Текст книги "Чудотворец наших времен. Святитель Иоанн, архиепископ Шанхайский и Сан-Францисский"

Еремину дважды довелось присутствовать на монашеском постриге, и он вспоминал то, что видел.

Он засыпал, и вот увиделся ему сумрачный неф монастыря.

Братия стоит с зажженными свечами. Там, у солеи, перед царскими вратами, стоит высокий, крупного сложения митрополит Антоний. Он в черном, серебром вышитом саккосе – митрополичьем одеянии, которое чуть ниже колен, с рукавами на три четверти. Саккос в переводе означает «рубище». Поверх него омофор – тоже черный и тоже с искусно вышитыми крестами. Это самое древнее одеяние священноначалия.

Борода митрополита серебристо-белая, под стать вышитым крестам, доходит ему до груди. Лицо со впалыми щеками, строгое. Взгляд старческих глаз обращен туда, где через врата вошел в храм, оставив все одежды на паперти, в одной белой власянице босой, невысокий, худой человек, по виду – совсем юноша, хотя ему уже двадцать шесть лет. Черные волосы доходят ему до плеч, падают на лицо, когда он простирается и ползет по полу туда, где стоит митрополит. Слева и справа от него идут два монаха, широкими полами своих риз закрывая от посторонних взоров ползущего. Его видят лишь те, кто стоит лицом к нему. Он ползет в знак того, что распинается, как Христос, перед тем как принять монашеский облик и свою жизнь уподобить жизни Спасителя.

Михаил доползает до ног митрополита, поднимается.

Постригающий спрашивает:

«Что пришел еси, брате, припадая к святому жертвеннику и святой дружине сей?»

«Желая жития постническаго, честный отче», – отвечает юноша.

«Желаеши ли уподобитися ангельскаго образа и вчинену быти лику монашествующих?»

«Ей, Богу содействующу, честный отче», – смиренно отвечает послушник.

«Воистину добро дело и блаженно избрал еси: но аще и совершиши е; добрая бо дела трудом стяжаваются и болезнию исправляются».

* * *

Постригающий не довольствуется добровольным приходом нового подвижника. Лицо митрополита становится как будто еще суровей. Он надел очки, пристальней вглядывается в раскрытую старинную книгу, которую держит стоящий лицом к нему молодой послушник. Другой, тот, что стоит справа, держит зажженную свечу так, что свет падает на церковнославянскую вязь буквиц.

И приступает митрополит к новым испытаниям того, кто хочет обрести монашеский облик, и спрашивает: вольною или невольною мыслью приступает к Богу, а не от нужды и насилия? Пребудет ли в монастыре и постничестве даже до последнего издыхания? Сохранит ли себя в девстве, и в целомудрии, и в благоговении, и в послушании к настоятелю и братии? Потерпит ли всякую скорбь и тесноту жития монашеского ради Царствия Небесного?

На все эти вопросы митрополит слышит тот же смиренный ответ: ««Ей, Богу содействующу, честный отче».

Вот будущий монах преклоняет колени и склоняет голову. Митрополит возлагает на его голову книгу и читает молитву. Суровым и громким голосом он просит Господа, признавшего достойными Себе служителями тех, кто оставил все житейское, оградить и этого раба Своего силою Святого Духа. Но прежде чем молодой человек будет сопричтен к лику избранных, он должен доказать это, пройдя еще одно испытание.

Митрополит, показывая на Евангелие, лежащее на аналое, говорит:

«Се, Христос невидимо здесь предстоит; виждь, яко никтоже ти принуждает прийти к сему образу; виждь, яко ты от своего произволения хощении обручения великаго ангельскаго образа».

Рядом с Евангелием лежат ножницы, и митрополит бросает их на пол.

«Возьми ножницы и подаждь ми я».

Это повторяется трижды, и трижды Михаил подает митрополиту ножницы от святого Евангелия и целует митрополиту руку.

И вот он – торжественный, непостижимый людским сознанием момент: крестообразно отстригаются пряди волос со склоненной головы, – как знак уже вечного удаления от помыслов земных, от мира.

Митрополит с особой силой произносит:

«Брат наш Иоанн постригает власы главы своея во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа».

Сердце Михаила дрогнуло.

«Иоанн! – отозвалось в нем. – Иоанн!»

Ведь так наречен был и предок его Иоанн Тобольский! Он просвещал именем Господним народы Сибири! Выпадет ли ему такая же участь?

«Иоанн!» – звучала в нем каждая клеточка, каждая частица души.

«Иоанн» – ведь это значит «благодать Божья»!

А братия тихо, протяжно пела: ««Господи помилуй, Господи помилуй».

И началось облачение нового монаха в одежды руками митрополита:

«Брат наш облачается в хитон вольныя нищеты и нестяжания»…

Затем надевается параман – четырехугольный плат с изображением креста. Он носится на раменах, то есть на плечах.

«Приемлет параман во обручение великого образа и знамение Креста Господня»..

Параман шнурами, пришитыми к его углам, охватил плечи монаха, обвил и стянул одежду.

Это знак обуздания всех похотей и плотских желаний.

С параманом возложили на монаха и крест, и стали одевать его в рясу.

Это «риза радования», потому что носящий ее избавляется от земных скорбей и печалей, вводится в нетленную жизнь, в полное послушание Господу.

Потом препоясали Иоанна кожаным поясом, чтобы, крепче стянув свое плотское естество, в бодрости и духовной силе всегда творить заповеди Божии.

А братия все пела «Господи помилуй», и он уже не мог сдерживать слезы, и они текли по его щекам, по черной бородке.

И облачили его затем в мантию – в одежду «нетления и чистоты», и обручили его ««ангельскому образу». Ведь, свободно развеваясь при ходьбе, ряса подобна крыльям ангела.

И надели на голову клобук – шлем надежды, спасения и послушания. Как воину, идущему на поле битвы, нужна защита от меча, так и монаху тоже нужен шлем для битвы духовной.

И обули его в сандалии-калиги, чтобы он благовествовал миру Слово Господа.

И вручил митрополит крест в правую руку Иоанна, а потом зажженную свечу:

«Рече Господь: тако да возсияет свет ваш пред человеки, яко да видят ваша добрая дела и прославят Отца вашего, Иже на небесех».

И дал ему еще и вервицу – четки для молитвы.

И дал ему Евангелие – проповедать Слово Божье.

И стал Михаил иеромонахом, то есть священником и монахом одновременно.

Глава шестая
Гроза

Федору Еремину продолжал сниться дивный сон – будто после пострига чернец призвал его следовать за собой.

И вот Федор идет каким-то темным коридором, двери распахиваются и он заходит в белый зал, где все наполнено чистотой и светом, а стен и потолка не видно вовсе. И стол, из-за которого встает митрополит Антоний, тоже какой-то необычный – парит в воздухе, а не стоит на полу, которого тоже нет. Федор замер у открытой двери, боится ступить – ведь провалится в пустоту. Но митрополит, улыбаясь, говорит:

– Да не бойтесь, идите сюда.

Он уже не в саккосе и омофоре, а в простом подряснике светло-серого цвета, с перламутровой панагией на груди. Волосы его как пух – седые, легкие, а лицо приветливое, совсем не такое, каким было во время пострига.

– Вот, Федор, что хочу сказать – надеюсь, вам в работе пригодится. Я ведь кое-что в литературе понимаю, как-никак на публичных чтениях Федора Михайловича присутствовал. Да! И представьте себе, не забыл, как он читал! Это было что-то необыкновенное! Голос-то у Достоевского был тихий да еще хриплый. А вот он читает, как Раскольников Сонечке признается, что это он старуху-процентщицу топором убил да еще родственницу ее тоже зарубил, – и в зале такая тишина, что слышно, как одна слушательница придушенно охнула. А господин, что со мной рядом сидел, давился слезами, когда Сонечка-то Родиону Романовичу стала говорить, что ему надо идти и во всем признаться! Вот, дорогой Федор, как твой тезка-то писал. Я к тому, что не надо тебе бояться, что ничего не получится. Но и видеть маяки, по которым свой корабль вести.

Ему приснился дивный сон – митрополит Антоний, какой-то необычный – парит в воздухе. Волосы его как пух – седые, легкие, а лицо приветливое

Митрополит приобнял Федора за плечи и повел за собой. И странно, по пустоте шагалось легко, свободно.

– Главное у тебя есть. Это любовь ко Господу. Владыка-то наш и сам так считал. А потом, надо любить свое дело, а тебе – своих героев. И не бояться жизни. Ведь он ничего не боялся? Верил, что Господь все управит? Вот! Когда я его из Битоля вызвал, он посчитал, что это ошибка. Всем сказал, что это какого-то другого отца Иоанна вызывают, чтобы наречь в архиереи. Едет в трамвае, одна женщина его узнала, спрашивает: «Отец Иоанн! Как вы в Белграде? Вы же в Битоле, в семинарии». А он: «Это случайно. Ошибка вышла. Я сейчас объясню». Приезжает. Ему говорят, что никакой ошибки нет. Надо ехать в Шанхай – требуется там архипастырь.

«Да какой из меня архиерей, – он говорит, – я же гундосю, речь у меня плохая. Да и как я буду управлять епархией, если управлять людьми не умею?»

«Ничего, у пророка Моисея тоже речь поначалу была гугнивая. Потом наладилась. А людьми управлять научишься – главное ведь молитва ко Господу, тогда и организаторские таланты появятся».

«Помилуйте, – он отвечает. – Как среди китайцев буду проповедать, если языка их не знаю?»

«Ничего, у тебя таланты к языкам более, чем у других. Сербский знаешь, на греческом литургию служишь, латынь и английский знаешь, по-французски тоже можешь говорить. Так что и китайскому научишься. И любому другому, коли Господь позовет. Готовься к хиротонии».

Митрополит улыбался, продолжая шествовать по легким облакам. И рука его была невесомой, хотя вел он Федора уверенно, будто знал дорогу, по которой можно идти, не боясь провалиться сквозь облака.

– Тяжело мне было с ним расставаться, прямо тебе скажу, Федор. Ведь он мне как сын. О нем узнал еще на Украине. Мне сказали, что у Максимовичей, видных дворян, есть мальчик, склонный к молитве и к духовной жизни. Но отец его, Борис Иванович, определил Мишу в кадеты. И по разным обстоятельствам все мы с ним никак не могли повидаться. Наконец увидел я подростка – и сразу понял, что предназначение его – служить Господу. Заметь, еще с детских лет развита у него была необыкновенная память – молитвы, тропари ко всем двунадесятым праздникам знал еще подростком. Да не просто знал, а мог толково объяснить, что они значат. Я Борису Ивановичу говорю: ««Ваш сын предназначен службе Господней». Он неловко так мнется, отвечает неопределенно: «Посмотрим, посмотрим». Ну ладно. Встречаю я уже студента Мишу Максимовича в Харькове, когда я там епархией управлял. Учится на юридическом, а как заговорили, святых отцов творения знает, сыплет наизусть целыми выдержками из их работ. Посвятил его в чтецы. Но только здесь, в Сербии, отец понял, что не надо препятствовать призванию сына. Стал Миша учиться на богословском факультете, в Белграде. Да…

Митрополит задумался, взял в правую руку откуда-то, из белых облаков, листки, исписанные крупным почерком.

– Вот его первые богословские труды. Я поручил ему написать о престолонаследии, про узаконенные нормы и правила с древнейших времен. И он блестяще с этой ответственейшей работой справился! Потом вот. – владыка перебрал листки, остановил свое внимание на одном из них, нагнулся к Федору и заговорщицки прошептал:

– Об иконописи! Он лучше меня в этих вопросах разобрался.

И Федору показалось, что владыка ему подморгнул.

– Ну сам посуди. Разве хотелось мне отправлять такого священника за тридевять земель? Ведь меня самого звали. Наша диаспора русская в Шанхае оказалась одной из самых крупных. Мне куда ехать – одной ногой уже у гроба стою, вот-вот должен был призвать Господь… Надо выбирать из тех, кто помоложе. А он ведь, отец-то Иоанн, самый дорогой для меня. Самого лучшего и решил отправить. Тяжело, ох как тяжело было прощаться..

Митрополит замолчал. На лицо его упала тень.

Федор решился и спросил:

– А вы… уже тогда знали, что по молитвам отца Иоанна происходят исцеления?

– Ну да. Ведь он как монашество принял, так решил в подражание святителю Григорию Богослову не спать на кровати, а лишь дремать в кресле или на коленях, после молитвы. Босой, правда, тогда еще не ходил. Это он позже принимать стал подвиг юродства. Блажить начал, то есть в определенные моменты жизни вроде как быть ненормальным. с точки зрения мирской логики.

– Да, это я понимаю. Скажите, владыка, а это правда, что Достоевский, когда «Братьев Карамазовых» писал, Алешу с вас во многом списал?

– А, это… – митрополит усмехнулся. – Ну, что-то, наверное, взял. Вот когда ты пишешь, тоже ведь берешь кого-то в прототипы. А потом герой сам у тебя начинает действовать, по своим законам, часто даже тебе неведомым. Верно?

– Да, владыка. К сожалению, это не все понимают.

– А ты не слушай никого. Держись правды Божией. И правды характера, конечно.

– Можно еще спросить? Это правда, что митрополит Сергий Страгородский был вашим однокурсником… и другом?

– Да-да… дружили мы. Он тогда Алексеем был. И еще был у нас друг, Миша Грибановский. Он стал митрополитом Таврическим. А Алексей, что же., ему досталась ноша не менее тяжкая, чем мне. Но я тогда уже ту жизнь закончил, – он показал пальцем вниз. – А Алексею, который стал во главе Церкви в России, многое пришлось пережить – и клевету, и искушения.

– Но ведь он Церковь сохранил! Ведь все посильное сделал, чтобы разделение Церквей ушло в прошлое? Чтобы настал день сегодняшний?

– Да-да… Но ты что-то далеко ушел от темы нашего разговора.

– Почему? Это ведь удивительно! Два друга, два студента академии становятся первыми иерархами! Один – в Церкви русского изгнания, второй в России. И оба служат Господу так, чтобы спасти Россию, опять сделать ее православной державой. Ведь так?

– Так, дружок, так. Только запомни, что я говорил: «Не люблю слов, заканчивающихся на “-ция”: революция, конституция, проституция»..

– Да, это надо помнить, – Федор не мог не улыбнуться. – Вы еще говорили и писали о монархии…

– Молодец, что вспомнил. Я ведь не случайно отцу Иоанну поручил написать работу о престолонаследии. Он идеи эти через всю жизнь пронес. Ну вот, хорошо, что поговорили. Пора тебе. Гроза надвигается. Видишь?

И правда – темные тучки шли на белые облака, становились все темней и темней, и вот-вот должны были накрыть их.

И тут Федор увидел, как из-за одного облака будто бы выглянула знакомая фигура в рясе, без клобука, с развевающимися на ветру волосами…

Неужели?

И панагия на груди…

И крест поднят в правой руке – высоко, твердо!

Облака под Федором затряслись, он почувствовал, что проваливается сквозь них.

– Владыка! – крикнул он.

Но митрополита Антония уже рядом не было.

Федор почувствовал, что кто-то тормошит его за плечо, и проснулся.

– Вы кричали, – сказал отец Александр. – Проснулись, однако, вовремя.

Все пассажиры «Боинга» уже были в нарастающей тревоге. Самолет вздрагивал, как будто попал на ухабистую дорогу. Вот он ухнул вниз, и Федор почувствовал, как будто внутри него образовалась пустота, подкатившая к горлу. Точно все внутренности враз исчезли, а потом вернулись на место.

Самолет вздрагивал, как будто попал на ухабистую дорогу. Вот он ухнул вниз, и Федор почувствовал, как будто внутри него образовалась пустота

Кокетливая стюардесса показалась в проходе салона. Лицо ее выглядело совсем иначе, чем тогда, в начале полета. Она стала показывать, как надо надевать спасательный жилет, как пользоваться кислородной маской.

Она снова и снова призывала всех сохранять спокойствие, объясняла, что самолет попал в грозовую зону. Экипаж самого высокого класса, опасную область самолет скоро минует…

Однако «Боинг» стало трясти с еще большей силой. Воздушные ямы участились. Многим пассажирам стало дурно. Некоторых, и в том числе Людмилу Михайловну, начало рвать.

Дурно стало и Алексею Ивановичу. Лишь Ваня чувствовал себя нормально. Теперь он помогал Людмиле Михайловне, давал ей пакеты, когда подступала рвота, помогал надеть кислородную маску.

И все у него получалось.

Когда Людмила Михайловна с серо-белым лицом откинула голову на спинку кресла, Иван спокойно встал и отнес пакеты стюардессе.

Та отдала ему пару чистых.

Иван будто не чувствовал, как трясется самолет, как ныряет в воздушные ямы. Он закутал Людмилу Михайловну пледом, потом прильнул к стеклу иллюминатора, приложив ладонь козырьком ко лбу.

– А-а! – вдруг громко крикнул он. – Смотрите!

– Что ты, Ваня? – испуганно сказал Алексей Иванович. – Молнии, чтоб им пусто было!

– Смотрите! – опять закричал Иван и откинулся, чтобы другие видели то, что видел он за стеклом иллюминатора.

Резко опять вспыхнула, черканув по темному небу, молния.

– Видели? – радостно крикнул Иван. – Видели?

– Да что – «видели»? – злобно сказал Алексей Иванович. – Сейчас водичку атлантическую увидим, понял?

– Что вы паникуете? Самолет не падает! – отец Александр старался говорить спокойно, но это у него не получилось. – Помолимся.

– Подождите вы! Стюардесса! Где выход? – в панике Алексей Иванович уже не понимал, что говорит.

Стюардесса показала, где аварийный выход, но сказала, что она откроет его сама, когда прикажет командир.

– Да плевать я хотел на вашего командира! Что, он не знал, что ли, о грозовом небе? Зачем летел?

– Мы над Атлантикой, уважаемый Алексей Иванович. Разве не знаете, как здесь меняется погода? – попытался урезонить его Федор.

«Господь упование мое, Господь сила моя», – молился отец Александр.

– Вот он! Опять! – крикнул Иван.

– Да кто? – спросил Федор.

– Не знаю! Летит рядом!

Федор приник к стеклу иллюминатора, но ничего не увидел.

«Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас», – продолжал молиться отец Александр.

Федор понял, что тоже надо молиться. Он припоминал молитву святому блаженному Иоанну, чудотворцу, к которому они и стремились. Но то ли от волнения, то ли по какой иной причине в голове образовалась странная пустота и все слова молитвы напрочь забылись.

Тогда он стал молиться своими словами:

«Святой Иоанне, архиепископ Мирликийский… ой, прости, это по привычке., архиепископ Шанхайский и Сан-Францисский… Ты чудотворче, ты стольких людей спас!

Это наш смертный час? Неужто мы не доберемся к тебе, владыка? Ведь так хотелось помолиться у святых твоих мощей, сил набраться для дел праведных! Значит, не дано нам…. По грехам нашим! Так? Что теперь делать? Читать молитву на исход души.»

И вслух сказал:

– Отец Александр, похоже, надо читать отходную.

– Да, но у меня с собой нет епитрахили! Она в чемодане. Придется так… Господи, помилуй! Молимтися.

И только он начал читать молитву на исход души, как Иван опять радостно засмеялся, что-то увидев за окном.

Самолет задрожал, готовый развалиться на кусочки. Резко пошел вниз. Казалось, что теперь он неминуемо упадет в океан.

Но внезапно, добравшись до безопасного воздушного коридора, самолет стал выпрямлять полет.

И вышел на чистое небо.

Глава седьмая
Причастие

Терминал аэропорта Нью-Йорка, куда привезли пассажиров «Боинга» из Москвы, оказался более просторным и многолюдным, чем парижский. Но в общих чертах все было стандартным – что в Штатах, что во Франции, что в современной России. Разве что попадающиеся на глаза полицейские в черной форменной одежде, с пистолетами в кобурах на широких ремнях, говорили, что это – Соединенные Штаты Америки.

Те из пассажиров, кто летел в Нью-Йорк, ушли за своим багажом, а тем, кто летел дальше, в Сан-Франциско, предстояло ждать.

Обычная предполетная суета аэровокзала невольно настраивала на привычное безразличие к тому, что только что произошло с людьми, летевшими другими самолетами – парижскими, или московскими, или индийскими, неважно какими. Главное, что это не они чуть не упали в океан. Не им, спешащим к своим воздушным извозчикам, отправляющимся в Бостон, или в Техас, или на другой конец света – в Гонконг, например, – грозила гибель. Да о ней никто и не говорил. Разве что у членов экипажа «Боинга 747–400» и у пассажиров, которых они везли, оставалось в душе некое чувство то ли облегчения, что катастрофа миновала, то ли недоумения, почему вдруг лайнер вышел из смертельной ситуации невредимым.

– Слава Богу, мы уже в Америке, – сказал отец Александр. – Господу, значит, угодно, чтобы мы долетели до Сан-Франциско и помолились в храме владыки Иоанна. Как вы, Людмила Михайловна?

– Я бы выпила воды.

– Вон бар, пойдемте туда, – предложил Федор.

Сели за столик, Федор подошел к стойке и попросил у бармена минеральной для дамы. По-английски Федор говорил хорошо, но все же бармен определил, что это не американец. А когда увидел солидную фигуру отца Александра, задумался, что это за люди. То ли греки, то ли болгары, то ли еще кто-то, – редко ему приходилось ему видеть таких иностранцев. Но он и глазом не моргнул, когда услышал русскую речь, – батюшка обратился к Федору, сказав, что после перенесенного стресса неплохо было бы разрядиться водочкой.

Еремин согласился.

– А Алексей Иванович-то наш, а? – иронично сказал отец Александр. – Ему брать ничего не будем.

– Да… Но что видел Ваня? Как думаете?

– А сейчас у него и спросим.

Взяли водки, кока-колы, вернулись к столику.

Алексей Иванович сидел выпрямившись – лицо холодное, отчужденное. Видимо, еще переваривал, что случилось в самолете. Отправился к стойке и остался там, заказав себе виски.

Людмила Михайловна постепенно пришла в себя, хотя на лице все еще отражались следы пережитого – седая прядь волос с бледностью щек, сухостью губ теперь подчеркивали ее возраст. Но вида элегантной богатой дамы она не утратила.

– Я тоже выпить хочу. За нашу удачу, – сказал Иван.

– Это водка, Ваня.

– Я немного. А здорово мы летели, – он смотрел на Людмилу Михайловну, все время стараясь уловить, что ей нужно. Она улыбнулась.

– Мой рыцарь.

И Ваня улыбнулся.

– Не, не я. Он.

– Алексей Иванович? – отец Александр поднял рюмку.

– Не, он ругался.

– А кто?

Ваня пожал плечами:

– Может, показалось.

– А может, и нет, – Людмила Михайловна выпила воды. – Я столько знаю про «владыку чудес», что не удивилась бы нисколько, если ты, Ваня, в небе владыку видел.

Иван радостно улыбнулся.

– Выпьем по крайней мере за то, что мы живы, – сказал Еремин.

– Господи, благослови, – отец Александр перекрестил рюмку и выпил.

– А ничего, – сказал он после короткой паузы. – Похоже, наши поставки. А?

– Водки плохой не бывает, – подтвердил Федор. – Бывает хорошая или очень хорошая.

– И это правильно, – согласился отец Александр. – А?

– Я пошел, – ответил на его вопрошающий взгляд Федор.

– Возьмите и мне, – сказала Людмила Михайловна. – Вы так славно выпили.

– И Алексея Ивановича зовите, – сказал отец Александр. – Что это он один пьет? Это не по-нашему, не по-русски.

Федор выполнил распоряжение батюшки.

У Алексея Ивановича достало такта принести извинения.

Выпили, оживились, на щеках Людмилы Михайловны появился легкий румянец.

– Знаете, когда вы заговорили о том, что митрополит Антоний направил владыку в Шанхай, я вспомнила, как мы жили в Китае и какая тогда была обстановка. Это ведь мои детские годы, первые впечатления. Вот я могу не вспомнить, что было год назад, или два, или третьего дня, а то, что было в детстве, помнится отчетливо. Мама тогда ходила ухаживать за больными в госпиталь для бедных и в дом для умалишенных. И меня иногда водила туда помогать ей. Владыка приходил к больным по первой же просьбе и никогда не отказывал… Чаще приходил поздно вечером, а иногда и ночью. Я хочу рассказать случай, который произошел не при мне, а при маме. Она рассказала, и я хорошо запомнила ее рассказ.

* * *

Дождь зарядил еще в понедельник, а сегодня уже наступила среда. Казалось, что этому мутному потоку, который то усиливался, то несколько ослабевал, чтобы пойти с новой силой, не будет конца.

Владыка Иоанн шел по той части Шанхая, где теснились торговые лавки, ресторанчики, заведения сомнительного назначения. Подобрав подолы одежды, по узкой улице спешили люди, перепрыгивая через лужи. Все торопились укрыться от дождя, но, минуя владыку, обязательно косились на него. Он приходил сюда не в первый раз, и видели его тоже не впервые.

И все же не могли привыкнуть и к его черной рясе, и к овальной вещице[3]3
  Имеется в виду панагия – медальон овальной формы с изображением Богородицы, знак епископского достоинства православного священноначалия (прим. авт.).


[Закрыть], которая висела на цепи, опускаясь на грудь, с изображением на ней какой-то женщины. И его головной убор был слишком непривычен – похож на перевернутый котелок с прямыми стенками. А позади еще зачем-то прикреплена к обоим концам длинная черная материя[4]4
  Головной убор монашествующих называется ««клобук», а прикрепленная к нему материя – «наметки» (прим. авт.).


[Закрыть].

Улица, мощенная давно стершимися камнями, с выбоинами, с ямками, заполненными водой и грязью, жила привычной для нее суетой, заботами о пропитании и плотских утехах.

Кривоногий рикша со своей повозкой догнал быстро идущего владыку, засеменил рядом.

– Господин, а господин, садись, подвезу, – рикша улыбался, морща скуластое худое лицо.

– Сколько раз говорил, что не буду на тебе кататься, – рикша приставал к владыке всякий раз, когда тот приходил в этот квартал Шанхая.

– Дождь, господина, а ты босой. Заболеешь.

– Я-то здоров. А сын твой?

– Спасиба, господина! – ответил рикша по-русски. – Большой спасиба!

Месяц назад владыка был у рикши дома. Просила прихожанка кафедрального собора Богоматери «Споручница грешных». Говорила, что этот китаец сильно страдает из-за болезни сына, что врачи не могут помочь мальчику. А рикша хороший человек – не раз выручал русских соседей, когда у тех не было даже лепешки.

Владыка пришел к больному мальчику, крестил его, причастил. Потом молился около его постели около часа. Ушел, сказав, чтобы иконка Богородицы, которую он принес из храма, была с мальчиком все время. И еще сказал, что сын рикши выздоровеет.

Так оно и произошло.

– Господин, я тебе ботинки купил. Посмотри, – и он достал из повозки ботинки, показал их владыке. Ботинки были потерты, не один раз подбиты, но все же годились для носки.

– Хорошие ботинки, – владыка связал шнурками правый и левый ботинок, перебросил их через плечо. – Спасибо, Иоаким, – рикшу звали Ким Ли, но владыка сказал, что теперь рикшу будут звать Иоаким. А сына его, Хе, теперь зовут Херимон, что значит «радующийся».

– В воскресенье жду в храме, – сказал владыка. – С сыном. А сейчас я спешу, до свиданья.

– До свиданья! – сказал по-русски Ким Ли, он же Иоаким, радостно улыбнулся и поклонился.

Владыка свернул в боковую улицу, где грязь доходила до щиколоток, и ему пришлось подобрать полы рясы.

Здесь стояли окраинные дома, дальше начиналось голое поле, но владыка не остановился, лишь ускорил шаги. Он спешил в дом для умалишенных, который расположился в тридцати километрах от Шанхая, и сейчас решительно двинулся по тропе среди голого поля, чуть ли не побежал… И не потому, что дождь усилился, а ветер подул сильнее, но совсем по другой причине.

Владыка, особо почитавший Тихона Задонского за его духовные труды, дал приюту имя великого святителя

Еще ночью, стоя на молитве, он встрепенулся, будто услышал что-то. Окончив молитву, он встал с колен.

Его комната располагалась в приюте для мальчиков, который владыка назвал во имя святителя Тихона Задонского. Святитель этот особую свою святую заботу проявлял к детям, лишенным родителей. Владыка, особо почитавший Тихона Задонского за его духовные труды, дал приюту имя великого святителя.

Сбоку от рабочего стола, всегда заваленного деловыми бумагами, а большей частью письмами с просьбой о помощи, стояло глубокое кресло, в котором владыка отдыхал и дремал. Еще с Битоля он приучил себя не спать и никогда не ложился в кровать – ее в Шанхае у него вообще не было.

В красном углу помещались иконы, по стенам фотографии. Сбоку стоял аналой с лежащим на нем Евангелием и крестом для исповедей, которые он часто принимал в этой своей комнатке.

Больше здесь ничего не было.

Именно в это время в палате, где лежала полная молодая блудница, соседки, потеряв всякое терпение, стали кричать и звать на помощь – нервы у них были на пределе.

Дело заключалось в том, что полная белокурая больная стонала сначала не так громко. Но потом стоны перешли в крики. Она повторяла: «Владыка Иоанн! Владыка Иоанн! Зовите его сейчас же! Зовите!»

И так снова и снова, несмотря на все увещевания.

Напрасно ей говорили, что теперь ночь, что идти до владыки далеко. Немного успокоилась, когда ее обманули, сказав, что послали за владыкой. Наступил рассвет, и она принялась снова громко, надсадно кричать.

Владыка между тем под проливным дождем пересекал голое поле.

У длинного деревянного дома, огороженного дощатым забором, он остановился. Подергал за шнурок звонка.

К двери в ограде подошла пожилая сторожиха, русская, с усталым, тяжелым лицом Была она массивная телом, грузная и, видать, обладала хорошей силой.

– Владыко! – искренне удивившись, сказала она. – А мы вас разыскивать хотели!

– Знаю.

Он пошел вперед протоптанной, но размытой дождем дорожкой. Босые ступни скользили. Сторожиха шла позади, успевая поддерживать маленькое, легкое тело владыки.

Войдя в дом, где содержались умалишенные, владыка протер запотевшие очки, осмотрелся.

– Тряпку дайте.

Сторожиха поспешно, как только могла, нашла сухую тряпку.

Горестно она смотрела, как владыка вытирает ноги.

– Давайте, владыка, я вымою их, – она показала на красные ступни с полосами от грязи.

– Не надо, – и он вошел в палату, где стояло с десяток кроватей, на которых сидели и лежали больные женщины самых разных возрастов и самого разного вида.

В палату вошел и доктор, хорошо знавший владыку.

– Как рад, как рад, – сказал он, сердечно улыбаясь. – Сами-то здоровы?

– Все слава Богу, – владыка прямо направился к кровати, где лежала молодая женщина, укрытая стеганым теплым одеялом. Под глазами синели круги, пышные русые волосы разбросаны по подушке, губы потрескавшиеся, распухшие.

Увещевания доктора, уколы, лекарства не помогали.

Она чуть приподнялась на подушках, устремив взгляд больных глаз на владыку.

– Пришли… – она выпростала полные белые руки из-под одеяла и сложила ладони под благословение.

Владыка благословил и сел на табуретку, ближе к изголовью кровати.

– Нехорошо мне, – сказала она. – Наверное, за грехи.

– Наверное! Разве не знаешь, что болезни за грехи и даются Господом? Но нам же во благо. Поймешь это – выздоровеешь.

– Да как выздоровею? Дурная болезнь! Неизлечимая! – голос ее, высокий, тонкий, сорвался. – Умираю!

– Подожди умирать. Давай сейчас я тебя исповедаю и причащу. А потом молиться будем.

– Я не умею.

– Умеешь. В прошлый раз учились.

С соседних коек смотрели и прислушивались, что происходит у кровати, к которой подошел владыка. Некоторые женщины встали с коек и, запахнув свои байковые серые халаты, встали за спиной владыки. Некоторые покрывали головы косынками или платками, уже зная, что сейчас будет молитва, потом исповедь и причастие.

Доктор уже распорядился принести стол, покрыть его белой скатеркой и поставить на стол подставку для иконы.

– Ты ведь в прошлый раз и «Трисвятое» выучила, и Богородице пела, – говорил между тем владыка молодой женщине. Он взял ее пухлую руку в свою, глядя ей прямо в глаза своим тихим, доверчивым взглядом. – Ну, не будешь умирать? Будем молиться?