Текст книги "Искусство скуки"

«Слёзы из её глаз брызнули вертикально вверх» – вспомнила Марта, перебирая взглядом крупную щебёнку, рассыпанную вдоль дороги, когда машина вновь заскользила по дороге. Это было в книжке подчёркнуто карандашом. Наверняка мужчиной, подумала она тогда. А ещё, мужчина поставил на полях жирный вопросительный знак. Не поверил, что такое может быть, чтобы у женщины, лежащей на спине, от отчаяния слёзы брызнули из глаз вертикально вверх. Откуда ему знать? Что он знает про женское отчаяние? «Ничего не хочу, не хочу ничего, хочу ничего…» – повторяла про себя Марта, как расстроившееся заклинание, так и этак переставляя слова, и изредка поглядывала на Джоан.

А ведь нам действительно некуда деваться, – с ужасом подумала Марта, когда на небе стали появляться первые, беспорядочно разбросанные, клочковатые облака, а встречный ветер стал доносить до её ноздрей подозрительную свежесть, – к вечеру мы неизбежно упрёмся либо в море восточнее Марселя, либо в провансальские Альпы. И что тогда? Почему дорога всегда должна заканчиваться? Почему она не может стать бесконечным дождём, как у Маркеса?

Таким нескончаемым дождём в прошлом году умер её отец. Ему ничем невозможно было помочь, никакие лекарства на него не действовали. Она знала, что всё дело в его замкнутом, упрямом характере. Врачи удивлялись, а она точно знала, что всё именно так, но ничем не могла ему помочь. Так цыплёнок умирает в яичной скорлупе, даже не сумев родиться. Всё с тех пор изменилось, Люсия за год сильно постарела, только теперь Марта поняла, что она действительно любила её далеко не «сахарного» папашу. А он, а он предпочёл Люсии, всем им, тот самый странный нескончаемый дождь.

Марте стало не по себе, и она через голову дремлющей на её плече Агнетты тихо позвала: «Джоан, Джоан».

Девушка, услышав голос Марты, вышла из оцепенения.

– Все спят. – Улыбнулась Джоан. – Я думаю, что Макс тоже спит. – Она слегка пожала плечами.

– Макс?!

Марта не могла дотянуться до водительского кресла, ей мешала Агнетта.

– Макс! – Она крикнула, но он остался также ровно и недвижно смотреть вперёд. Макс! Джоан, потряси его!

– Это нельзя. – Совсем тихо и печально сказала Джоан и опустила глаза.

– Что значит нельзя? Да, мы же сейчас все погибнем!

Марта сбросила с плеча голову Агнетты на кожаную спинку заднего сидения и та безвольно завалилась ей за спину. Ей удалось дотянуться до правого плеча Макса. Она пыталась подтянуться вперёд, но это было неимоверно трудно, какая-то сила упорно вдавливала её обратно. Всё это время Джоан съёжившись, безучастно наблюдала исподлобья за усилиями Марты, и её маленькие сморщенные губы повторяли: «Ничего не хочу, ничего не хочу»…

Наконец, Марте всё-таки удалось зацепиться за шею Макса. Она упала на колени, на резиновый коврик, а голова Макса в этот момент развернулась к ней лицом. Она увидела, что Джоан была права, он спал крепким сном, и из его открытого рта на воротник рубашки тонкой, вязкой струйкой стекала слюна. Марта сразу поняла, что тормошить Макса бесполезно, да и не было времени, машина выехала на встречную полосу и неумолимо неслась навстречу слепому безжалостному грузовику, в котором громко и бессмысленно блеяли отвратительно одинаковые овцы, а на вершине кабины, вскинувшись на неё передними лапами, зло лаяла та самая полупрозрачная собака. Марта протиснулась между сидениями, и попыталась резко выкрутить руль вправо, но было уже поздно. «Клубника со сливками» – подумала Марта, глядя на приближающиеся искажённые животным ужасом овечьи морды.

Всё стихло, в мире остался только один звук, шуршащий где-то внизу, как будто под днищем машины шевелились и погибали под колёсами гигантские насекомые. Но почему до сих пор крутятся колёса? Марта с трудом разлепила глаза и увидела, что их красный кабриолет «играет» на придорожной щебёнке.

– Макс! Макс!

Он встрепенулся и рефлекторно, ещё ничего не соображая, нажал на педаль тормоза. От резкой остановки все проснулись. Правда, Марте показалось, что Джоан всё это время не спала. Ничего не изменилось в положении её тела, она всё также спокойно и равнодушно смотрела слегка ссутулясь перед собой.

– Это бред какой-то! – Макс возмущённо поливал свою голову водой из фляжки у переднего колеса и шумно отфыркивался. – Со мной такого никогда не бывало. Ты-то куда смотрел?! – Укорял он мало что соображающего Роберта.

– Да, ладно, Макс все спали. – Вступилась за своего непутёвого парня Агнетта.

Марта ещё раз посмотрела на Джоан, та несмело выглядывала из за худосочной спины Марка, стоящего на обочине, широко расставив ноги и засунув руки в карманы.

– Да, ты тоже хорош, – начал наскакивать Роберт, – «Куда мы едем? Куда мы не едем?». Расслабился за рулём, так и скажи! Напридумывали, чёрт знает что! Если бы я вёл…

– Заткнись! – Агнетта сделала даже угрожающий шаг в его сторону. – Если бы ты вёл, я бы вообще никуда не поехала, пьянь!

Роберт только заторможено шмыгнул носом, и тоже засунул руки в карманы.

– Да, бросьте вы, с кем не бывает! – Марта решила нарушить тягостное молчание. – Все живы и это хорошо!

– Спасибо Марте, – процедил Марк, – вовремя проснулась. Мы как раз в столб прицеливались.

Джоан снова скрылась за его спиной.

– Ну, всё, всё поехали! – Макс первым сдвинулся с места, приглашая всех снова занять места в машине. – А дождик и в самом деле может пойти. – Предположил он, взглянув, на сложные отвлекающие маневры перестраивающихся на небе облаков. – Нужно торопиться.

«Нужно торопиться в никуда… как это странно» – с грустью подумала Марта, захлопывая за собой правую заднюю дверь кабриолета.

Она до сих пор отчётливо помнила, как тогда в начинающем темнеть сыром тяжёлом воздухе из-за поворота появилось море. С этого момента, они уже не могли, ни остановиться, ни повернуть обратно. Море, как гигантская тяжёло и сипло дышащая чёрная дыра неторопливо притягивала к себе их маленькую красную машинку, смешно и беспомощно виляющую между холмами. Марта ощущала себя маленькой букашкой, потому что знала, что море за них, за всех что-то уже решило. Но этого никто пока не знает, и это его решение обжалованию не подлежит.

На следующий день тихо и как-то совсем буднично, не издав ни единого звука, утонула Джоан. День был солнечный. Все купались, никто кроме Марты, обсыхающей на берегу не видел, как её просто приподняло на волне, а потом опустило. Марта вскинулась, не поверила своим глазам, бросилась к воде и стала кричать, показывая пальцем на то место, где только что существовала Джоан. А потом вместе со всеми пыталась нырять (она совсем нырять не умела). Дольше всех не мог успокоиться Марк. Максу и Роберту пришлось вдвоём силой вытаскивать его из воды. Он лежал совершенно обессиленный на песке и громко рыдал. И тогда, словно в ответ на его рыдания, начался нескончаемый дождь, такой же, как тогда, когда умер отец Марты.

Тогда ей было 19. И, стоя на краю Мира, под нескончаемым дождём, глядя на белую овечью шерсть показывающуюся время от времени из морских глубин на гребнях волн, она не знала, молода она или стара, красива или умна, счастлива или несчастна. Осталось ли всё в прошлом, или ещё только предстоит в будущем. А может быть, не существовало в её жизни теперь ничего, кроме одного только настоящего, потому что ей удалось добраться до конца дороги, упирающейся в море. Она наверняка знала только одно – бесконечных дорог больше не существует, кроме той одной, которая будет постоянно возвращать её память сюда, к этим волнам и скалам, в то место, где море забрало Джоан и отняло что-то ещё, чего пока никто из них не в силах осознать, как и смысл той ужасно прилипчивой сумасбродной песенки: «Максвелл Эдисон позвонил, и предложил сходить ей в кино. Только Джоан собралась, в дверь раздался стук: Бам-Бам! Серебряным молоточком Максвелла ей по голове Бам-Бам! И она уже мертва».

Contrapunkt № 7

Твоё письмо настигло меня на берегу залива, прямо в эпицентре моего одиночества, среди бледно-жёлтого песка и скрипящих чуть поодаль, будто стонущих от каких-то старых незаживающих ран сосен. Сидя на камне эпохи Каролингов с книгой в руке, мне даже издалека было видно, как нелегко приходилось почтальону. Он крутил педали старенького служебного велосипеда, то и дело, увязал в песке, останавливался, вставал на обе ноги с подвёрнутыми штанинами, и махал мне оттуда, издали своей синей фуражкой, а потом с завидным упорством продолжал двигаться дальше в мою сторону. Я медленно встал с камня и, заложив пальцем книгу на двести шестьдесят третьей странице, пошёл ему навстречу. Вид у него был жалкий и растрёпанный, как у прошлогодней газеты. Пока, он, наконец, не бросил свой старенький служебный велосипед в песок, и не зашагал пешком. Так мы неторопливо сближались несколько минут под пристальными взглядами время от времени недоумённо вскрикивающих чаек. Я шёл, размахивая своей книгой, а он двигался, то и дело, придерживая, срываемую ветром свою форменную фуражку. (Её, видимо, тоже нужно было просто бросить там, рядом с велосипедом).

Я пытался угадать, от кого было это письмо, на прочтении которого он так самоотверженно и недвусмысленно настаивал. В его руке отчётливо виднелся конверт, он достал его из сумки, сразу, как бросил велосипед, и теперь удерживать фуражку ему приходилось другой рукой. Сначала, я подумал, что оно от матери, хоть я ей и не сказал, что уехал именно сюда. Но она вполне могла это предположить, или даже разослать несколько написанных от руки копий во все места моего предполагаемого пребывания. Так уже случилось как-то раз, меня ожидали несколько абсолютно одинаковых посланий от неё по всему пути моего следования от Швейцарии до Ботнического залива. Сначала, я подумал, что на её одинаковые письма мне следует посылать столь же однообразные ответы и непременно голубиной почтой (представляешь, я где-то слышал, что один почтовый голубь во время войны дослужился до звания полковника Британских армии!). Но я быстро сообразил, что это даже теоретически невозможно – я должен был запастись голубями заранее. Да, и потом, она бы не оценила этой моей шутки, а, скорее всего, наверняка бы даже на меня обиделась. Поэтому, я тогда не стал писать ей одинаковых писем из разных мест, а, вместо этого, написал пять различных вариантов ответа на её послание и все в одном лишь только Стокгольме. А потом разослал их по пяти разным европейским адресам, наугад. Ты считаешь, что это не менее глупо, чем посылать матери отовсюду одинаковые письма? Да, ты права. Я даже не буду спорить. Но, пойми, я был тогда в отчаянном положении, и совершенно не знал, что мне делать дальше…

Так вот, расстояние между мной и почтальоном неумолимо сокращалось. (Ты не знаешь, почему часто пишут «неумолимо» сокращалось? Не убивать же он шёл меня, в самом деле!). Я уже отчётливо видел серый цвет его встревоженных и немного виноватых глаз. Не в меру длинные расхлябанно болтающие шнурки на его крупных ботинках, по-детски связанные через два «ушка», и немного коротковатые рукава его узкоплечего почтальонского кителя, с безвольно обвисшей в петлице верхней золочёной пуговицей. Времени на раздумья об отправителе письма у меня оставалось совсем немного. Поэтому, я по глазам почтальона пытался в последний момент угадать, хотя бы то, мужчина это или женщина? «Женщина, это должна быть женщина!» – Решил я, для себя. Это трудно объяснить, но он, как будто, некоторым образом, сам спешил на свидание с ней (то есть, с тобой) только, разве что, цветов не захватил. Вся его торопливость, все эти судорожные движения, увязания в песке, спотыкания, махания фуражкой, брошенный велосипед – всё это было адресовано не мне, а той, чьё нетерпеливое ожидание он стремился поскорей удовлетворить своим, почти, что рыцарским служением. Не сомневаюсь, что тебе сейчас приятно читать эти строки. Да, не смотря на всю его молодость и внешнюю нескладность, я бы назвал его рыцарем, «настоящим мужчиной», если бы до конца сумел разгадать тайну того, что вкладывают в это понятие женщины…

Итак, мы сблизились и остановились на расстоянии вытянутой руки друг напротив друга.

– Господин, В…..и? – Порыв ветра унёс куда-то вдоль берега средние буквы моей фамилии, и опять чуть не сорвал фуражку с его головы.

– По всей видимости, да. – Я постарался учтиво ему улыбнуться.

– В таком случае, Вам срочное письмо! – Он торжественно протянул мне конверт.

– Почему Вы так решили? – Спросил я его весьма серьёзно, но, стараясь, быть по-прежнему учтивым. Конверт я при этом взять не торопился, создавая какую-то мне самому неясную интригу. – Вы могли бы просто оставить его у портье.

– Но ведь на нём стоит пометка «Совершенно срочно!». – Я взглянул в то место, куда он мне указывал пальцем.

Да, действительно, на конверте был такой штемпельный оттиск. Я даже не знал, что подобные оттиски существуют в почтовом ведомстве.

– К тому же оно от женщины. – Понизив голос, добавил он.

Я слегка улыбнулся подтверждению своих мыслей.

– И, Вы бы на моём месте немедленно его прочли? – Я подумал, что он, несомненно, с величайшей готовностью ответит: «Да!». И в этом его «да» я даже сумею расслышать едва заметный упрёк в свой адрес.

Вместо этого, почтальон неуверенно пожал плечами.

– Почтальоны редко получают письма, – сказал он, – а когда получают, почти никогда их не читают. – Заметив всё такое же учтивое недоумение в моих глазах. – Он поспешил пояснить. – Видите ли, нужно вскрывать конверт…

– Понимаю, – сказал я, – это всё равно, как если бы приходили письма на имя Архангела Михаила, или кто-нибудь попытался бы смешить Чарли Чаплина, или предсказывать жизнь кукушке.

Он поправил пятернёй свои растрепавшиеся соломенные волосы, приподнимая фуражку.

– Наверное, всё ещё проще, месье, – рассмеялся он, – в Санта-Клауса можно верить даже, если ты наряжаешься в его маскарадный костюм, чтобы порадовать детей рождественскими подарками, но, когда тебе в конце-концов приходится его снимать…

И, заметь, он сказал «всё ещё проще…». Я же говорю – рыцарь! Удивительный почтальон. А с другой стороны, чего я ожидал? Письмо от тебя, разве могло быть доставлено и вручено мне как-то иначе, при менее драматических обстоятельствах? Ну, ещё, наверное, я мог бы обнаружить его в прибившейся к берегу бутылке из под шампанского. Скажи, я угадал? Если бы ты вздумала отправить мне послание морем, это была бы бутылка из под шампанского?

Я поблагодарил его, и потом долго смотрел, как он идёт по песку обратно, немного наклонившись вперёд, против ветра, к оставленному, ради всего святого, лежащему на боку своему усталому велосипеду. А конверт с твоим письмом я вложил вместо пальца между страницами 263 и 264 моей книги, чтобы он ненароком не улетел куда-нибудь, а потом вернулся к своему излюбленному камню эпохи Каролингов, чтобы всё как следует обдумать.

Я люблю читать свою книгу на этом камне, и думать. На нём хорошо думается. О чём? Даже, не знаю, о разном… Сегодня, до того, как я заметил, спешащего в мою сторону почтальона я думал о Руссо, о том насколько вынужденной была его жизнь, не смотря на ничтожную малость того, чего он для себя просил, и каковой мог бы вполне довольствоваться. Человек, просто хотел тихо собирать гербарии в сельской глуши, и ещё не мучиться так сильно болями в мочевом пузыре. Вот, скажи мне, разве это так много, иметь возможность собирать гербарии и не так сильно мучиться болями в мочевом пузыре? Так, почему же никто, ни люди, ни Бог не захотели дать ему даже этого ничтожного пустяка? Тысячное!

Я написал тебе уже ровно тысячу слов в своём письме, не прочитав ни единого твоего слова адресованного мне. Может быть, ты сочтёшь это несправедливым и даже оскорбительным для себя (вот и почтальон так торопился, считая, что несёт мне нечто, немедленно подлежащее прочтению). Но, поверь мне, если сможешь, в этом нет, ни малейшего пренебрежения по отношению к тебе. Возможно, ты решишь, что я не захотел играть по каким-то обывательским, условным правилам, что я нарочно поставил своей целью презирать условности и всё время зачем-то эпатирую. Нет, у меня сегодня нет даже тех желаний, что у бедного Руссо. И я пока не могу открыть твоего письма, по причинам, намного отличающимся от тех, о которых поведал мне почтальон – ангельская, чистейшая душа.

Можно ли это назвать с моей стороны нерешительностью или даже трусостью? Наверное, вполне, особенно, если учесть, что под небом вообще не существует такого действия или бездействия, которое не могло бы, при желании, быть истолкованным женщиной подобным образом. И, конечно же, женщина при этом будет права! (Я сейчас вовсе не иронизирую). Меня просто давно уже престала интересовать собственная правота. Освободи и избави меня от неё, Боже! И если, я неправ, – что я охотно готов признать где, и перед кем угодно, – если от этого тебе или кому-нибудь ещё, станет лучше, то единственное, о чём я хочу просить, так это о возможности беседовать со своей неправотой всю оставшуюся жизнь, и разделить с ней своё смертное ложе. Нет, ты знаешь, Руссо всё-таки был скромней. Я же, теперь прошу невозможного.

Ну, хорошо. Тебя всегда интересовали подробности. Помнишь, когда мы бродили среди замшелых надгробий Сент-Женевьев-де-Буа, ты сказала, что любая жизнь после смерти становилась бы эпитафией, если бы не подробности. А меня, чем дальше, тем меньше интересуют всякие подробности и детали, поэтому в моей книге, которую я теперь читаю, нет ни капли беллетристики, она, если угодно, сплошь состоит из одних эпитафий! И только из уважения к твоему живому и восприимчивому воображению, я делаю над собой некоторые усилия, чтобы разбить свою вялотекущую жизнь на некоторые, возможно, любопытные по отдельности фрагменты, как композитору приходится разбивать звучащую в его душе музыку на равноразмерные такты партитуры.

Теперь ты начинаешь понимать, почему я до сих пор не открываю твоё письмо? Я не боюсь того, что моя предполагаемая трусость в твоих глазах станет главной подробностью моей жизни. А вдруг тебя не интересует даже это? Но для чего-то ты всё-таки написала это письмо и отправила его мне. Кстати, если про мать мне всё представляется более-менее ясным, то совершенно непонятно, как меня нашла ты? Может быть, в твоём письме и об этом что-то есть. Так, что же? Просто открыть, прочитать, торопливо попытаться пробежать глазами по буквам, как по песку, проваливаясь, увязая в пробелах между словами, сказанными в далёком прошлом; улыбаться чему-то дрожащими губами, переминая пальцами хрустящий лист бумаги, перечитывать отдельные строчки – оказывается она… нет, я, наверное, не так понял… ну-ка, ещё раз… неужели, а я-то представлял себе всё иначе… Я тогда был, оказывается, умным и хорошим малым! Нет, я тогда был, оказывается, полным идиотом! И дело вовсе не в том, что пишешь теперь мне ты, а в том, что прочитаю теперь в твоём письме я.

Если бы всякий пишущий просто хотел быть услышанным, услышанным и только! Если бы всякий читающий письмо, не претендовал ни на что более чем просто на его прочтение! Тогда бы у того же Руссо не осталось в конце жизни вообще никаких проблем, кроме, разве что, его злосчастного мочевого пузыря. Но сам он в своей жизни написал немало писем, и не заметил, что все они, как и письма его завистников, клевретов, мнимых друзей (де Аламбер и К0), точно также грешат одним и тем же – интерпретацией. Воистину, блаженны нищие духом!

Поэтому, мне кажется, в будущем люди перестанут писать друг другу письма, и не потому, что у них на письма не останется времени, как это всегда прогнозировали футурологи и предрекали писатели-фантасты. Тут совсем другое. В письмах, неизбежно выговаривается лишнее. В борьбе подробностей с эпитафиями победят последние, ибо они не оставляют места домыслам. Человек перестанет, не захочет быть суммой подробностей. Я бы лично предпочёл превратиться в музыку, не являющуюся ни тем, ни другим.

Вот и я, взявшись писать тебе письмо, сидя на своём любимом каролингском камне, сразу же после того, как пропал из виду почтальон, всё больше погружаюсь в неизбежность быть неверно истолкованным. Сейчас я докажу это всего лишь одной единственной фразой. Вот она: «Я не люблю своего прошлого». Считай, что в «Ave Maria», всё равно чьей, кто-то откровенно до омерзительности начал не с той ноты. Что бы ты посоветовала ему в таком случае, извиниться перед публикой, и начать всё сначала, или продолжать как ни в чём не бывало? Я, начав не с той ноты, предпочитаю оглядывать в разных местах свой белоснежный шерстяной свитер, не обгадили ли его чайки, пока я шёл навстречу с почтальоном? Что ж, у каждого свой способ скрывать смущение.

Представь себе, сколько корзин с момента широкого распространения бумаги, люди заполнили скомканными листами (я всё ещё оглядываю свитер). Им казалось, что они неправильно выражают свои чувства, или их неправильно поймут. Но чем больше они оттачивали свой стиль и ограняли слог, тем менее они оказывались застрахованными от двуличия и лицемерия, своего и чужого. Письмо – это игра, которая находится на пороге окончательного разоблачения. Ещё немного, ещё чуть-чуть и волшебство повсеместно будет восприниматься фокусничеством. С осмотром свитера покончено, слава Богу, всё в порядке. Итак, я написал тебе, что не люблю своего прошлого…

В том смысле, что оно для меня тягостно. Я не могу теперь признать своими детские костюмчики, брючки, ботиночки, маленькие шортики, бережно хранящиеся в шкафу у матери. Для меня невозможно даже мысленно попытаться влезть в них. Детские рисунки! Если бы ты знала, до какой степени я не хочу ассоциировать себя с этими наивными, схематичными военными самолётами, танками, квадратными солдатами, ведущими карнавальный огонь по неприятелю. А традиционные рождественские ёлки – почему-то всех детей поощряют рисовать рождественские ёлки. Мне просто становится жалко эти перекошенные, беспомощные ёлки до слёз, прямо как того зайца, которого отец когда-то давным давно убил на охоте и принёс домой. Сначала, я не понял, что это был заяц, потом я не понял, что он мёртвый. А потом, эти две простые истины внезапно связались в моей детской голове плотным узелком. Ты не подскажешь, почему я должен всё это любить теперь?

Мне больно смотреть на свои старые детские фотографии. Потому, что я ничем, совсем ничем не могу помочь тому маленькому мальчику с худенькими ножками, который смотрит на меня с них. А ведь он не просто смотрит на меня, он чего-то от меня ждёт, о чём-то меня спрашивает, потому, что его наивное настоящее пытается, хоть одним глазком, заглянуть в будущее, приоткрыть его и что-то там увидеть. И вот, я теперь и есть его будущее! Но что я могу сказать ему? И именно поэтому я имею полное право не любить своего прошлого, за то, что оно держит его, этого мальчика, там, у себя, взаперти, и я не могу вытащить его оттуда. Ты понимаешь, о чём я? Нет ничего глупее и циничнее рекомендации вспоминать в своём прошлом «что-нибудь хорошее и приятное». Вспомните, наверняка что-то такое было, – говорят в таких случаях, – обязательно было! Пусть так, пусть было… Разве в этом дело? Я не могу простить своему прошлому того, что оно никогда не отпустит ко мне того мальчика со старых детских фотографий, с мёртвым зайцем на руках. И, что мне теперь до каких-то моих минувших «мгновений счастья». Разве, речь обо мне???

Вот видишь, сколько я уже наговорил тебе лишнего и эмоционального, и это я ещё так и не открывал твоего письма…

Сейчас у нас сухо и тепло, но довольно ветрено. На ветру трудно писать, ветер переворачивает листы, словно подгоняет: следующий, следующий… А неделю назад, ближе к вечеру было совсем тихо, но вдруг залил такой дождь, что виниловые пластинки скорёжило в бумажных конвертах от тоски, как будто кто-то умер. Такие дожди случаются, когда кто-нибудь хочет навсегда уйти из этого мира в нескончаемый дождь. Я решил послушать музыку, но, говорю тебе, состояние пластинок было ужасным, просто невозможным. Они изгибались, вспучивались, покрывались какими-то непонятными пузырями или вмятинами, исходили беспричинными трещинами. Я решительно не знал, что делать! Пробовал читать свою книгу, но это тоже плохо получалось, я забывал делать закладки, а книга почему-то открывалась на одной и той же странице, содержание которой я никак не мог усвоить, перечитывая её по многу раз. Только потом мне Ульрика объяснила, что удивляться тут совершенно нечего – обычное дело. «Время всегда останавливается, пока идёт нескончаемый дождь» – сказала она, как о чём-то само собой разумеющемся.

А тогда, на второй день своего отчаяния, я пошёл к ней, возможно, как раз, за разъяснениями по поводу странного поведения пластинок и книги, а может быть просто от скуки. Местные жители её уважали и немного побаивались, она гадала на картах Таро, раскидывала самодельные руны и составляла подробные гороскопы прошлых и будущих жизней.

«А, испугался». – Безошибочно и равнодушно определила Ульрика, когда я как вымокшая ондатра появился на пороге её дома. Она что-то мастерила из дерева. – Садись, выпей чего-нибудь.

– Может, гороскоп мне составишь? – Спросил я, присев на стул, не снимая плаща и вертя в руках мокрым зонтом.

– А чего составлять, – она даже не взглянула на меня, продолжая срезать тонкую стружку со своей деревяшки, – говно твой гороскоп, сам что ли не знаешь?

– Знаю. – Спокойно сознался я. – Интересно же знать, почему?

– Да, брось ты свой зонт, и сними плащ, тут тебе не похоронное бюро.

Я разделся, поставил зонт сушиться возле камина, и налил ей и себе чего-то жёлтого из большой на вращающейся подставке бутыли, на которую она мне указала ножом. Что там у неё было – эликсир молодости или яд? Мне было всё равно. Она только усмехнулась.

Жёлтая жидкость оказалась будоражащей. Меня передёрнуло, а Ульрика громко, с удовольствием чихнула, и как ни в чём не бывало, снова сосредоточилась на резьбе по дереву.

– На Таро тебе тоже бесполезно гадать, карты тебя не любят. – Она сама возобновила разговор, а может просто рассматривала роящиеся в моей голове смутные мысли.

– А кто меня любят? – Я понимал, что мой вопрос звучит глупо, но эту мою развязанную, и даже немного вызывающую глупость я стал связывать с действием жёлтой жидкости.

– Руны к тебе хорошо относятся, даже как будто жалеют тебя, что ли. – Ульрика насмешливо посмотрела на меня, из под батистового платка, которым она повязывала свою голову.

– Те не любят, эти жалеют, а кто-нибудь говорит правду? – Мне просто было скучно.

Она громко засмеялась, показывая свои ровные лошадиные зубы. Я уже думал, что она ничего больше мне не скажет. Но она сказала, когда закончила смеяться:

– Глупый ты. Руны тебя любят, значит, и ты их люби. А если ты сможешь полюбить карты, то они, возможно, тоже изменят к тебе своё отношение.

– Но, гороскоп-то останется прежним! – С вызовом напомнил я.

– Гороскоп – говно. – Опять, с нескрываемым удовлетворением, подтвердила Ульрика.

Мы выпили ещё немного жёлтой жидкости, и я уставился в окно, в раме которого нескончаемый дождь рисовал свои расплывчатые медленно меняющиеся офорты.

– Ульрика, а можно взять на себя чужую карму?

Она в ответ презрительно хмыкнула.

– Вообще-то нельзя. Но, таким дурачкам как ты иногда это удаётся.

– Как так? – Удивился я. У меня появлялась перспектива немного её разговорить.

– Откуда я знаю? Ты всегда спрашиваешь меня одно и то же: «Ульрика, как возможно невозможное?». И каждый раз на свой единственный вопрос ты ждёшь от меня разных ответов.

– Это точно, правда. – Засмеялся я, потому, что отчётливо увидел, что это было именно так.

Теперь, ты понимаешь, откуда во мне возникло желание послать своей матери пять одинаковых писем, а потом не посылать ей и вовсе ни одного? Наверное, разговаривая со своей матерью, я чувствовал, примерно, то же, что чувствовала Ульрика, отвечая мне на мои дурацкие вопросы. Но только Ульрика никогда не была со мной жестока…

– А зачем вообще брать на себя чужую карму? – Я воспользовался приёмом рассуждения вслух, чтобы тревожащие меня вопросы не выглядели в глазах Ульрики столь же глупо, как предыдущие. – Это, наверняка, бессмысленно и бесполезно.

Она перестала терзать свою деревяшку и высказалась совершенно серьёзно, глядя мне в глаза:

– Никогда нельзя путать бессмысленное с бесполезным!

Подумав немного, я согласился с ней. Зонт, подсыхающий возле камина, источал запашистый парок.

– Ну, так, а с чужой кармой, это как будет? – Продолжал я донимать Ульрику.

– Это бессмысленно. – Чётко определила она, разглядывая на вытянутой руке свою рукотворную поделку.

– Значит, всё-таки не бесполезно?

– Ничего, что делается по доброй воле, не бесполезно. – Вздохнула она. – Но ты опять много болтаешь, вместо того, чтобы подумать, почему прошлое неотступно идёт по твоему следу.

– Хм. – Сказал я, раскуривая трубку. – Я-то думал, что хорошо запутал следы.

– Ты, всё шутишь. Скоро ты получишь письмо. – Она попросила у меня огоньку.

(Представляешь, почтальона на берегу моря я увидел только на четвёртый день после нашего с ней разговора, то есть письмо ещё было сравнительно далеко отсюда).

– Письмо от своего прошлого? – Жёлтая жидкость из бутыли невидимой плетью взнуздывала моё воображение.

– Сам всё увидишь. – Она с удовольствием присосалась к своей «глиняной свистульке», так я про себя называл её небольшую курительную трубочку. – Возможно, оттуда ты узнаешь, почему это происходит.

– А, если не узнаю.

– Значит, останешься таким же дураком, как и раньше.

Мне нравилось разговаривать с Ульрикой, она никогда, ни на чём не настаивала категорически, выражалась предельно ясно и конкретно, и ко всему относилась философски. Если бы она не была ведьмой, я бы, честное слово, на ней женился! Ты не стала бы возражать?

Я ушёл от неё в задумчивости, и пока дошёл до дома заново промок. К вечеру следующего дня, видимо, сделав своё дело, нескончаемый дождь закончился, заодно, слегка успев подтопить городские низины возле мельничных складов и железнодорожного вокзала. На освободившемся рассеянном небе снова появилось заспанное близорукое Солнце, всё начало подсыхать и постепенно приходить в порядок. Распрямились и разгладились, мои любимые пластинки в бумажных конвертах, оживилось движение по улицам, и чтение моей книги продолжилось естественным образом, как будто кто-то на злополучной странице, наконец-то, выбрал по команде якорь (страница была за номером 107).

И вот, я опять на своём любимом камне, арендованном мною за пару двусмысленных исторических анекдотов у Каролингов. На самом деле, я никуда с него не уходил, как только начал писать тебе письмо, просто я следую не реальной, а сюжетной хронологии повествования. В общем, ты понимаешь.