Текст книги "Ратоборцы"

Очередная сказка пришла к концу, и наступило молчанье.

– Да-а… – произнес, поскребя лукаво в затылке, молодой дружинник, – и чего-чего только не наслышишь в этих сказках! Вот уж и о двух головах!.. А?..

И тогда тот, кто рассказывал, многозначительно произнес:

– В старые времена еще и не то бывало!

А другой молодой воин, как бы пылая душой за сказку и готовый чуть не в драку с тем, кто усомнился, громко и заносчиво произнес:

– А что такого, что о двух головах?.. Да у нас вот в Барышове телок с двумя головами был же!..

Слова его были встречены сочувственно.

Он ободрился:

– И, может бы, корова выросла бы о двух головах, да только что поп велел его утопить!..

И тут пошло!

– То еще не диво! – вскричал один. – Вот у нас под Смоленском панья одна, или, просто сказать, боярыня, принесла ребенка. И при нем все зубы. Да это еще что, – младенец сам себе имя провещал: «Назовите, говорит, меня Иваном!..» Дак поп его чуть в купель не выронил!..

– То к войне!..

– А у нас в Медвежьем бабка раны сшивает! Князь хотел ее к себе взять – не поехала: «Где, говорит, родилась, тут и умру!»

– А под Тверью у нас два года земля горела. Аж вся рыба в воде дымом пропахла!

– А у нас осенесь буря сделалась на Волге. И одного хрестьянина, и с телегой и с конем вместе, перенесло через Волгу… Ну, телега с лошадью потом нашлися, на сосну их закинуло… А человек – без вести!

– Все может быть, все может быть!..

– Эх, робята, – произнес один из воинов мечтательно, лежа на спине поверх разостланной епанчи и глядя в черное, как котел, небо, – хотел бы я в тех землях пожить, где темьян-ладан родится… в этом самом Ерусалиме!.. Про Ерусалим у нас рассказывал один богомол, странник: близко, дескать, его, где обитал он в гостинице, тут же, говорит, возле стены, в пещерке, пуп земной!..

Помолчали.

– Нам вот тоже поп рассказывал: на море-де, на Андреантическом, на окияне, этот ладан-темьян прямо с неба падает.

– Ну, эко диво! – не сдался другой. – У нас вот на Кидекше, как раз на Успеньев день, облако на луг упало, и сделался из его кисель!..

На этот раз молчанье было необыкновенно длительно. Кто-то вздохнул… Кто-то проглотил слюнки.

– Все может быть, все может быть! – произнес в раздумье старый воин.

– Да-а… – вырвалось от всей души у другого.

– Почаще бы нам, крестьянам, да по всем бы по деревням такие облака падали!..

– Ну, а что толку? – возразил кто-то с горькой насмешкой. – Все равно, покуда наш брат хрестьянин ложку из-за голенища вынет, князья-бояре весь кисель расхватают.

Послышался общий хохот.

– Это уж так!..

– Это истинно! Работному люду ничего не достанется!

И сам собою разговор свернулся на надвигающийся голод.

– Да-а! Еще урожай обмолотить не успели православные, а купцы уже по восьми кун за одну кадь ржи берут! Как дальше жить будем?

Эти последние слова произнес дородный дружинник – светлобородый силач, пышущий здоровьем. Несоответствие его внешности со словами о голоде вызвало у некоторых невольную шутку:

– Гляди, Иван, как бы ты от голоду не отощал вовсе: уж и так одни кости да кожа!

Воины засмеялись.

Однако дородный воин отнюдь не смутился этим и скоро заставил замолчать насмешников.

– Правильно, – спокойно возразил он. – Я-то не жалуюсь: сыт-питанен. Мы, дружинные, на княжеских хлебах живем, нам и горя мало! Ну, а старики твои, Митрий, или там сестры, братья, суседи?! А?! Замолк, нечего тебе сказать! А вот мне об этих днях из нашей деревни весть прислали: пишут, что сильно голодают в нашей округе. Уж траву-лебеду стали к мучке-то примешивать. Ребятишки пухнут от голоду. Старики мрут…

Его поддержали:

– Что говорить! Худо простому люду живется: и под боярами, и под татарами! А хуже нет голода!

Разговор пошел горестный, тяжелый.

Говорили и о чуме, которая нет-нет да и наведывалась в Новгород:

– Харкнет человек кровью – и по третьему дню готов!..

– Княжеский доктор говорит: этот, дескать, мор черный, его из-за моря привозят. Купцы.

– Да уж он знает, Аврам!.. Все, поди, черны книги прочел!.. Он многих в народе вылечил.

– Добрый лекарь! А только – голод да нищета, дак и лекарства – тщета!..

– Нет, в стары времена куда легче жили!.. Нынче богаты бедных поесть хотят, ровно бы волки, живоядцы!..

После голода и чумы заговорили о татарах:

– Слышь ты, окаянны хочут всю молодежь с собой на войну погнать… Да Олександр Ярославич, дай ему Бог веку, он заступил: не дал!

– Авось и опять съездит – отмолит!

– Ох, Орда, ох, Орда немилостивая!.. Ханы эти да баскаки наскакивают!.. И все – господин на господине!..

– Ну и у них не все одинаки: всякого жита по лопате, есть и у них черна кость, бела кость!..

– Побывал я, братцы, у ихнего хана, у Менгуя, и во дворце… ну, как же? – когда Ярославича своего сопровождал… Ох, дворец, ох, дворец! Ум меркнет!.. Не хочется и вон идти!..

– На нашей же все на кровушке строено!

– Это точно!..

– Вот мне матерь моя, пономаревой рукой, пишет: чегой-то на ихнего князя, на Пронского, осерчал багадур ихний, баскак этот самый. И вот поехал со своими, с татарами, саморуком дани собирать с хрестьян. Ну вот, матушка моя и пишет: все наше рухло пограбили! «Теперь, говорит, нету тебе, Саввушка, и наследия отцовского!..» Ну кто ж я теперь – всему лишенец?.. Теперь уж и не вздумай отойти от князя!..

– Не горюй, – утешал его товарищ, – было бы жито, а то – прожито!..

А тем временем тот, кто побывал с Невским у великого хана, вел свой неторопливый рассказ о татарах:

– Замков на анбарах они действительно не знают: воровство наказуют люто. Ежели ты, к примеру, одного коня украл, то отдай девять…

– Ой-ой!..

– Так-то вот! А то просто голову рубают – и все… Но живут грязно. Немыслимо! Им Чингиз-хан мыться запретил, одежу стирать запретил.

– Неужели бань нету? – почти в ужасе спросил кто-то.

Рассказчик рассмеялся:

– Да ежели кто у них начнет воду на себя плескать, обмываться, дак они сейчас же ему голову отрубят: вода, говорят, она святая, не смей ее грязнить!..

Раздался хохот.

– Есть же дурачья на белом свете!..

– Рубахи свои, и всю одежду, и чепаны дотоле носят, не сымая, покуда не изветшает и само не свалится! И чего скупятся, не знаю: ведь когда мы с Александром Ярославичем были у того ихнего царя, так ведь, кроме нас, на поклон к ему три тыщи царей съехалось!

Раздался гул ужаса и изумленья.

– И вот ты с ними и поборись – с татарами!..

– А у нас-то, у русских, чего нету?! Оружия ли? Хлеба ли? Скота ли?.. Необъятная сила!.. Когда бы наши князья за одно сердце все стали, так этот бы Менгуй-Батый хрипанул бы одного разу, да и пар из него вон!..

– Ну, какой там – за одно сердце! Друг друга губят!.. Вон родной дядя, Святослав Всеволодич, под нашего-то подыскивается в Орде!..

– Нашему трудно!.. У прочих князей и понятия нет, чтобы помочь, поддержать! Один Ярославич, один!..

– Какой там – помочь, поддержать! Другой князек приедет к нашему-то, чело клонит перед ним, а ты стоишь, и у тебя сердце трепещет: а как да у него нож в сапоге, за голенищем? Так глаза с него и не спущаешь!..

– Да и бояре наши – тоже господа пресветлые! – им бы только мамон свой набить да всячески гортань свой услаждают!.. Об отечестве мало кто думает!..

В те разговоры – об Орде, о князьях и боярах – вструился рядом текущий разговор о божественном. Кто-то чинно и книжно повествовал о чудесах святителя Николая, епископа Мирр Ликийских. Рассказ подходил к концу. И надо же было напоследок этак промолвиться!..

– Ну и вот, стало быть, говорит ему Никола-угодник, пленнику этому, греку… ну, понятно, на своем языке, по-гречески…

– Полно! Не говори несусветицу! – закричал вдруг один из слушателей. – Про святого рассказываешь – про Миколу-угодника! – и как же это он у тебя не по-русски заговорил?.. Да святые, они все русского народу были! А как же?..

И возмутившийся слушатель обвел ярым оком всех окружающих и, доказуя, начал считать, пригибая пальцы:

– Петро-апостол. Ну? Иван-богословец! Ну? – Он торжествующе посмотрел на всех.

Дружинника, что вел рассказ про святителя Николая, затюкали.

Но он, выжидая свой миг, молчал и хитро улыбался. А когда наступил миг молчанья, он спросил у своего противника, заранее торжествуя победу:

– Ну, а Христос?

Но лучше бы ему не спрашивать. Возмутившийся ересями его, старый дружинник повел руками, как бы всех призывая в свидетели:

– Нет, вы послушайте, послушайте, православные! У него уж и Христос нерусской стал! А?.. Нет, что-то ты заговариваться начинаешь, парень!.. Слушать тебя и то грешно!..

Он поднялся с кошмы, на которой лежал, и, возмущенный, отошел к другому кругу – к тому, где беседовали о татарщине, о князьях, о боярах.

Гринька Настасьин тоже среди воинов у костра. Думал ли он когда, что доживет до такого счастья! Вот он сидит у костра, а рядом с ним, локоть к локтю, совсем как простой человек, сидит русобородый богатырь – начальник всей путевой дружины Невского. И зовут этого витязя Таврило Олексич! Да ведь это он самый, что в битве на Неве богатырствовал и навеки себя прославил в народе. О нем и сам Александр Ярославич рассказывал Гриньке.

Олексич и Гринька дружат. Богатырь сделал ему деревянный меч, как настоящий!..

– Ничего, Григорий, – сказал ему Олексич, – пока деревянный; вырастешь – так настоящим пластать будешь… Может, и на татарах свой меч испытать придется!..

…Воинам поспел ужин. Все принялись сперва за горячий кулеш, а потом за баранину.

Таврило Олексич положил на большую лепешку, как на блюдо, сочно-румяный большой кусок жаркого и подал Гриньке.

– Кушай, кушай, отрок! – ласково сказал он, погладив его по голове. – Уж больно ты худ, набирайся сил, кушай!..

Сам он тоже взял добрый кус барашка, сел рядом с Гринькой под сосну и принялся есть.

– Ешь! – еще раз сказал он мальчику. – Хочешь воином быть добрым – ешь побольше! От еды сила! – наставительно пояснил он и ласково подмигнул Гриньке.

Увидав своего витязя-друга в таком светлом расположении духа, Гринька вполголоса сказал ему:

– Дяденька Таврило, а потом расскажи мне про Невску битву.

Олексич хмыкнул и усмехнулся:

– Да ведь уж который раз я тебе про нее рассказывал. Поди уж, затвердил все наизусть. Ну ладно, отужинаем – там видно будет…

Такой ответ означал согласие. Сердце Гриньки трепетало от радостного ожидания, хотя и впрямь уже который раз носился он мысленным взором над Невским побоищем, слушая рассказы своего друга.

Едва только задружил Гринька Настасьин с Гаврилой Олексичем и едва узнал от людей, что это тот самый Олексич, так покою не стало витязю от настойчивых просьб мальчика: расскажи да расскажи, как били шведских рыцарей на Неве.

Сперва богатырь больше отшучивался. И все-то выходило у него до чрезвычайности просто, будто и рассказывать не о чем.

– А что ж тут такого? – добродушно отвечал он Гриньке. – Знамо, что побили их крепко. Уложили их там, на болоте, немало, рыцарей этих. А и сам ихний герцог Биргер насилу утек от Ярославича: живо коня заворотил! А все-таки Александр Ярославич большую ему отметину положил копьем на лицо – до веку не износить!

И, сказав это, Таврило Олексич вдруг ожесточился и суровым голосом произнес:

– Да и как их было не бить? Пошто вы в чужую землю пришли кровь человеческую проливать? Пошто у нас, у Новгорода Великого, водный путь хотите отнять?! Зачем море закрываете? Задушить, стало быть, хотите! Русский народ сам кровопролития не затевает, это уж нет! Ну, а если незваны гости к нам ломятся – тут руке нашей от сохи до меча дотянуться недолго! Я ратай[37]37
  Пахарь.


[Закрыть], я и ратник!

Он замолк. Но тут снова и снова Гринька в нетерпении принимается теребить Олексича за рукав:

– Дядя Таврило, а расскажи, как ты на шведский корабль по доскам въехал, ну расскажи!

– На коне взъехал. И што тут рассказывать!

Гринька не унимался:

– Нет, а как чуть королевича шведского не захватил?

– А вот же не захватил! – мрачновато ответствовал Олексич. Но тут, видно, неудержимые поднялись в его памяти воспоминания, и, уступая им, неразговорчивый богатырь рассмеялся и добавил: – Худоногий он был у них, королевич-то. Вроде как расслабленный. Привезли они его с собой из-за моря нарочно: на новгородский престол сажать. Ишь ты ведь! – воскликнул в негодовании Олексич, как будто все это сейчас происходило, а не десять лет тому назад. Рассказ его продолжался: – Ну, пришли мы, сам знаешь, на реку Неву, устье Ижоры, речка такая впала в Неву. Ино там они и вылезли, шведы, из кораблей на сушу. Видимо их невидимо! Девять тысяч кованой рати. Девять тысяч!.. – повторил Олексич, потрясая рукой. – Ну, а нас-то всех вместе и с ладожанами и карелой – и до тысячи не дотягивало! Ну, да ведь где же Александру Ярославичу было воинов собирать! Кто с ним был, с теми и ударил… Грянули мы на них внезапно. Они думали: мы рекой Волховом поплывем, а мы прямиком через леса, через болота – прямо на устье Ижоры. Возов с собой не брали. Александр Ярославич нам даже и щитов не велел с собою брать: «Меч верней щита!»

Подошли мы к их стану, солнышко взошло уж высоко. Ну, вот этак… – Олексич показал рукою. – Словом, бойцу с коня копьем достать… Но уж все ихнее войско на ногах, гудит!.. Трубы поют, сурны, в медные тарелки бьют, в бубны великие колотят! Мы смотрим. А из бору еще не выходим… Но вот Александр Ярославич расставил нас всех – и дружину свою, и полк весь: кому откуда ударить. Сам он на белом коне боевом… Вот, вижу, поднял он меч свой… Слышу, крикнул: «Вздымайте знамя!» – и враз опускает меч: «Вперед, за отечество!» Ну, тут уж и ринулись мы все из темного бору! Бурей!

Олексич зажмурился: должно быть, так, с закрытыми глазами, еще явственнее подымались в его душе образы великой битвы, еще слышнее становились ратные крики, ржание коней, шум и звон давно минувшей сечи…

Гринька слушал, не смея дыхание перевести, боясь пошевелиться. И только тогда, когда нестерпимо длинным показалось ему молчание друга, мальчуган охрипшим от волнения голосом спросил:

– А отчего у них трубы трубили?

– А! Трубы-то? – отвечал, как очнувшись, Таврило Олексич. – А это, видишь ли, паренек, как раз королевич ихний на берегу обход войску делал. Сановники с ним, свита, сам герцог. Рыцари вокруг него – как за стальной стеной идет! А мне с коня-то все видать как на ладони… И со мной молодцов немало новгородских. Дружина добрая подобралась! Молодцы – не выдавцы! Все мы из одной братчины были – кожевники, чеботари! Костя Луготинич, Юрага, Намест, Гнездило… Как железным утюгом раскаленным в сугроб, так и мы в гущу в самую этих шведов вломились. Даром что кованая рать зовутся, в панцири закованы с головы до ног; и шеломы-то у них не людские, а как ведерко глухое, железное на голове, а против рта решетка. Поди-ка дойми такого! А ничего, секира прорубит! Ломим прямо на королевича… Тут дворяне его переполошились, хотят на руки его вскинуть – да и на корабль. А он им не дается: зазорно ему. Однако испугался… Герцога, видать, нету уже при нем. Вот уж он, герцог, на вороном коне мчится наперерез Ярославичу. Тоже в панцире весь. Только решетка на лице откинута, усы, как рога, в стороны топорщатся… Нет-нет да и осадит коня, да и зычно этак крикнет по-своему, по-латынски, воинам своим… И те заорут ему вослед… Опамятовались: бьются крепко.

Но, однако, одолеваем мы их, ломим. Грудим их к воде, к воде! Нам Ярославича нашего отовсюду видать: островерхий шлем золоченый на нем сверкает на солнце, кольчуга, красный плащ на ветру реет, меч, как молния, блистает, разит! Вот видим: привстал наш богатырь на стременах, вздынул руками меч свой, опустил – и валится шведский рыцарь под конское копыто! А Ярославич наш уж на другого всадника наринул, глядишь – и этому смерть!.. Бьется. Сечет мечом нещадно. Конем топчет. Но всю как есть битву своим орлиным оком облетает. Видит все. И знаем: каждого из нас видит. Злой смертью погибнуть не даст: видит, кому уж тесно станет от врагов, одолевают, – туда и бросит помощь. Правит боем! Голос у него, знаешь сам, как серебряная труба боевая! Ведь стон кругом стоит, гул; щиты – в щепки, шлемы – вдребезги; обе рати орут; раненых коней ржание; трубы трубят, бубны бьют… А князь наш кинет свой клич боевой – и мы его везде слышим!.. Мимо нас, новгородцев, промчится и во весь свой голос: «За господина Великий Новгород! За святую Софию!»… И мы ему отзовемся. И того пуще ломим!..

На кораблях у шведов, на ладьях, на лодках невесть что началось! Заторопились, паруса поднимают. А ветра нету: не море ведь! Вздуется пузом парус, да тут же и опадет, заполощет… Крику, шуму, ругани! А толку нет никакого: отплыть не могут. Шестами в дно стали упираться, веслами гребут – ни с места! Лодки перегрузили, те опрокинулись. Тонет народ, барахтается в Неве: в панцире много ли поплаваешь!

Наш народ русский знаешь ведь какой: ему, когда распалится в битве, что огонь, что вода! Миша был такой, тоже новгородец… Ну, этот из боярских детей, с ним дружина своя пришла… И богатырь был, богатырь… Нынче уж такого редко встретишь! Так вот этот Миша с дружиной прямо в Неву кинулся, где бродом по грудь, где вплавь, и давай топором корабли и ладьи рубить. Три корабля утопил. Сильно похвалил его Александр Ярославич!

…Дальше вскользь упомянул Таврило Олексич, как увидал он – волокут под руки шведского королевича по сходне на корабль – и ринулся на коне вслед за ним. Но опоздал: шведы успели втащить королевича, а когда Олексич въезжал на сходни, враги столкнули сходни в воду. Упал вместе с конем и Олексич. Однако выплыл и вновь кинулся в битву…

– Э-эх! – воскликнул тут с горечью сожаления рассказчик. – Ну, за малым я не настиг его! Ну, да ведь с разгону-то не вдруг проломишься, хотя бы и на коне. Уж больно густо их, шведов, было вокруг него. Люди ведь с оружием – не шелуха, не мякина!.. – добавил он как бы в оправдание…

Рассказал он Гриньке и о том, как юный воин Савва пробился к самому шатру герцога Биргера, уничтожил охрану, а затем подрубил позолоченный столб, на котором держался весь шатер. Шатер с шумом рухнул на глазах всего войска. И это послужило знаком к повальному бегству шведов…

Рассказал он и о гибели другого юноши – Ратмира.

– Дяденька Таврило! А ты видел, как его зарубили? – спросил Настасьин.

Олексич тяжело вздохнул. Понурился. Сурово смахнул слезу.

– Видал… – ответил он сумрачно. – Сильно он шел среди врагов. Бежали они перед ним! А только нога у него поскользнулась – упал… Тут они его и прикончили. Да! – добавил он, гордо вскидывая голову. – Хоть совсем еще мальчишечко был – годков семнадцати, не боле, – а воистину витязь! Любил его Ярославич. Плакал над ним!

Так закончил свой рассказ о гибели Ратмира Таврило Олексич. И вновь погрузился в думу, как бы созерцая давно минувшую битву.

– И вот, как сейчас, вижу: кончили мы кровавую свою жатву. Отшумело побоище… И вот подымается на стременах Александр Ярославич наш, снял перед войском шлем свой и этак, с головой непокрытой, возгласил во все стороны, ко всем бойцам: «Спасибо вам, русские витязи! – кликнул. – Спасибо вам, доблестными явили себя все: и новгородцы, и владимирцы, и суздальцы, и дружинник, и ополченец!.. Слава вам! – говорит. – Постояли за господина Великий Новгород. Постояли и за всю Русскую Землю!.. Слава и вечная память тем, кто жизнь свою сложил в этой сечи за отечество! Из века в век не забудет их народ русский!..» Вот как он сказал, Ярославич… Да!.. – убежденно заключил Таврило Олексич. – Заслужил он свое прозвание от народа – Невской!..

Произнеся эти слова, Таврило Олексич вдруг сурово свел брови. На лице его изобразилась душевная борьба. Казалось, он раздумывает, можно ли перед мальчишкой, перед отроком, сказать то, о чем он сейчас подумал… Наконец он решился.

– Да! – сказал он жестоко и горестно. – Невской зовем. Всех врагов победитель! Мы же за ним и в огонь и в воду пошли бы… Так пошто же он перед татарами голову клонит?!

Эти слова Олексича долго были для Гриньки словно заноза в сердце.

Ночной ужин, воинов в самом разгаре. Лесной костер гудит и ревет. Спать никому не хочется. Затевают борьбу. Тянутся на палке. Хохот. Шутки.

Вот подымается с земли молодой могучий дружинник. Потягивается после сытного ужина и говорит:

– Эх, меду бы крепкого, стоялого ковшик мне поднести!

В ответ ему слышатся шутливые возгласы.

– А эвон в ручеечке мед для тебя журчит. Медведь тебе поднесет: он здесь хозяин, в этакой глухомани!.. – слышится чей-то совет.

Тот, кто пожелал меду, ничуть не обижается на эти шутки. Напротив, он подхватывает их. Вот подошел к большому деревянному бочонку-лагуну с длинным носком. Лагун полон ключевой, студеной воды. Парень, красуясь своей силой, одной рукой поднимает лагун в уровень рта и принимается пить из носка, закинув голову. Он пьет долго. Утолив жажду, он расправляет плечи и стучит кулаком в богатырскую грудь.

– Ого-го-го! – весело орет он на весь бор. – Ну, давай мне теперь десяток татаринов, всех голыми руками раздеру!.. Даже и меча не выну…

– Храбер больно! – ехидно осадил его другой воин. – Которые побольше тебя в Русской Земле – князья-государи, да и то перед татарами голову клонят!..

– Ну, да то ведь князья!

– Им попы велят!.. Попы в церквах за татарского хана молятся! – послышались голоса, исполненные горестной издевки.

Молодой воин, что похвалялся управиться с десятью татарами, гордо вздернул голову, презрительно хмыкнул и сказал:

– То правильно! Старшаки наши, князья, все врозь. Оттого и гибель Земле. Дерутся меж собой. Народ губят. А когда бы да за одно сердце все поднялись, тогда бы Батый этот самый хрипанул бы одного разу, да и пар из него вон!

– Дожидайся, как же! – послышался тот же язвительный голос, что осадил парня. – Станут тебе князья против татарина за едино сердце! Им бы только в покое да в холе пожить. Уж все города под татарскую дань подклонили!.. Больше всех наш Александр Ярославич старается. Что ни год – все в Орду с данью ездит, ханам подарки возит. Татар богатит, а своего народа не жалко!

При этих словах, сказанных громко и открыто, у Настасьина кусок застрял в горле. От горькой обиды за князя слезы навернулись на глаза. Гринька с жалобным ожиданием глянул на Гаврилу Олексича: чего же он-то на них не прикрикнет, не устыдит их, не заступится за Александра Ярославича?!

Олексич сидел неподвижно. Он, правда, нахмурился, однако в разговор не вмешался.

За князя Александра заступился один старый воин, богатырского вида, с большой седой бородой, распахнутой на оба плеча.

– Полноте вам, ребята! – укоризненно и вразумляюще произнес он. – Вы Батыева приходу не помните: маленьки в ту пору были. А я воевал с ним!.. Так я вам вот что скажу. Александр Ярославич мудро строит: с татарами – мир! Крови хрестьянской жалеет!.. Куда же нам сейчас с этакой силой схватиться, что вы!.. Когда бы одни татары, а то ведь они сорок племен, сорок народов с собой привели! Помню, где хан Батый прошел со своими ордами конными, там и лесочков зеленых не стало: все как есть татарские кони сожрали. Где, бывало, березовый лесок стоял-красовался, там после орды словно бы голые прутья из веника торчат понатыканы!.. На одного на нашего десять татаринов наваливалось!.. Да что говорить: ужели воитель такой победоносный, Александр наш Ярославич, да не знает, когда нам подняться на татар? Знает! Погодите, придет наш час: ударим мы на Орду…

Молодые воины горьким смехом ответили на эти вразумляющие слова.

– Дождемся, когда наши косточки в могиле истлеют!.. – сказал один.

– Дань в Орду возить – оно куда спокойнее!..

– Дорогу туда князь затвердил: ему виднее! – выкрикнул третий.

И тогда, как стрела, прыгнувшая с тугой тетивы, вскочил Гринька. Он швырнул наземь кусок жаркого и лепешку, данную ему Олексичем. Голос мальчика зазвенел.

– Стыдно вам! – гневно выкрикнул он сквозь слезы. – Да разве мало Александр Ярославич поту кровавого утер за Землю Русскую?! Эх вы!

Голос ему перехватило. Он махнул рукой и кинулся прочь от костра – в глухую тьму бора.

Александр сидел на завалинке избы – большой, двухъярусной избы хозяйственного, не деленного с сынами северянина – и, опахнув плечи просторною и легкой шубою, крытой желтым атласом, прислонясь затылком к толстому избяному бревну, смотрел прямо перед собою в синее небо.

Светоносные толпища облаков – недвижные, словно бы с ночи застигнутые в небесной синеве, – были объемны и резко отъяты от воздуха, словно глыбы мрамора.

Синь… тишь… Ласточки вереницами кружатся над озером. Где-то булькал ручей. Завалинка, на которой сидел Невский, была обращена к огороду, и едва не у самих ног князя лежали валуны капустных кочанов: до ноздрей его доходил их свежий запах. Дальше видны были желтые плети уже пустых огуречных гряд. А еще дальше, под самым тыном, – большой малинник и долбленые колоды ульев.

Солнце, пронизывая затуманенный лес, раскладывало рядком, по косогору опушки, длинные светлые полосы: словно бы холсты собралось белить! Быстрый луч пронесся по обширной поляне перед огородом, на которой высились войлочные шатры воинов, – пронесся – и как бы спутал, расшевелил пряди тумана, подобные прядям льна. Туман медленно, нехотя, словно невыспавшийся седой пастух, растолканный мальчиком-подпаском, подымался с зеленой, обрызганной росою луговины, цепляясь за все – за траву, за войлок шатров, за косматый лапник елей.

А далее, за поляной, в глубине леса, словно бы зеленые округлые фонари, сквозь плотный мрак елей светлелись кусты. Но уже не было слышно из этих кустов подлесника радостного чиликанья, посвиста и перепархиванья пташек. Бор уже дышал погребом.

Косые, наполненные туманом столбы солнечного света прошиблись там и сям, между черными стволами елей, и уперлись нижними ширящимися концами в землю, подобные желтым, свежевытесанным брусьям, которые еще народ не успел вывезти из бора, и так вот поприслоняли по всему лесу к деревьям.

Гулкий звук, подобный выхлопыванью палкой тугой перины, раздавшийся в тишине лесного утра, привлек внимание Александра.

Князь прислушался. Звук исходил из-за угла избы, справа, то есть со двора. Двор старика был как добрая крепостца: крытый со всех сторон, образованный стенами амбаров и завозен, и только по самой середине его четырехугольный просвет в небо.

Александр Ярославич поднялся на ноги, оставя шубу на завалинке, и осторожно прошел из огорода во двор. Когда он присмотрелся со свету к полумраку крытого двора, он увидел вот что.

Как раз по светлому четырехугольнику середины ходили чинно и неторопливо – по кругу, один чуть позади другого, – двое хозяев: сам Мирон Федорович, матерой старичище, и старший сын его Тимофей – покрупнее отца, русобородый богатырь, который уже года три-четыре как был женат и уже имел двоих ребятишек, хотя и жил все еще при отце.

Мирон Федорович, придерживая Тимофея за рукав белой длинной рубахи, легонько подталкивая его перед собою, не торопясь хлестал его по спине веревочными вожжами.

А сын Тимофей гудящим басом, так же мерно, как мерно хлестал его отец, приговаривал все одно и то же:

– Тятя, прости!.. Тятя, прости!..

Отхлестав Тимофея, сколько он счел нужным, суровый родитель перехлестнул вожжи и повесил их на деревянный гвоздь в столбе навеса.

– Нехорошо, Тима, неладно, – увещательно произнес он в завершенье, – ты ведь у меня большак!..

Сын Тимофей произнес еще раз: «Тятя, прости!» – и положил перед отцом земной поклон.

Стоявший все время незаметно в тени, Александр Ярославич осторожно раскрыл калитку и, слегка покачивая головою, вышел снова на огород.

Спустя немного времени старик Мирон тоже вошел с железною лопатой на огород и, в пояс поклонясь князю, проговорил:

– Дозволь, Олександра Ярославич, потрудиться малость по-стариковски: земельку пошевырять.

– В час добрый, в час добрый, – благосклонно отвечал Александр.

Старик принялся за работу – вскапывать грядки.

День становился все теплее и теплее. Солнце сияло щедро, и если бы не желтые космы в темной зелени бора да если бы не эта щедрость и яркость лучей, словно бы воздух был промыт чисто-начисто, то можно было бы подумать, что вернулось лето.

От серых бревен избы, нагретых солнцем, затылку Александра было тепло, словно прислонился к лежанке. Князь спустил с плеч шубу и сидел, наблюдая, как работает Мирон.

– А под чего же это ты, Мирон Федорович, земельку готовишь? – спросил Александр.

Старик поднял седую благообразную голову с не очень длинными, под горшок стриженными волосами, схваченными вкруг головы узким ремешком, и, взглянув на князя, неторопливо всадил лопату в грядку. Обведя загорелой и жилистой рукой свою большую, впродымь, бороду, он без торопливости отвечал:

– А лук-сеянец побросаю… Под снежок пойдет. Зато весною лучок мой, что татарин: как снег сошел, так и он тут!.. У соседей еще ничевым-ничего, а мы уж лучок едим. Зато не цинжели ни одну зиму! А сосед Петро, в мои же годы, цингою помер!..

– Да какие ж тут у тебя соседи? – изумился Александр. – Медведи одни?..

Старик улыбнулся:

– Есть и медведи. Без них тоже хрестьянину не жизнь! Ходим и на них, зверуем… Вот коли дозволишь, то окороком угощу сегодня медвежьим… Ну и шкурка ведь тоже! Полезной, полезной зверь! А только и настоящие соседи есть: вот тут Захарьино – сельцо обо двух дворах, – верст пять, боле не будет. Закомалдино – в том пять дворов… две версты всего. Общаемся, как же!..

Он поплевал слегка и вежливенько на ладони и опять принялся за лопату. На полувкопе старик снял ногу с лопаты, нагнулся, поднял и отшвырнул червяка. Затем снова продолжал копать.

Дождавшись, когда он проделал это вдругорядь, Невский спросил:

– А зачем ты это, старина, нянчишься с ними, с червяками? Жалко, что ли?

Старик вздрогнул, поднял глаза на князя, воткнул заступ в землю и неторопливо ответил:

– Да ведь оно и жалко. Червь земляной – он земледельцу не враг. В особенности в огородном деле. Польза: земельку рыхлит, продухи в ней кладет. Тогда пошто его губить, ползущего?

И, сказав это, он с удесятеренным рвением принялся за работу и орудовал своим заступом, доколе пот не закапал с его чела. Сгребая его крупные капли краем ладони и поправляя ремешок, сдерживающий волосы, он время от времени растирал рукою натруженную поясницу и, смущаясь от этого перед князем и как бы сам на себя лукаво подмигивая, говорил:

– У ленивого болит в хребте!

– Когда бы у меня все были такие ленивые! – сказал Александр.

Князю становилось хорошо и просторно на душе – не то от близости этого матерого, прозрачного духом старика-трудолюба, не то от вступающего в душу великого покоя окрестных лесов и холмов, осиянных щедрым солнышком последних тихих дней осени.

Слышалось звонкое шорханье железа лопаты о землю. Старик, извернув заступ боковой гранью, ловко и быстро мельчил комья вскопанной земли.