Текст книги "Искусство скуки"

– Вот, именно, что тут. А я тебе рассказываю про «там». В африканской деревне «почтальон» и «ангел» – синонимы!

– Ну, хорошо, хорошо… Прилетел ангел, принёс весточку, всё равно же посмотрят, от кого эта весточка. – Художник показал, как он торопливо что-то пишет от руки.

– И опять, ты не совсем прав, мой друг. – (Теперь по своей мясистой коленке хлопнул Шариф – да, что ж такое!) – От кого бы оно ни пришло, важность его всегда и для всех будет одинаковой.

– Послушай, сказочные люди живут в ваших деревнях! Ты, часом, не сочиняешь? – Шариф заметил, что его бомбейская сигара потухла, и стал методично возвращать её к жизни своей бензиновой «Zippo».

– Я часто думаю об идее грехопадения. – Бернар даже подушечки пальцев свёл перед собой, и опять стал похож на чудаковатого архиепископа Туту.

– Вот как? – Художник закашлялся то ли от дыма, то ли от услышанного.

– Ха, ты думаешь, нигеры Библию не читали? – Бернар вскинулся. – Ещё как читали! Иеремия, глава вторая, стих седьмой. Слабо?

Шариф закашлялся ещё больше. Давно в его мастерскую ангел не залетал, да ещё чёрный, да ещё с такими неожиданными новостями.

– И что же там про ваши деревни написано? – Шарифу оставалось вновь прибегнуть к единственному, оставшемуся у него оружию – сарказму.

– А и написано! Говорю же, муэдзин ты старый. Там написано: «И Я ввёл вас в землю плодоносную, чтобы вы питались плодами её и добром её; а вы вошли и осквернили землю Мою, и достояние Моё сделали мерзостью». Так и сказано слово в слово, они вошли и осквернили, и сделали мерзостью! Про кого это? Про какую такую землю? – желтовато-белые глаза Бернара пылали праведным огнём.

«Хоть прикуривай, и зажигалка «Zippo» не нужна». – Шариф выжидающе молчал.

– А дальше: «Поэтому, Я ещё буду судиться с вами, говорит Господь, и с сыновьями сыновей ваших буду судиться» – стих девятый. – Торжественно заключил Бернар.

– Послушай, дорогой ты мой Мартин Лютер Кинг-Конг, разве ты не парижанин в третьем поколении? Это я сюда приехал из маленького ближневосточного городка, где раз в неделю кино на выцветшей простыне показывали. А ты же здесь родился и вырос. Ну… – Шариф в лёгком недоумении развёл руками.

– Родился я здесь, это правда. Но вырасти что-то, может только из корней, из земли. А корни мои там. – Бернар указал рукой в сторону широкого витража, через пыльные стёкла которого в мастерскую заглядывало, перепачканное масляными красками Солнце. – И почва, из которой я прорастаю, ежедневно удобряется трупами моих чёрных братьев.

– А причём же здесь грехопадение? – Наконец решился спросить художник.

– Притом, что соблазнили нас, Шариф. Нельзя человека растлить дважды, но с нами умудрились сделать и это. Первый раз, когда сделали из нас рабов, а второй раз, когда приманили колониальными побрякушками. Стали мы теперь как Боги, различать доллары и франки! Но нас, в отличие от первого человека Адама ведь никто не предупреждал. Адам соблазнился один раз и пал, а мои братья соблазняются и падают до сих пор, падают с той стены обвитой колючей проволокой, – он опять указал в сторону пыльного витража, – падают камнем на дно Средиземного моря, а те, кому посчастливилось добраться сюда, потом падают на начищенные до блеска мостовые Европы. Всё падают и падают, как августовские звёзды, плохо пришитые к небу. – Бернар обхватил голову руками.

– «Звёзды, плохо пришитые к небу», – повторил Шариф, – да ты поэт, мой маленький чёрный принц! Ну, хочешь, мы – арабы, поднимем в Париже восстание? За присоединение Франции к Сенегалу! Или за поворот времени вспять! А заодно, ещё раз про Алжир и Ливию напомним. – На последних словах художник хитро подмигнул.

– Вам верблюжатникам, лишь бы бакшиш свой не упустить, ничем вас не проймёшь! – Бернар беззлобно ворчал, думая о чём-то своём. – На Луну пошли, они и там ковры свои друг другу будут продавать.

– А что? На Луне ведь тоже пустыня. – Оживился Шариф. – Кто умеет жить в пустыне, тот везде проживёт, этот ты прав. Я бы там картины писал. Представь себе, скупой лунный пейзаж, и под чёрным-чёрным небом, с которого падают плохо пришитые звёзды идёт в сторону выпуклого горизонта караван верблюдов с поклажей. – Художник даже глаза прикрыл, мысленно оживляя свою сюрреалистическую фантасмагорию. – Это тебе не кошка селёдкой наблевала!

– Угу. – Глухо, без энтузиазма отозвался Бернар.

– Ну, так ты не дорассказал, что с письмами-то? – Шариф решил увести своего друга подальше от мрачных дум.

– С письмами? – Бернар соображал, где он остановился и с какого места продолжать.

– Ну, да, получают в деревне от тебя письмо. – Подсказывал художник, как будто предлагал сесть на указанное место.

– Вообще говоря, у нас не так много имён, – Бернар, кажется, снова нащупал утраченную нить, – но достаточно, чтобы запутаться. Потому, что имена одного человека могут меняться в течение жизни, в зависимости от его возраста, и жизненных обстоятельств.

– То есть? – Шариф никогда не слышал о таком.

– В младенчестве, у мальчика, допустим, одно имя. Когда он проходит обряд посвящения – ему присваивается другое. Если он женится, то может взять себе третье. А ещё, если твоё имя означает «ловкий охотник», но ты пару раз жиденько обосрёшься на охоте, то деревенская община может сама, по своему усмотрению назвать тебя «косоруким уродом». Ну, и так далее…

Шариф заливисто хохотал.

– Сложная система. – Подтвердил Бернар.

– А если у них с роду не было никакого Бернара? – Художник продолжал подхихикивать.

– Вообще, письмо подписывается: твой племянник Абду, если ты помнишь. Бернар его только пишет. – Он почесал висок, совсем как когда-то его ангажированный европейским любопытством дед. – Бернар – это имя означает, что человек выбился в люди, стал почти настоящим французом с видом на жительство! Я же тебе говорю, обстоятельства изменились, и сильно в лучшую сторону!

– Да, но ты представляешься сыном Диалло, да ещё внуком Маду! С этим как быть? – Не унимался Шариф. – А если в деревне никогда ни у кого не было «племянника Абду»?

– Ты, как типичный европеец всё усложняешь. – Бернар презрительно хмыкнул. – Прямо Эркюль Пуаро какой-то. Включи своё воображение! Ты думаешь, что люди хотят тебя подловить на неправде, вывести на чистую воду или, наоборот, сами стараются тебя обмануть. А люди просто тебе подпевают, дурак, если ты запоёшь! У нас люди поют вместе с птицами, а птицы с людьми, и заметь, никто не помнит, когда это началось, и никаких претензий друг к другу и взаимной подозрительности!

– Ты это серьёзно? – Художнику хотелось верить, но своих сомнений он не высказать не мог.

– Именно так. – Бернар сказал, как отрезал. – Ну, хорошо. Я буду говорить на привычном тебе языке детективной рациональности, чтобы тебе, старому европейскому мудаку, возомнившему себя арабом было понятно. В деревне обязательно найдётся тот, у кого сын или племянник уехал на заработки во Францию, или куда-нибудь ещё. – Со стороны можно было подумать, что Бернар в шестой раз рассказывал другу старый анекдот, а тот никак не понимал, где же смеяться. – Он вовсе не обязательно родственник Диалло и Маду или просто чей-то племянник Абду. Однако скажу тебе, вероятность такого совпадения довольно высока. Особенно, если учесть, что кто-то из жителей деревни когда-то в определённый период своей жизни вполне мог носить такие имена. Но, если нет – тоже не беда. Ты не понимаешь самого главного, отправитель письма – это не конкретный человек, а все те, кто оставили землю предков в поисках лучшей жизни!

– Послание с «Большой земли»? – Шариф уже не знал, что и думать.

– Теплее. Ммммм… – Бернар подбирал подходящий образ. – Это больше похоже на то, как если бы Гильгамеш, ищущий бессмертия, написал о своих путешествиях в родной Урук из подземного царства, и попросил бы богиню Иштар поставить на письме свой автограф помадой, для большей убедительности.

– А, то есть, твой безупречный письменный французский – это и есть напомаженный автограф богини Иштар?

Бернар утвердительно кивнул.

– Но, подожди, а как же тогда почтальон понимает, кому именно нужно вручить письмо? – Расследование, так уж расследование, подумал Шариф.

– Очень просто, дорогой Ватсон. – На лице Бернара заиграла чуть снисходительная улыбка. – Это решает сам почтальон. Не всё ли равно?

– Нет, но это просто невозможно. – Вздохнул Шариф, такое сегодня трудно было даже себе представить. – Прямо, какой-то затерянный мир Уэллса!

– Почему невозможно? – Спокойно спросил Бернар. – Мы здесь все живём в гораздо более невозможном и фантастическом мире.

«Чёрт возьми, а ведь он прав» – про себя согласился Шариф, но не подал виду.

– Ещё скажи, они тебе отвечают?

– А как же! В наших деревнях, к твоему сведению, живут очень воспитанные, интеллигентные люди, Шариф. И они с радостью обязательно отвечают на все письма, тем более, такие для них важные.

– И ты можешь предъявить доказательства? Откуда мне знать, может, ты сам их сочиняешь! – Не унимался художник, нетерпеливо ёрзая на своей атласной подушке.

– Ага, и сам себе отправляю их из Африки!

– Может и так, кто вас черножопых поймёт…

– Значит так, да? Значит, черножопых?

– Да, да, да! – Шариф показал ему свои мясистые кулаки.

– Ну, ладно, бабуин с кисточкой, я тебе докажу!

Бернар сначала изобразил гнев разъярённой гориллы, оскаливая белоснежные зубы, и стуча себе в грудь, а потом, совершенно спокойно, сидя в кресле и пыхая вверх окурком бомбейской сигары, пообещал в следующий раз принести и показать своему неверующему другу эти «Наставления дядюшки Ибраимы», отправляемые мифическому племяннику. Так он, в шутку, называл письма, которые ему приносили из загадочного и неведомого далека, может быть, живущие там, на его Родине, где он никогда не был, экзотические райские птицы, которые недоумённо смотрят теперь на наш странный и нелепый мир с ярких почтовых марок оттуда.

Contrapunkt № 6

Теперь ей было 35, и она не знала, молода она или стара, красива или умна, счастлива или несчастна. Осталось ли всё в прошлом, или ещё только предстоит в будущем. А может быть, не существовало в её жизни никогда и ничего, кроме одного только настоящего, или, по крайней мере, с тех пор, как ей удалось тогда, в беззаботной молодости добраться до конца дороги, упирающейся в море. И, возможно, именно там, стоя на краю Мира, глядя на белую овечью шерсть показывающуюся время от времени из морских глубин на гребнях волн, она поняла, что бесконечных дорог больше не существует, кроме той одной, которая будет постоянно возвращать её память сюда, к этим волнам и этим скалам, в то место, где умирают мечты, погружаясь в забвение, и что-то ещё, чего она до сих пор не в силах понять, и где постоянно будет звучать эта бестолковая песенка.

«Но только она собралась… Только она собралась…». Где эти дурацкие ключи? Куда я их подевала? Только что были здесь… «Только она собралась, в дверь раздался стук…». Вроде на трюмо положила… «В дверь раздался стук… Бам-бам, серебряным молоточком Максвелла ей по голове…». Да вот же они! А очки, солнцезащитные очки… «Бам-бам серебряным молоточком Максвелла и она мертва».

– Марта, ну скоро ты? Сколько можно тебя ждать? – Во дворе нетерпеливо сигналила машина.

Чччёрт, когда торопишься, ещё медленнее всё получается! Ключи, очки, сигареты, сумка… Ещё эти наверняка сейчас из окон выглядывают… Ай, ногу подвернула, больно как…

– Да, сейчас я, уже выхожу!

Окно! Бабушка меня убьёт. Если оно уже не выбралось во двор!

– Агнетта! Оно во двор не вылетало? – Марта высунулась из окна.

– Нет, всё нормально, давай скорей, спускайся к нам!

– Точно не вылетало?

– Да, давай уже быстрей! – Макс с Робертом тоже выказывали нетерпение её медлительностью.

«Все домой пойдут, а ты, Макс, останься тут… Пиши полсотни раз, как дурак: Я больше не буду делать так…».

– Прыгай! – Марта еле втиснулась на заднее сидение красного вызывающе пижонского кабриолета. – Ремни пристегнули? – Макс через плечо чуть повернул голову.

– Даааааа! – Все ответили хором и так же хором засмеялись, хотя пристёгиваться никто и не подумал. Роберт на переднем сидении тоже не пристегнулся, его было не оторвать от бутылки светлого, ещё холодного пива.

Марта, наконец, облегчённо выдохнула и символически поправила волосы, глядя в автомобильное зеркальце. Зачем? Всё равно ветром сейчас растреплет. – От осознания бессмысленности своих действий, ей стало ещё веселее.

– Тогда, зажигание, – Макс слегка повернул серебристый ключ, по тёплому кузову пошла мелкая адреналиновая дрожь. – А теперь, удавитесь на своих длинных шарфах, сукины дети, поехали! – Шарфов тоже ни у кого не было.

Машина, разворачиваясь, резко взвизгнула, оставив в глубине двора тонкий видимый только взметнувшимся с земли голубям порез, и понеслась под арку, чтобы поскорее выехать на проезжую часть. Как будто водитель не знал, что перед выездом всё равно придётся затормозить. Всю компанию сдёрнуло вперёд, а Роберт пролил на свои новые джинсы липкое немецкое пиво. «Я же предупредил, пристёгивайтесь» – беззаботно отпарировал Макс на его гневную тираду.

Когда порез в воздухе постепенно затянулся, и голуби успели забыть о неприятном происшествии, доставившем им изрядное беспокойство, из-за водосточной трубы, примерно на уровне четвёртого этажа, во двор потихоньку выплыло небольшое мягкое эхо…

«День ещё не утратил милой свежести раннего Возрождения…» – или как-то так, не важно… Марта сидела с самого краешку, и ей от ветра доставалось больше всех, это всё из-за её роста. Она никак не могла к нему привыкнуть, как ребёнок, которого берут на руки, всегда удивляется высоте, с которой взрослые смотрят на мир. Зато, было на что опереться. Агнетта с маленькой веснушчатой австралийкой Джоан – расположились по центру, если бы они не сцепились руками, то руки девать им было бы решительно некуда («Джоан слыла шизиком, читала дома патафизику…»). Марта не знала, что такое патафизика, о которой пелось в сумасбродной песенке, но это слово действительно хорошо подходило к замухрышке Джоан. А к левому борту притулился худющий Марк. Марк – не в счёт, он поэт, постоянно сочиняет стихи, даже в машине, и поэтому ветра не замечает (или ветер его не замечает?), да и ростом он, всего-то чуть выше Джоан. Он нравится австралийке – это заметно, но она ему, кажется, безразлична, и тоже некрасивый. Когда Марта была маленькой, у неё даже своя теория сложилась из наблюдений за различными влюблёнными парочками. Красивые, думала она, в силу разумного естества природы тянуться к красивым, а некрасивые, согласно тому же естественному закону, ищут себе подобных. Всё в мире устроено весьма разумно. А как же иначе?

– Смотрите, белые овцы Джотто! – Макс указал рукой на, в самом деле, каких-то бесцветных, полупрозрачных в туманной дымке овец, жавшихся впереди к дорожному ограждению, тянущемуся вдоль автострады.

К тому же они показались Марте подозрительно одинаковыми. Когда проезжали мимо она даже специально наклонилась, чтобы получше их рассмотреть, но из отары неожиданно выделилась собака, такая же тощая и бесцветная, по виду, почти не отличающаяся от овцы, и сердито облаяла Марту. Все громко захохотали, кроме неё, ей это показалось нехорошим предзнаменованием. («Сесиль, радость моя, а что если мы вернёмся в Париж?»). Но через минуту, она уже не помнила про странную «овцесобаку», потому что Агнетта легко расцепившись с Джоан, рассказывала ей, как видела ещё девчонкой в Сан-Тропе Мика Джаггера: «Он такой же тощий, как наш Марк. И зубы у него, как у Щелкунчика!» – для наглядности, Агнетта растянула пальцами свой недостаточно большой рот. Чего не сделаешь в 19 лет, чтобы повеселить подругу…

– Кто-нибудь знает, куда мы едем? – Это был типичный вопрос в стиле Макса.

Он, например, считал будильники абсолютно бесполезными для людей вещами. «Будильник мне, конечно, напомнит с утра, что пора вставать, – пояснял Макс, – но кто мне будет напоминать, что его следует заводить накануне?». Его послушать, от будильников, кроме неприятностей, связанных с регрессом в бесконечность нечего было и ждать. А всё почему? Это всё кровь! В его венах благородное вино трепетно суеверных наместников Лотарингии образовывало причудливые водовороты, смешиваясь с самым авантюрным и бродяжьим цыганским брандахлыстом. Иногда, в минуты озарения, его прабабка-цыганка могла предсказывать продолжительность жизни встреченным в лесу кукушкам. Те, кто плохо знали Макса, могли подумать, что таким образом он шутит – обычная шофёрская шутка: «Кто-нибудь знает, куда мы едем?». Но все остальные понимали, что в его голове просто срабатывал один из будильников с кукушкой, который он когда-то давным-давно завёл, но потом про него забыл.

– Моисей дёргал за рукава своих товарищей – на сороковом году странствий, ему вдруг стало интересно то, что давно уже волновало всех…

– Марк мы думали, ты стихи сочиняешь, а ты, оказывается, перешёл на прозу?

Все понимали, что Марк очень талантливый, но почему-то относились к нему снисходительно. Часто с ним разговаривали, как с ребёнком. Вот, и Роберт не упускал случая продемонстрировать «разницу в возрасте».

– Это стихи, просто строфа необычно длинная. – Марк, не смотря на свою щуплость и застенчивость, умел держать удар.

Джоан наградила его восхищённым взглядом своих большущих очков.

– Гомер тоже писал длинной строфой, оттого и ослеп! – Роберт придурковато захохотал и толкнул Макса в бок.

– Ага, а Бетховен писал слишком громкую музыку, поэтому оглох. – Друзья были вполне довольны своим непритязательным остроумием.

– Кретины! – Марк на них не сердился.

– Надо остановиться и что-нибудь съесть. – Агнетта была самой рассудительной во всей компании. – На сытый желудок думается приятнее, правда, Марта?

Правда состояла в том, что Марте, одновременно, хотелось есть, и не хотелось останавливаться, но для запутывания любой ситуации вполне хватало одного Макса, поэтому она, не вдаваясь в подробности своих внутренне противоречивых ощущений, просто согласилась с подругой.

– Я как-то читал один мистический триллер про придорожное кафе. Американский естественно. – Роберт повернулся и для начала посмотрел, как встречный ветер бесцеремонно лезет под юбку Агнетте. Она придавила подол руками, и выразительно посмотрела на него (Марта и Джоан предусмотрительно поехали в джинсах). – Так, там подавали блюда из проезжающих. Одни проезжающие становились едой для других, следующих за ними, которые, в свою очередь…

– Фу, какая гадость! От тебя разве, что-нибудь хорошее услышишь? – Агнетта ткнула Роберта в плечо, чтобы тот развернулся обратно, но ветер опять предательски всколыхнул лёгкий подол её юбки. – Особенное предпочтение хозяин кафе отдавал молодым девушкам с хорошенькими ножками. – Издевательски добавил Роберт, выравниваясь на сидении.

– Не сомневаюсь, что ты сам мечтаешь когда-нибудь открыть такое кафе. – Агнетта смешно надула губки, взяла под руку Марту и прижалась к ней, ища у неё сочувствия и поддержки.

– А что, очень даже символично. – Отозвался Марк, которого, конечно же, никто не спрашивал. – Круговорот дерьма в природе. Американцы просто не боятся натурализации жестокой бессмысленности человеческого существования.

Даже Джоан слегка удивилась…

– Так, значит, мы никуда не едем? Или едем в никуда? – Похоже, будильник в голове Макса теперь реагировал на местоположение даже не минутной, а секундной стрелки. Он посмотрел в зеркало заднего вида на Марка, делая вид, что его по-прежнему интересуют какие-то вопросы топографии, связанные с их нынешним перемещением в пространстве.

– А это разве, ни одно и то же? – С сомнением спросила Агнетта.

– Анекдот: «Сизиф на вопрос молоденькой корреспондентки «Вечернего Олимпа» ответил, что больше всего в жизни он ценит стабильность».

– Роберт, я вообще-то не тебя спросила, а Макса! – Агнетта снова хлопнула его ладонью по плечу.

– Вы заметили, она так и липнет ко мне! – Роберт на всякий случай подался вперёд к лобовому стеклу. – Бессознательная тактильная привязанность.

– Ты, специально энциклопедический словарь накануне читал? – Агнетта всегда делала вид, что, в действительности, она тяготеет к натурам утончённым, вроде Марка, а грубоватый цинизм Роберта её тяготит.

– А я сам первый спросил, так что это туда. – Макс показал большим пальцем себе за спину, снова весело посмотрев в зеркальце заднего вида.

Джоан, надо сказать, тоже обрадовалась поводу лишний раз открыто взглянуть в сторону Марка. Но тот уже снова ушёл в себя и сосредоточенно буровил своими печальными глазами далёкие холмы на юго-востоке.

– А по мне, уж лучше ехать в никуда, чем никуда не ехать. – Весело всплеснула Марта. – В этом, по-моему, и состоит прелесть всякого нескончаемого дождя, за окном всё постепенном меняется, кроме него самого. Дождь всё идёт и идёт, и он всё такой же. – Она только теперь поняла, чему удивилась Агнетта. Находясь в движущейся по трассе машине, никуда не ехать, действительно, означало ехать в никуда. Но, с нескончаемым дождём всё приобретало совершенно иной смысл.

– Кстати, что мы будем делать если пойдёт не бесконечный, а вполне обычный мокрый дождь? – (Можно подумать, бесконечный – не мокрый).

– Агнетта, ну, какой дождь? – Роберт почти простонал. – Оторвись от своего маникюра и взгляни на небо – ни облачка.

– Это сейчас, а учитывая то, что мы едем в никуда, случиться может вообще всё, что угодно. Вот, если бы мы и, в самом деле, никуда не ехали…

– Значит, ты всё-таки почувствовала разницу? – За эту, умело подогреваемую в них отчаянную беззаботность, друзья и любили находиться в компании с Максом.

– Вы всё выдумываете, мы едем по дороге, а значит рано или поздно упрёмся в море. – Пиво давно закончилось, и Роберт чувствовал, как мир с каждой минутой сужается до ширины, тянущейся впереди синевато-серой асфальтовой полосы с убегающими в прошлое ярко-белыми отрезками.

– А у нас в Австралии по дорогам можно ездить бесконечно. – Вдруг довольно громко заявила Джоан.

На этот раз даже Марк оторвался от своих холмов.

– Ну, да, – смутилась Джоан, – они все закольцованы.

«Она, наверное, была бы не против и Марка закольцевать, как австралийскую дорогу…» – подумала Марта. А ещё Марта вспомнила про кандалы, ведь все знали, что Австралия когда-то была крупнейшей Британской тюрьмой.

– Нет, это не совсем то, что нужно. – Спокойно прокомментировал Макс, шаря рукой под водительским сидением. – Возвращаться никак нельзя. Марта права, в бесконечном дожде нет возврата к прошлому.

– Ыыыыы! – тяжело заныл Роберт.

– Вот, возьми и успокойся, невыносимое чудовище, – Макс протянул Роберту, заныканную под сидением бутылку пива.

Роберт схватил бутылку, мгновенно откупорил её своими крепкими зубами, и застыл, раздумывая, броситься ли Максу на шею, или…

– Даже не думай. – Упредил Макс, заметив краем глаза взволнованную напряжённость его позы.

– Может, высадим этого алкоголика на ближайшей бензоколонке? – Вяло посоветовала Агнетта. – А то он, чего доброго, начнёт пить наш бензин.

– Для начала, я выпью твою кровь, дорогая! – К Роберту возвращались творческие, а с ними и физические силы.

– Да, кто бы сомневался!

Агнетта познакомилась с Робертом в университете. Она сразу поняла, что имеет дело с «ловким парнем», с которыми, как принято говорить, нужно держать ухо востро. Но это ведь так скучно и утомительно – постоянно напрягать свои маленькие аккуратные ушки. Да, и крови в ней действительно было с избытком. Почему бы, иногда, для профилактики не делать кровопускания, как это было модно в XVIII веке – для обновления женского организма полезно. Роберт со своими крепкими острыми зубами, и немного «трансильванской» внешностью и впрямь был похож на обласканного судьбою вампира-любителя, для которого питьё чужой крови являлось не гнетущей жизненно необходимой потребностью, а лёгким изысканным хобби, вроде дайвинга или тенниса. На том и сошлись.

– Ладно, придурки, первое же придорожное кафе будет нашим, обещаю. Мы возьмём его на абордаж! – Пообещал всем Макс.

«Придорожное кафе по дороге в никуда, упирающейся в море» – прямо Луис Буньюэль какой-то. Марту в дороге всегда охватывал какой-то лирический абсурд, и ей это нравилось. «Когда Марк постареет, он будет немного похож на китайца Буньюэля: Бунь – Ю – Эля. А когда Джоан постареет?». Она посмотрела на профиль Марка в шашечку, на бессмысленно теребящую свои пальцы Джоан, уткнувшуюся в колени, и ей снова стало немного грустно и немного весело, как это с ней бывало не раз. «Возможно ли, действительно ехать в никуда, или это только иллюзия? Ты думаешь, что едешь в никуда, а, на самом деле, тебя всё это время куда-то ведёт дорога, она даже немного посмеивается над тобой. И когда ты достигнешь конца… А если свернуть с дороги, ты обязательно рано или поздно вынужден будешь выехать на другую дорогу, которая…».

– Я как-то пошла с родителями в лес, и мы почему-то заблудились. Не помню. – Агнетта, похоже, думала примерно о том же, о чём и Марта. – Мать заметно нервничала, а отец её успокаивал. Я помню, он ещё тогда сказал: «Не всё ли равно куда идти, вот увидишь, завтра утром мы в любом случае будем есть булочки из марципана». Почему он вспомнил про марципан? – Недоумевала Агнетта. – Мы завтракали обычно овсяной кашей.

– Хороший у тебя отец. – Ласково сказала Марта. – И ты хорошая.

– …Это всё равно, что солнце сравнивать с апельсином! Слышишь, Марк? – Роберту стало намного комфортнее в этом мире, а он и не скрывал. – Что приобретает солнце, становясь апельсином? Макс?

– Меня больше сейчас интересует, что теряет апельсин, ахаха.

Роберт махнул рукой, Макса можно было не спрашивать.

– Агнетта?

– Да, ну тебя. – Агнетте было гораздо приятнее болтать с Мартой о ближайших перспективах обтягивающего кроя кримплена, чем углубляться в искривлённое вторичным опьянением Роберта пространство метафоры.

– Солнце становится сочным, а свет превращается в насыщенный и вкусный апельсиновый сок. – На выручку Роберту поспешила одна только рыжая Джоан.

– Что и требовалось доказать! Спасибо, Джоан.

Роберт решил, что теперь, с таким доказательством, можно обратиться непосредственно к Марку.

– Любая поэтическая метафора призвана пощекотать наши сенсорные рецепторы. Проще говоря, глубинным источником метафоры является сенсорный голод. Разумеется, пищевой голод – это просто частный случай сенсорного. Отсюда, у нас появляется «груша», которую нельзя скушать.

– Ты когда последний раз стихи читал? – Агнетта ради своего едкого замечания, даже отвлеклась от ещё не сказавшего, по её глубокому убеждению, своего последнего слова кримплена.

– Тебе?

– Мне ты читаешь вслух только из марокканского меню, и только для того, чтобы меня позлить. – Агнетта заново улыбнулась Марте.

– Гланды молодой обезъяны. – Смакуя каждый слог, процитировал Роберт. – Почки павлина-падишаха! – Макс от души веселился, хлопая ладонями по рулю. – Она на редкость брезглива. – Он указал обратным кивком головы смущённой Джоан на стрекочущую Агнетту. Когда Джоан смущалась, её веснушки оживали и плотнее стягивались к носу. – Брезгливость и расизм растут из одного корня! Но она этого не в силах понять. – Роберт помахал рукой перед лицом подруги, но та не обратила на него никакого внимания. – Она даже трусов снимать не хочет, когда…

И тут же получил увесистый подзатыльник от Агнетты, которая всё так же непринуждённо продолжала болтать, погружаясь всё глубже в распахнутую бездонную голубизну глаз Марты.

– А что ты скажешь по поводу «нецензурной чистоты раннего утра»? – Марк дождался, пока Роберт потрёт свой трещащий статическим электричеством затылок.

– Это ещё откуда? – («Всё-таки Агнетта немного провинциальна» – думал он с досадой).

– Ну, не важно. – Марку явно не хотелось вдаваться в подробности. – Допустим, это из «The Doors». – Он слегка покусывал, невесть откуда возникшую у него во рту несвежую зубочистку.

– Если вдуматься поглубже, – а Роберт полагал, судя по всему, что именно так он и сделал, – причину можно найти всё в том же сенсорном голоде – бредовая слуховая галлюцинация на пороге слышимости, возникшая в условиях депривации слуха.

– Похоже на правду, вне сцены, музыканты все глухие как тетерева, и постоянно им что-то слышится. – Макс отхлебнул немного воды из суровой армейской фляжки, не отрываясь от дороги.

– Нет, по-моему, вы не поняли. – Пигалица Джоан даже рот Марку не дала открыть. – Нецензурна сама чистота утра, а не формирующийся в чьей-то голове сутра неопределённый набор звуков. – Джоан с надеждой посмотрела на Марка, но тот сделал весьма неопределённое выражение лица («ну, где-то, наверное, так»).

Макс с Робертом удивлённо переглянулись – у мышки-то, оказывается, мозги!

– Что, получили, оба? – Агнетта, оказывается, спиной всё слышала («Вот, змея»). – Роб, ты знаешь, что такое объяснять?

– Ну, и? – После полученной звонкой затрещины, он держался нарочито «с достоинством».

– Объяснить – это ввести то, что находится за гранью твоего понимания в мир твоих убогих представлений.

Марта громко засмеялась, прикрывая рот своей астенически тонкой и бледной ладонью. А Джоан, в результате резкого разворота Агнетты к Роберту оказалась почти на коленях у весело и таинственно улыбающегося Марка.

– Всё, я, кажется, её вижу! – Так получилось, что Макс случайно спас распетушившегося друга от неминуемого позорного фиаско.

Впереди по курсу обозначилось нечто похожее на мотель для странствующих по Свету инвалидных колясок, такое всё было на вид издалека маленькое, сиротливое и приземистое. Но, тем не менее, все сразу заметно оживились и оставили спор о метафорах на съедение своему голодному прошлому, давно и неотступно щёлкающему своей зубастой пастью прямо позади багажника. Впрочем, вблизи всё оказалось довольно сносным.

После обеда ехалось труднее, как будто машина обленилась, или воздух стал гуще. Роберт кимарил и его голова совершала на неподвижных плечах свой особый замысловатый танец, словно находилась в трансе отдельно от тела. Марк почти ничего не съел, больше ковырял вилкой, глядя куда-то вниз на скатерть, и теперь клевал носом перед собой, а Джоан периодически повторяла губами, между пережевываниями мелких кусочков бифштекса одну и ту же неслышимую фразу: «Ничего не хочу, ничего не хочу». Один раз кто-то невидимый привёл в действие старый музыкальный автомат в пыльном затемнённом углу, и она вздрогнула. Автомат выдал несколько прерывистых неопределённых звуков, звякнул и замолк. Но, Марте показалось, что она всё-таки успела узнать эту вещь… «Началось!» – равнодушно хмыкнул Роберт. Это, едва уловимое, странное повторяющееся движение губ Джоан заметила одна только Марта, сидевшая прямо напротив неё. Агнетта и Макс были слишком поглощены насыщением желудков, чтобы обращать внимание на что-то ещё. Даже к неожиданному пробуждению музыкального автомата они отнеслись равнодушно. А Роберту опять становилось скучно.