только я сам не знаю где. – Филолог равнодушно кивнул головой в сторону песчаника. – Хочешь, ищи…

– И что ты собираешься делать дальше? – Археолог чувствовал, что Вернан не врёт.

– А разве то, что я собираюсь делать, имеет хоть какое-то значение? – Он усмехнулся, как человек, которого в шестой раз за последние два дня приговорили к расстрелу.

– Значит всё она, – закачал головой Феликс, глядя в сторону песчаника, – ну и в переплёт ты попал, дружище.

Вернан равнодушно молчал, он услышал в голосе Феликса, несвойственные ему нотки сочувствия.

– Не бойся, я никому не скажу. Я же всё-таки твой должник. – Он сказал это так, что можно было подумать, это он снимает с Вернана бремя долга, а не наоборот.

– Да, мне всё равно… – Вернан зашагал от него прочь походкой Ноя, оставляющего навсегда в прошлом допотопный мир.

После 8 августа началось нечто невообразимое. Китайцы вели себя как пьяные муравьи, постоянно бегали, натыкались друг на друга, разбегались в разные стороны, чтобы столкнуться вновь и постоянно что-то кричали друг другу в лицо. Ни о какой работе не могло быть и речи. (При этом они не забывали в назначенный час требовать себе пищи). Абенакр в прямом смысле слова хватался за голову, и пребывал в полном отчаянии, безуспешно пытаясь вытребовать у своего транзисторного приёмника, хоть каких-то сведений о случившемся. Единственное, что ему удалось понять из противоречивых сообщений Гонконгского радио, так это то, что Мао, проснувшись на днях поутру радостно, но недобро расхохотался. Что это означало, Абенакр узнал совсем скоро.

Прибывший в тот же день (9 августа) на место раскопа местный чиновник в сопровождении разнузданных сельских «пролетариев», потребовал сдать все до единого (!) артефакты, независимо от их состояния и возраста, для последующего их полного уничтожения (!). Экспедиции предписывалось в 48 часов покинуть территорию Китайской Народной Республики. Спорить с ними было бесполезно. В недобром смехе великого Мао недвусмысленно прозвучала прямая угроза всему многотысячелетнему прошлому Империи. Чиновник уехал, оставив на месте своего заместителя с несколькими хунвейбинами, для надзора…

Выкопать и вывезти фарфоровые черепки во Францию так и не удалось (за всеми перемещениями зорко наблюдали хунвейбины). Но, самым удивительным во всей этой истории было то, что если бы Франсуаза не решилась тогда разбить и спрятать вазу, это сделали бы вместо неё выросшие из земли, как сорняки после дождя революционеры. Причём они бы это сделали самым безжалостным и безнадёжным образом. Тогда уж ей точно пришёл бы конец, а так… А так, осколки вазы, возможно, до сих пор скрывались в буром песчанике, и ждали своего часа.

Вернан открыл глаза, старик-одуванчик с маразматическим весёлым любопытством поглядывал на него, как будто ничего и не произошло.

– Вы уж простите меня, старого дурака. По инструкции, нужно было сначала дать Вам немного нашатырного спирта, но я от волнения запамятовал.

С этими словами старик показал, лежащему на спине Вернану маленький напёрсток, а в другой руке он держал какую-то мелко исписанную бумажку, должно быть, инструкцию. Никакого волнения или раскаяния на его блаженном лице Вернан не заметил.

– Ну, вот и хорошо. – Подбадривал его хитрый старикашка, помогая подняться с пола.

Придя в вертикальное положение он, первым делом, взглянул на стеллаж. Укротитель предпочтений лежал на прежнем месте совершенно целёхонький, будто его никто оттуда и не доставал. «Ловко!».

– Сильная вещь. – Подтвердил Вернан, потирая затылок.

О своих, нахлынувших воспоминаниях молодости рассказывать старику он не собирался, как и дискутировать на тему, было ли то, что с ним произошло укрощением его предпочтений, или же только странной избирательной активацией памяти.

– Я рад, что Вы тоже смогли оценить этот дивный музыкальный инструмент. – Искренне порадовался за него старик.

«Музыкальный инструмент? Интересно, сколько раз мне нужно дать этой погремушкой по голове, чтобы я стал таким же, как он?».

– Но, ваши ноги принесли Вас сюда не за этим, так ведь?

Ноги, Ваза, Китай, Раскопки, Франсуаза, Бутылки, Жоли… В его мозгу поднялся какой-то мусорный вихрь. Если всё вместе складывать, то, видимо, не за этим. Вернан кивнул.

– Пожалуйте сюда, – Одуванчик завёл его в небольшую комнату, похожую на ремонтную мастерскую. – Может быть, здесь вы найдёте то, что вам нужно. – Теперь он беспрестанно раскланивался как расчувствовавшийся капельмейстер.

Мне нужно? После всего произошедшего это прозвучало, как издёвка. Но поскольку Вернан решил, что старик явно с приветом, лучше было не возражать, а отнестись ко всему как к весёлой детской игре. А то долбанёт ещё опять чем-нибудь по голове. («Надо же, какой он быстрый! Кто бы мог подумать?»).

Вернан неторопливо стал разглядывать содержимое комнаты, и очень скоро обнаружил, что все предметы, собранные в ней, обладали некоторым изъяном, вот почему комната показалась ему ремонтной мастерской. А старик, пока он ходил мимо сломанных, испорченных, раскуроченных приспособлений и механизмов, сел за находившийся здесь же, в углу, пыльный клавесин цвета кофе с молоком, в клавиатуре которого тоже виднелись заметные, чёрные выщерблены и заиграл. Вернан сразу по первым нотам узнал первый контрапункт из «Искусства фуги». Только звучал он невероятно трескуче, и когда мелодия стала умножаться и разрастаться, Вернану показалось, что струны клавесина стали заплетаться между собой, а сверху на них посыпались недостающие в представленных здесь вещах и предметах зубчатые колёса, пружины, болты и гайки. Однако удивительным было то, что старика совсем не смущало отсутствие некоторых клавиш. Он играл легко и самозабвенно, прикрыв свои сумасбродные васильковые глаза.

Вернан осмотрел без особого интереса всю небольшую комнату и уже собрался приблизиться к старику, но тут он увидел их. Нет, но так же… это просто немыслимо!

Он точно помнил, их было ровно 11, острых, нелепых, тщетных, лежащих на полотняной тряпице мертворождённым выводком. Долго смотреть на это было невозможно. Франсуаза прекрасно понимала, что, чем меньше будет осколков, тем выше вероятность полноценного восстановления чудо-вазы. Но фарфор оказался таким хрупким и тонким, что странно, как ей удалось тогда даже это. Вернан настаивал на том, что акт вандализма должен совершить именно он, горячился, доказывал, но она вовсе не желала его слушать. «Ты ничего не понимаешь, если это будет сделано твоими руками, она окончательно погибнет!» – Франсуаза почти кричала. «Чёрт побери, да зачем нужно было её вообще разбивать?» – С тихим отчаянием в голосе спрашивал её Вернан, как будто не ему первому пришла в голову идея разбить вазу. Глядя на черепки, он уже не верил, что в эти бледные, мёртвые фарфоровые льдинки можно заново вдохнуть живую душу. И вот теперь они лежали перед ним на той самой полотняной тряпице, и в них брезжила, нет, не жизнь, а только слабая надежда.

– Она дождалась Вас, и Вы должны теперь закончить эту историю. – Старик продолжал играть.

– Но, как? Как они… она оказалась здесь? – Вернан от волнения и сам скрипел как клавесин.

– Неужели Вы считаете своё появление здесь менее удивительным? – Старик открыл глаза и повернулся к нему.

В его взгляде и улыбке теперь не осталось ничего, чтобы не относилось к тихой и спокойной мудрости.

– Вы можете забрать её и попытаться склеить.

– Но… я…

– Я дам Вам специальный клей, это очень хорошее средство, им можно склеить любую вещь, но одного клея недостаточно, ибо, ни одна вещь никогда не равняется арифметической сумме своих частей. Остальное зависит только от Вас, уважаемый Вернан Вольти!

– Но ведь я не умею собирать разбитые вазы! – Вернан даже не удивился, когда услышал своё имя. Он был рад, что наконец-то смог отчётливо сформулировать свои естественные сомнения старику.

– Лет сорок назад, Вам это не казалось таким уж существенным. – С нескрываемым ехидством заметил Одуванчик.

– Да, но тогда я ведь был тогда молод и глуп! – Пытался оправдаться Вернан.

– Виноват, не совсем понял, теперь вы настаиваете на том, что постарели или поумнели? Старикашка даже приложил ладонь к уху, будто для того, чтобы лучше расслышать его ответ.

– Я не на чём, собственно, не настаиваю. – Вернан растерялся ещё больше. – Я просто хотел сказать, что неверно оценивал свои силы…

– Теперь понятно, – сказал Одуванчик, разворачиваясь к Вернану спиной и обращаясь к клавесину, – и постарел, и поглупел. – Клавесин видимо молчаливо с ним согласился.

– Что Вы хотите этим сказать? – Вернан даже слегка оскорбился, вспомнив про свой возраст.

– Что я хочу сказать? – Повторил за ним старикашка, и почесал за ухом. – А разве я хочу что-то сказать? Если бы я понял, что хочу что-то сказать, то уж наверняка бы промолчал! А раз уж я говорю, то очевидно, что слова совершенно меня не слушаются, и сами срываются с моих губ – глупые сверчки! – Он стал отчаянно шлёпать себя ладошкой по тонким бесцветным губам.

Вернан почувствовал, как у него сильно задавило в висках. Одуванчика, похоже, снова охватил приступ безумия. Но тот вдруг внезапно перестал запихивать непослушных выскочек-сверчков обратно к себе в рот и сказал опять спокойно и без ехидства:

– Тогда Вы ошибались, дорогой Вернан, думая, что можете всё. Но теперь Вы ошибаетесь ещё больше, потому, что осуждаете себя за это.

Он шёл по вечернему городу, будто в каких-то странных сумерках, сотканных из фантазии и действительности, под низким серым небом, наплывающим на город со стороны залива, сжимая в руках старую полотняную тряпицу, завязанную в узелок, в котором, при каждом его шаге подрагивали и позвякивали белоснежные черепки. В кармане его куртки лежал тюбик с чудесным клеем. Если мне удастся тебя склеить, я тебя больше никому не отдам, думал он. «Я альфа и омега» – повторил он отчётливо вслух несколько раз, так, что попавшаяся ему навстречу немолодая парочка заспешила поскорее с ним разминуться. А если у меня не получится, то я буду пробовать снова и снова. Потому, что надежда не любит шумных дворцов и роскошных апартаментов, она поселяется в разбитых вазах, в которых дуют коридорные сквозняки и пустынные ветры, в которых слышится бой городских часов, приносящих с моря чьи-то ожившие давно забытые сны, и где всегда, в любое время низко-низко вокруг мерцают звёзды. Она живёт там, в разбитых вазах, пока мы не оставляем попыток склеить их, пока мы делаем то, что должны, не смотря на то, что вряд ли способны когда-нибудь сделать…

P. S. Жоли почувствовала, что замерзает и проснулась, обнаружив себя лежащей на полу в коридоре. Она приподнялась, опершись на руку, и огляделась, как только что проснувшийся ребёнок, который с каждым новым пробуждением удивлённо оглядывается, потому, что находит себя в совершенно новом и незнакомом мире. Чучела кенгуру нигде не было.