Текст книги "Дамы без камелий: письма публичных женщин Н.А. Добролюбову и Н.Г. Чернышевскому"

Ты ведь знаешь, как я была осмотрительна раньше. Нынче уж все не так. Как мне сказать, чтобы ты понял, что со мною сталось? Раз ты просишь рассказать что-нибудь о моей жизни, вот скажу тебе. Вообрази, хожу я в поисках кавалера, и смотрит на меня пристально какой-то американец, потом просит адрес. Дала я ему адрес, и назавтра является он ко мне. Говорит, вид-де у меня был печальный. А я отвечаю, мол, нет. Он у меня три дня оставался, я с ним в театр ходила, но как вид мой был слишком весел, он и не возвращался (письмо № 64, с. 220–221).

Хотя сложно судить, насколько Эмилия в самом деле чувствовала все то, о чем писала, ее слова можно прочитывать и как риторический маневр, призванный внушить Добролюбову мысль о том, что после отношений с ним она уже не может работать как прежде. Ей было выгодно внушать Добролюбову идею о том, что она по-прежнему находится с ним в уникальной эмоциональной связи и рассчитывает на его материальную помощь. Через некоторое время положение Телье, как следует из писем, ухудшилось: мать Эмилии якобы опасно заболела, требовались деньги, которых она и попросила у Добролюбова (письмо № 65, с. 222). Тот долго не отвечал и вряд ли прислал денег. Переписка возобновилась в мае 1861 г., когда Эмилия сообщила Добролюбову, что ее жизнь вошла в прежнюю колею:

У меня не ночуют сто человек, но друзья есть. Словом, я все та же, но по-прежнему храню любовь к тебе, она еще не угасла. Весна мне очень пошла на пользу, у меня очень белый и свежий цвет лица, мне это все говорят.

Я желаю теперь, чтобы зима наступила как можно скорее, чтобы увидеть тебя (письмо № 66, с. 225).

Из этого текста следует, что финансовое положение женщины стабилизировалось, возможно, потому, что начался новый весенне-летний сезон и в Париж нахлынула волна иностранцев; жизнь на бульварах вновь закипела. Эмилия больше не просила у Добролюбова денег, надеясь лишь на его возможный приезд. Но его не случилось, а переписка на этом оборвалась. О дальнейшей жизни Эмилии Телье мы ничего не знаем.

Женщина у себя: быт и повседневность

На первый взгляд публикуемые письма Грюнвальд и Телье к Добролюбову – источник весьма фрагментарный: это не дневник, где автор может подробно фиксировать все произошедшее с ним за день, не воспоминания, а другой жанр, прагматика которого подчиняется в первую очередь конкретным целям – сообщить о чем-либо адресату, попросить и добиться чего-либо (например, свидания), убедить в чем-либо и только изредка – подробно рассказать о произошедшем. Среди писем Грюнвальд и Телье в настоящем издании представлены документы, созданные с самыми разными целями, в том числе такие, где адресанты рассказывают о бытовых нуждах, делятся новостями о происшествиях и эмоциями, просят помощи. Именно благодаря этим фрагментам у нас есть возможность судить о повседневности такого типа женщин. При этом следует иметь в виду, что между собственно рутиной и тем, как она может быть представлена в дискурсивной форме (письмах), существует очевидный разрыв.

В российской историографии принято считать, что в России почти на протяжении всего XIX века женский быт, воспитание и репродуктивное поведение, особенно среди привилегированных сословий, контролировались и регулировались патриархальными нормами и традиционными представлениями, которые только к концу века, благодаря постепенной эмансипации и демократизации, начали сдавать свои позиции[106]106
  Пушкарева Н., Белова А., Мицюк Н. Указ. соч. С. 85, 215. См. также недавние исследования разрыва между сложившимися в историографии представлениями о правах женщин и реальными практиками, как, например, в случае дворянок: Маррезе М. Бабье царство: Дворянки и владение имуществом в России (1700–1861). М.: Новое литературное обозрение, 2009.


[Закрыть]. Однако существование феномена проституции с его различными типами публичных женщин, а также более широких и часто теневых сетей сексуальных услуг (включающих содержанок, театральных артисток, представительниц других свободных профессий) позволяет осторожно утверждать, что «патриархальные нормы» были скорее идеологическим конструктом и издавна сосуществовали с гораздо более свободными и очень плохо документированными практиками сексуального поведения. Начиная с 1840-х годов представители демократически настроенной интеллигенции, частью аристократического (кружок Герцена и Огарева), частью разночинного происхождения (кружок Белинского, а позже – «новые люди»), оспаривали официальные представления о брачной жизни и сексуальной морали, пытаясь перекроить и перестроить их на новых основаниях – равноправия, этизации любви, свободы выбора[107]107
  См.: Паперно И. Семиотика поведения: Николай Чернышевский – человек эпохи реализма. М.: Новое литературное обозрение, 1996. С. 103–107, 113–130.


[Закрыть].

Поскольку до нас не дошли письма Грюнвальд, относящиеся к тому периоду, когда она жила в доме терпимости, имеет смысл сосредоточиться уже на следующем этапе ее биографии, когда она поселилась в двухкомнатной квартире, где могла ждать в гости возлюбленного, который как раз и принадлежал к «новым людям». Во всяком случае, на несомненной принадлежности Добролюбова к этой когорте настаивал после его смерти Чернышевский, объявив критика цельной личностью и образцом для подражания. В логике автора «Что делать?» интимное органично сочеталось в Добролюбове с его политической программой. Используя дневники и письма покойного критика, Чернышевский сделал героев своих произведений «Алферьев» и «Повести в повести» якобы похожими на Добролюбова в том, что касается свободной сексуальной жизни, которую они ведут, и высоких общественных идеалов, которых они придерживаются[108]108
  См. подробнее: Вдовин А. В. Добролюбов… С. 239–245.


[Закрыть]. Однако сам Добролюбов в переписке с Грюнвальд и Телье и в своих дневниках не выглядит той безусловно цельной личностью, какой его изображает Чернышевский. Тем не менее, когда обе женщины начали поддерживать с ним постоянные отношения, перед ними был не офицер, не просто студент или «купчик», а молодой публицист, исповедующий демократические и даже респуб ликанские идеалы. Можно с осторожностью предположить поэтому, что личность Добролюбова, его слова и убеждения могли влиять на поддерживавших с ним отношения женщин, по крайней мере на Грюнвальд, которая постепенно начала открывать толстые журналы типа «Современника». В то же время повседневная жизнь Терезы и «Колички» состояла, как это видно по письмам, не только и даже не столько из разговоров на отвлеченные темы. Добролюбов часто проявлял упрямство и подозрительность, был негибким, поддавался вспышкам гнева и мелочности, не готов был идти до конца в проведении в жизнь высоких гуманных теорий.

В целом жизнь и поведение Грюнвальд после «спасения» из дома терпимости явно не вписывались в модель жизни замужней женщины середины века и больше были похожи на жизнь содержанки или же женщины низкого происхождения (простолюдинки), живущей собственным трудом, часто вместе с товарками. Когда летом 1858 г. Добролюбов уехал на лечение в Старую Руссу, Грюнвальд выезжала на так называемые Смоленские гулянья в Санкт-Петербурге[109]109
  См. о них комментарий на с. 96 (примеч. 22).


[Закрыть], на небольшие вечеринки в доме знакомой ей Софии Карловны, на прогулки вместе с другом Добролюбова Н. М. Михайловским:

Бываю и на вечерах Софии К[арловн]ы. Я уж 2ой раз была на балу 26го и 28го были мы и на Смоленском гулянье и других гуляньях. Также и с Мих[айловским] бываем часто, но теперь он очень занят эти числы, да и при том он хочет ехать (письмо № 3, с. 96).

Городские гулянья в XIX в. были значимым для простонародья и широко распространенным типом досуга[110]110
  Cм.: Конечный А. М. Петербургские народные гулянья на Масленой и Пасхальной неделях // Конечный А. М. Былой Петербург. Проза будней и поэзия праздника. М.: Новое литературное обозрение, 2021. С. 58–115.


[Закрыть]. Негласные нормы этикета предполагали, однако, что добропорядочная женщина не может посещать их в одиночку, поэтому Грюнвальд, судя по ее словам, появлялась там в компании знакомых. Сложно сказать, продолжала ли она ездить на подобные увеселительные прогулки позднее – на протяжении второй половины 1858 г. и первой половины 1859 г., когда она стала жить на съемной квартире, лишь время от времени встречаясь с Добролюбовым. В письмах информации об этом мы не находим, но надо думать, что если Грюнвальд и посещала подобные увеселения, то только вместе с Добролюбовым, который был подозрителен, беспокоился о том, не завела ли Тереза новых кавалеров, а потому, скорее всего, воспрещал ей развлекаться в одиночку. Вместо этого письма Терезы доносят до нас частые упоминания о домашнем времяпрепровождении – в первую очередь за чтением, шитьем и сдачей в стирку белья. Хлопоты по хозяйству сочетались у Грюнвальд с простейшим интеллектуальным досугом. Судя по многочисленным воспоминаниям, шитье в то время было подчеркнуто женским (не девичьим) занятием, массово распространенным среди средних и низших сословий[111]111
  Пушкарева Н., Белова А., Мицюк Н. Указ. соч. С. 110.


[Закрыть].

Начиная с 1859 г. Тереза обшивала Добролюбова и устраивала сдачу его белья прачке (скорее всего, приходящей): упоминания о пересылке его простыней, рубашек и чулок встречаются сразу в нескольких письмах (№ 10, 11, 15). Возможно, она начала заниматься этим уже с сентября 1858 г. в рамках их раздельного, но симбиотического проживания, которое предполагало обмен услугами и чувствами (см. об этом обмене ниже). Добролюбову это позволяло экономить, а Терезе ощущать себя полезной. Другим, более серьезным повседневным ее занятием было шитье и вышивание на заказ, т. е. создание новых вещей и украшение уже существующих. Сразу после отъезда Добролюбова в Старую Руссу Грюнвальд обзавелась канвой и шерстяной пряжей и начала вышивать (письмо № 4). Позднее упоминание о том, что она получила за «работу» 12 рублей серебром (письмо № 18), возможно, подразумевает именно шитье на заказ. На вырученные деньги женщина сама сшила себе «миленькое платье». После переезда в Дерпт шитье составляло главный источник дохода Грюнвальд, который она, впрочем, мечтала сменить на акушерскую практику:

Одно только неприятно: если мне шитьем заняться, то я не могу заниматься. Так как мне нужно ходить часто, то я делаю себе шубу, и она обходится в 42 р[убля] с[еребром]. Дорого, да что же делать. Надо будет хоть заработать. Впрочем, я буду скоро доставать своим занятием, только не шитьем (письмо № 30, с. 152).

Я нашила длинный ковер 3 аршина длиной, и 2½ аршина шириной. Нужно сшить еще примерно 1 аршин, но выглядит уже прекрасно (письмо № 33, с. 161).

Позже этот ковер, достигавший 2,8 м в длину, Тереза планировала переслать в знак благодарности Чернышевскому.

Свободное от шитья и другой работы время Грюнвальд могла проводить за чтением, поскольку, как уже говорилось, она умела читать и получила некоторое домашнее образование. В нескольких письмах 1859–1860 гг. мы встречаем ее обращенные к Добролюбову просьбы снабжать ее русскими книгами, учебниками и даже толстыми журналами (№ 9, 11, 15, 16, 17, 18):

Но, милый Колинька, я совершенно забуду русский. Здесь совсем не говорят по-русс[ки], и невозможно достать русс[ких] книг, я бы с удовольствием почитала K[олокол], Совр[еменник] или От[ечественные] Зап[иски] (письмо № 25, с. 136, оригинал по-немецки).

Любопытно, что книги упоминаются в письмах Грюнвальд обычно вместе с простынями и бельем в контексте обмена услугами: Добролюбов поставляет Терезе книги, а она в ответ обстирывает его. При этом закономерно встает вопрос: насколько серьезно Грюнвальд могла интересоваться чтением таких журналов, как «Колокол», наполненных в основном публицистикой? Это пример единичный, поэтому допустимо предположить два равновероятных объяснения – как реальный интерес к чтению такого рода литературы с ее стороны, так и имитацию интереса с тем, чтобы польстить адресату письма и вызвать его одобрение.

На более широком фоне повседневной жизни среднего и нижнего слоя публичных женщин регулярное, да еще и самостоятельное чтение выглядело совершенно нестандартно. Исследователи XIX в. приводят единичные примеры интереса таких женщин к чтению, поскольку процент грамотных среди них был чрезвычайно низок[112]112
  Кузнецов М. Г. Указ. соч. С. 30; Очерк проституции в Петербурге. СПб., 1868. С. 76.


[Закрыть]. Если обитательницы домов терпимости и читали, то наибольшим спросом у них пользовались сентиментальные романы (не «клубничка») и песни (например, Беранже в переводе Курочкина). Дело могло доходить, очевидно, и до курьезов. Доктор В. М. Тарновский рассказывает об одном богатом клиенте, который, влюбившись в проститутку, выкупил ее, однако той быстро наскучила свободная жизнь. За границей ее интересовали лишь развлечения, наряды и другие мужчины. После того как женщина заразила своего избавителя венерической болезнью, они навсегда расстались. Позже, оказавшись в Калинкинской больнице, она рассказывала доктору, что главное, чем возлюбленный ей надоедал, – это занятия различными науками и чтение[113]113
  Тарновский В. М. Указ. соч. С. 164–165.


[Закрыть]. Понятно, что данный анекдот и случай Грюнвальд принадлежат к разным сегментам широкого спектра возможных траекторий.

Обладавшая устойчивыми навыками чтения и письма, Грюнвальд имела хотя бы минимальный культурный капитал, дающий ей больше возможностей, по сравнению с коллегами по ремеслу. Можно с уверенностью предполагать, что, как только Тереза была освобождена из дома терпимости и начала жить с Добролюбовым, темой регулярных разговоров между ними стало приискание для нее подходящего занятия, приносившего бы пусть и небольшой, но доход. Отголосками этих разговоров можно считать рассказ Грюнвальд (его правдоподобие трудно проверить) о визите в некий театр и беседу с директором:

В театр я тоже ходила, но мне Директор сказал, чтобы я постаралась вылечить свои уши. Еще он сказал, что поступить можно ведь во всякое время. Если бы в другие Актрисы, то трудно, потому что долго учиться, а для танцы очень легко, и что у него теперь мало хороших танцо[в]щиц, и желал мне очень, чтобы я поступила, и даже когда я поступлю, то велит с меня снять портрет. Ему нравилось, когда я надела балетных платьев. Он говорит, что я буду очень ловка и что у [меня] мягкие члены, что я могу гнуться хорошо, и велел скорее вылечиться. Поступить можно хоть зимою (письмо № 1, с. 91).

Неожиданный интерес Терезы к карьере актрисы с трудом поддается объяснению. Возможно, Грюнвальд задумалась об этом с подачи Добролюбова, который часто посещал театры, оперетту и оперу и рассматривал эту стезю для возлюбленной как вполне достойную. Возможно, Тереза считала профессию танцовщицы простой и, как следует из письма, не требующей долгого обучения. Так или иначе, но Грюнвальд, как мы уже знаем, была суждена в итоге совсем другая судьба, которая привела ее в Дерпт на акушерские курсы при тамошней университетской клинике. Тогда, в начале 1860-х годов, профессия акушерки считалась новым веянием – символом движения женщин за свои права, однако Грюнвальд, судя по ее многочисленным уверениям в письмах, привлекала в первую очередь возможностью самостоятельно зарабатывать и начать независимую от Добролюбова жизнь. Стоит добавить, что именно среди повивальных бабок и акушерок был высок процент одиноких, без родственников и семьи, женщин[114]114
  Пушкарева Н., Белова А., Мицюк Н. Указ. соч. С. 316.


[Закрыть].

После переезда в Дерпт быт и повседневные занятия Терезы, как следует из ее писем, существенно изменились: она совмещала учебу на курсах, постепенное вхождение в ремесло акушерки, посещения рожениц, ведение домашнего хозяйства, а иногда и устраивала праздники:

Мой день ангела я провела очень весело, праздновали мое выздоровление, немного потанцевали, мне это обошлось только 4 р[убля] с[еребром] и из 22 человек большинство были семейные, и это был единственный день за 10 месяцев, когда я была немного весела. Шитьем я сейчас совсем не занимаюсь, потому что много работы с больными и должна часто сутками сидеть, но это меня не утомляет, сейчас я, слава богу, совершенно здорова (письмо № 31, с. 154).

Вопрос о достоверности сообщений Грюнвальд из Дерпта об учебе мы уже рассмотрели выше. Здесь же, говоря о повседневной стороне ее жизни, остается добавить, что, судя по сохранившимся источникам, в 1860–1862 гг. она вела вполне благопристойный образ жизни и вплоть до лета 1863 г. свидетельств о ее проступках в архивах обнаружить не удалось. Благодаря постоянной финансовой помощи Добролюбова, а потом Чернышевского, женщине удавалось поддерживать средний уровень жизни, какой вели тогда многие мещанки, горожанки, гувернантки, акушерки.

На этом фоне быт парижанки Телье предстает гораздо более однообразным, но если сделать поправку на краткость их переписки и гораздо менее близкие отношения между ней и Добролюбовым, то становится понятно, что ее письма вряд ли могли содержать описание ее быта. Цель их была в другом – поддерживать интерес и эмоциональную привязанность критика, надеясь на его возвращение и присылку денег. Поэтому все упоминания быта у Телье вращаются вокруг постоянной нужды, долгов, походов в ломбард, необходимости снова выходить в поисках клиентов, посещать балы-маскарады. Скучная повседневность, увы, остается за кадром. Только единожды Эмилия обмолвилась, что прочла какие-то три книги, рекомендованные Добролюбовым, и они ее «очень развлекли» (письмо № 60, с. 209).

Телесность

Важным мотивом, общим для писем Грюнвальд и Телье, являются отсылки к сфере телесности и женской физиологии, открытое обсуждение которой в XIX в. было табуировано, особенно среди высших сословий. Сегодня исследователям приходится искать дневники, переписку и мемуары, сохранившие переживания людьми той эпохи собственного тела, воплощенности, сексуальности. И если мотивы, связанные с телом и телесностью, многократно возникают в публикуемых текстах Грюнвальд и Телье, то с сексуальностью дело обстоит сложнее. Описаний каких-либо открытых проявлений полового влечения или переживаний собственной сексуальности в узком смысле слова в публикуемых письмах нет, но, возможно, сверхтонкая настройка оптики последующих исследователей и сможет в них это обнаружить.

Мы не слишком ошибемся, сказав, что, помимо финансовой нужды, Грюнвальд чаще всего жаловалась на здоровье. Боль, недомогание, слабость – все подобные телесные проявления беспокоили ее и вызывали желание поделиться этим беспокойством с адресатом, чтобы получить в ответ слова сочувствия. Сложно сказать, что было причиной недомоганий – плохое питание, наследственность, образ жизни, аборты[115]115
  В письме 9 ноября 1860 г. Грюнвальд сообщала Добролюбову, что «два раза теряла», что может означать аборт или выкидыш.


[Закрыть] или все вместе. Судя по письму Н. М. Михайловского Добролюбову, Грюнвальд страдала золотухой[116]116
  Золотуха, или скрофулез, – устаревшее название для широкого класса заболеваний, при которых воспаляются подкожные лимфатические узлы, а на коже образуются язвы. Золотуха упоминается в письме Н. М. Михайловского: «Она была тогда очень больна. Теперь несколько поправилась. Я советовал ей обратиться к доктору Сорокину и предлагал свои услуги, но она сказала мне, что ее лечит уже Соколовский, знакомый Сорокина <…>, и что обращаться к Сорокину уже не приходится. Советовал я ей еще обратиться к Арешникову, специально занимающемуся золотушными болезнями и вылечивающему в какие-нибудь 3 месяца самую закоренелую золотуху. Она не прочь от этого. Разумеется, ей нужны будут деньги. Арешников берет по 30 рублей в месяц с богатых и по 15 р. с не совсем бедных» (см. примеч. 23 к письму № 3, с. 96). Ср. также письмо Грюнвальд № 1: «Хоть ты и вдали, ты все-таки не забываешь моих болезни, милый Количка. Я уж давно, т. е. до твоего письма, показывала Доктору Соколовскому Немерта лекарства, а он не велел его принимать. Он говорит, что это хорошо принимать, но только у кого золотушные нарывы, а у меня их нет» (с. 90).


[Закрыть], болезнью ушей, простудами с лихорадкой – и это лишь те заболевания, которые прямо названы в письмах (лейтмотив «я очень больна» – письма № 20, 21). Вполне возможно, что они – лишь надводная часть айсберга, поскольку в петербургский период жизни большая часть общения между возлюбленными протекала очно, вживую, а не посредством корреспонденции. В дерптский же период упоминания о болезнях у Грюнвальд претерпевают своего рода рационализацию – становятся более развернутыми и, как правило, перетекают в описание способов лечения и медицинских мер, предпринимаемых в том числе после обращения к докторам. Более уверенное владение медицинским языком было связана и с близостью клиники Дерптского университета, одного из ведущих центров медицины в Российской империи того времени: по-видимому, посещение акушерских курсов и некоторые знакомства в медицинской среде (женщина упоминает об этом) сделали медицинскую помощь более доступной для Терезы. Вот, например, как описание болезни в ее изложении соседствует теперь с описанием лечения:

Милый, Добрый Количка, спешу уведомить тебя, что я получила твое письмо, т. е. первое в ф[еврале], но читала его через два дня, потому что я еще была очень больна. Сегодня получила 2е письмо и спешу отвечать. Об своей болезни я ничего не могу сказать. У меня была лихорадка, потом сильная слабость. Мне делали ванны по два раза в день (письмо № 22, с. 126).

Сейчас я, слава богу, здорова, но снова была больна, оттого что испугалась пожара.

Уши мои стали было лучше, но из-за этого ужаса снова стало хуже, но мне обещают их вылечить, я принимаю травяные ванны (письмо № 28, с. 146).

Порадуйся, милый, добрый Колинька, за мои уши, им сейчас намного лучше, но профессор Детинген все равно будет делать мне продувания через нос и рот, потому что ухо воспалено (письмо № 32, с. 158).

Можно допустить, что с какого-то момента Тереза смогла более последовательно описывать собственные недомогания благодаря тому, что начала посещать акушерские курсы, на которых слушательницам рассказывали о широком наборе болезней и об основах медицины. В конце лета – осенью 1860 г., в этот наиболее благоприятный период жизни, Грюнвальд стала больше заботиться о себе, своем теле и внешнем виде. Похудевшая после весенней болезни, она старалась пить парное молоко, чтобы восстановить вес и силы (письмо № 29): это был широко распространенный в то время способ лечения чахотки. Благодаря некоторой финансовой стабильности, а также в силу необходимости постоянно появляться на публике Грюнвальд начала больше следить за собой, ходить с покрытой головой – «в чепчике» (как благовоспитанная порядочная женщина):

Теперь если бы ты меня видел, мой друг, я думаю, ты бы лучше полюбил, потому что я стала больше на себя обращать внимание. Одеваюсь гораздо опрятнее и хожу в чепчике, что другие находят, что мне идет чепчик, поэтому мои волосы постоянно гладки. Ведь ты не любил, когда я была растрепанная, и ручки всегда чистенькие. Здесь все удивляются, что у меня маленькие руки и ноги, и потому называют die kleine gnädige Frau (письмо № 30, с. 151).

В этом признании отчетливо проявляется мужской взгляд Добролюбова, которым Тереза пытается посмотреть на себя со стороны.

Если обсуждение болезней, внешнего облика и гигиены еще напрямую не указывает на какой-то особый образ жизни, свойственный публичным женщинам, содержанкам или любовницам, то два других сюжета, упоминаемых в письмах, имеют непосредственное отношение к сексуальным услугам. Письма Грюнвальд и Телье не содержат какого-либо особенно откровенного и интимного описания чувств или ласк. Все они происходили за кадром и, очевидно, не проговаривались в корреспонденции. Письма использовались в первую очередь, чтобы нечто сообщить, к чему-либо побудить, вызвать жалость у адресата. Однако, будучи средством коммуникации, письма хранят упоминания о такой важной стороне сексуальной жизни, как невозможность по каким-либо причинам вступить в интимную связь. Именно в этой связи в письмах, наряду с частыми болезнями, упоминаются и менструации. Как подчеркивает историк медицины и сексуальной культуры прошлого Н. А. Мицюк, «эта область девичьей повседневности, очевидно, была настолько табуированной для переписки, что в источниках личного происхождения не удалось обнаружить ни одного указания на начало регул. Исключительным источником информации явилась медицинская литература»[117]117
  Мицюк Н. А. Сексуальная социализация и половое воспитание девочек в дворянских семьях во второй половине XIX – начале XX века // Пушкарева Н., Белова А., Мицюк Н. Указ. соч. С. 204.


[Закрыть]. Конечно, речь здесь в первую очередь о девушках и женщинах из дворянского сословия, однако источников личного происхождения (писем и дневников) представительниц более низких сословий до нас дошло на порядок меньше, поэтому каждое такое описание оказывается исключительно информативным.

Как следует из переписки Добролюбова, клиенты домов терпимости и посетители частных квартир часто сталкивались с ситуацией, когда женщина не могла принять мужчину из-за месячных («ей нельзя»), и он уходил разочарованным[118]118
  Добролюбов Н. А. Собрание сочинений. Т. 9. С. 341.


[Закрыть]. Отсюда следует, что проговаривание этой стороны сексуальной повседневности довольно быстро становилось рутинным и постепенно выходило из серой зоны умолчаний и недомолвок, поскольку только прямое упоминание позволяло обеим сторонам экономно распорядиться деньгами, силами, временем и собственным телом. Тем самым поведение начинало регулироваться не этикетом, а договоренностями экономического характера. Показательно, что Телье свободно пишет Добролюбову о своем менструальном цикле, который помешал ей выйти на улицу в поисках клиентов:

Ainsi j’ai engagé mes deux chaînes, ma montre, mes bagues, ton bracelet – tout ce que j’avais! Et j’ai eu mes règles qui m’ont empêché de sortir (И вот я заложила две свои цепочки, часы, кольца, твой браслет – все, что у меня было! У меня начались месячные, и я не могла выйти из дому (письмо № 62, с. 213, 215)).

Грюнвальд же упоминает о менструациях в другом контексте, связанном с историей беременности и аборта: указание на отсутствие менструаций должно было дать Добролюбову понять, от кого ребенок:

Я все думала, что так живот болит, а месячное у меня не было до твоего отъезда 6 недель, а потом еще 2 недели (письмо № 4, с. 98).

Указание на неспособность отличить «болезнь живота» и беременность в данном случае подтверждает, что отсутствие надежной диагностики последней в середине XIX в. влияло на то, как женщина переживала этот опыт потенциально неопределенного состояния, растянутый во времени от момента аменореи до первых движений плода[119]119
  См.: Белова А. В. «Четыре возраста женщины»… С. 377–380.


[Закрыть]. Из письма Грюнвальд следует также, что она могла увязывать беременность и аменорею, хотя известны и такие обывательницы того времени, которые, несмотря на развитие медицинского просвещения, не понимали, что менструации каким-то образом связаны с «репродуктивными функциями организма»[120]120
  Мицюк Н. А. Сексуальная социализация и половое воспитание девочек… С. 204.


[Закрыть].

В письме, написанном уже из Дерпта, Грюнвальд избегает прямого называния менструации и замещает его подчеркнутым в рукописи глаголом «не было»:

Слабость, я думаю оттого, что у меня до сих пор не было. Но только я ничего не чувствую, кроме тяжести. Доктор говорит, что я сильно простудилась. 2 недели я не вставала с постели, но теперь мне лучше и хожу, только еще со двора не хожу (письмо № 22, с. 126).

В такой интерпретации причин слабости проступает широко распространенное в XIX в. представление, что смысл месячных заключается в регулярном очищении крови и избавлении от излишнего ее количества. Поэтому Грюнвальд и полагала, что их задержка пагубно сказывается на ее общем самочувствии.

Наконец, наиболее значимый с точки зрения телесности и физиологии эпизод в письмах Грюнвальд – это, без сомнения, уникальное для источников личного происхождения описание аборта и связанных с ним медицинских процедур. Как показывают современные исследования, аборты, запрещенные в России XIX в. и преследуемые по закону, тем не менее были широко распространенной практикой теневой медицины. Информация о том, кто, где и за какую плату может сделать аборт, распространялась по «женским каналам» через повивальных бабок, опытных женщин, прислугу. В зависимости от уровня и квалификации исполнительницы для абортирования прибегали к механическим, химическим и даже ритуально-символическим действиям[121]121
  Там же. С. 355–356.


[Закрыть]. Драматический эпизод из жизни Грюнвальд лета 1858 г. позволяет увидеть многие из описанных методов аборта в действии – так, как они практиковались в Петербурге середины XIX в. Выше мы уже говорили о возможных причинах, по которым Тереза решила прервать беременность, и здесь не место снова распространяться о психологической стороне дела, поскольку на первый план выходят другие, инфраструктурные и чисто практические аспекты этого события в ее жизни. Какое-то время после отъезда Добролюбова Грюнвальд не осознавала, что беременна. Возможно, это объясняется тем, что беременность была для нее первой, а социализация замужней женщины у нее отсутствовала (подсказать, что значат ее ощущения, было некому). Именно поэтому Тереза описывает боль в животе, недомогание, тягостное ощущение, для правильной интерпретации которых потребовались услуги сначала некоей Шарлотты Карловны, знакомой Грюнвальд. Та, в свою очередь, вызвала для освидетельствования «Бабушку», т. е. повивальную бабку, которая подтвердила начало беременности («и тут уж я узнала, отчего я больна», письмо № 4). После этого, скорее всего, под нажимом Добролюбова, Тереза Карловна приняла судьбоносное решение и посчитала нужным сделать это, возможно, по совету того же Добролюбова, через доктора – попросила специальных капель («я просила Доктору, чтобы он мне дал капель ты знаешь, для чего»). Капли в то время обычно бывали растительного происхождения. Однако доктор оказался законопослушным и уклонился. Тогда женщине пришлось вызывать «Бабушку», которой в общей сложности было уплачено 20 рублей серебром (письма № 1, 2). Процедура была весьма болезненной, так как повитуха, скорее всего, прибегла к механическому абортированию (с помощью спиц или других подручных инструментов) или к тугому перебинтовыванию – самым надежным, но в то же время наиболее травматическим и опасным средствам того времени. Об этом свидетельствуют слова Грюнвальд о сильной боли во время процедуры:

Она [повивальная бабка], слава Богу, помогла мне и сделала так, что уж бояться нечего, но только я очень кричала, мне было очень больно, и теперь я вся сбинтова[на]. Теперь я, слава Богу, поправляюсь, не могу только много писать (письмо № 1, с. 91).

После абортирования Грюнвальд, на самом деле, стало так плохо, что она вызвала лютеранского пастора и причастилась (письмо № 2). Хотя в итоге все обошлось, эта история едва не закончилась летальным исходом. Среди решившихся на аборт женщин в середине XIX в. смертность была очень высока, поскольку уровень родовспомогательной медицины оставался низким (отсутствовали представления о необходимости асептики и обезболивания), а сами женщины старались всеми силами скрыть от окружающих причину своего тяжелого состояния[122]122
  Мицюк Н. А. Сексуальная социализация и половое воспитание девочек… С. 364.


[Закрыть]. Грюнвальд тоже пыталась утаить от пастора истинную картину произошедшего, однако он выведал у нее причины недомогания и читал ей наставления. Знакомая Грюнвальд София Карловна хотела даже жаловаться самому Добролюбову на то, что якобы в тайне от него совершила его возлюбленная. Она не знала, что Тереза с самого начала была с ним в сговоре и сделала «то насильно», «обману[в] Бабушку» (письмо № 2, с. 92).

Даже нескольких кратких упоминаний об этих событиях в письмах Грюнвальд, как кажется, вполне достаточно, чтобы увидеть, насколько травмирующим оказались они для ее психики и материнского чувства. Уступив Добролюбову и пойдя у него на поводу, она решилась на аборт, скорее всего, потому что он потребовал его сделать, – лишь бы не волновать и не беспокоить его, что прочитывается в письме № 2 («Тебе ведь надо более жалеть, потому что ты бы об этом бы ужасно беспо[ко]ился»). По прошествии месяца после опасной процедуры Грюнвальд еще больше сожалела о свершившемся и даже в какой-то момент очень раздраженно отвечала на очередные упреки мнительного Добролюбова:

Была я еще перевязана, а ты пишешь Бог знает что, чтобы утешить хоть сколько-нибудь меня, хоть именно за то, что я через тебя потеряла. Ты сам, кажется, знаешь, как я всегда желала иметь то, что ты заставил потерять, и это для меня большое несчастие (письмо № 4, с. 99).

Дорогая, хорошая моя деточка, ты ведь сейчас моя единственная деточка, которая одна приносит мне радость. Ты не должен меня печалить, одного я уже потеряла, и ты должен меня радовать и не держать зла? (письмо № 4, с. 102).

Именно в этих строках, наконец, раскрывается сокровенные чувства Грюнвальд: она проецирует на Добролюбова свое нереализованное материнство. Полтора года спустя она будет писать ему из Дерпта о том, что в ее жизни был не один, а два аборта, о чем она очень сожалеет («а я два раза теряла», письмо № 31, с. 155).