Текст книги "Ратоборцы"

Старик кивнул князю и подморгнул.

– Настя! – подал он зычный голос. – Настя! – повторил он грознее, когда не последовало ответа.

– Чево? – отозвался из амбара набухший от слез голос.

– Подь сюда! – позвал батюшко-свекор.

В распахнувшейся двери амбара показалась юная светловолосая босоногая женщина с красивым, резким и загорелым лицом – этакая «нескладень-девка», как говорится в народе, но именно с той нескладностью, которая подчас бывает страшнее молодецкому сердцу всяких вальяжных, лебедь-белых красот.

Увидав Невского, она хотела было скрыться.

– Куда? Вот сайга дикая! – прикрикнул на нее свекор. – Для князя кваску… на дорожку… Живым духом… В бочонке, что в углу!..

Настя мгновенно исчезла.

Они подошли к громадному вороному жеребцу князя, и Александр собирался уже принять повод из рук дворского, когда запыхавшись, не успев даже вытереть с лица следы слез, с туесом в руках и с чашкой примчалась Настя.

Она поклонилась князю и решительным движеньем всунула чашку в руки свекра и приготовилась наливать квас из туеса.

– Ох нет, – сказал, улыбнувшись, Александр. – Люблю прямо из туеса – совсем аромат другой!

Он взял у нее берестяной туесок и с наслажденьем принялся пить. В темном квасу отразилось его лицо: словно бы когда в детстве заглядывал в колодец.

Возвратив туесок, Александр Ярославич только что успел повести глазами, отыскивая дворского, как тот уже стоял возле него, держа раскрытый ларец.

Князь глянул внимательно в ларец и извлек оттуда жемчужные серьги. Он положил их на ладонь и еще раз посмотрел, хороши ли они.

Настя стояла, не смея поднять глаз.

Невский протянул руку к ее заалевшему ушку – сначала к одному, потом к другому – и, разжав золотые зажимчики сережек, нацепил ту и другую.

– Носи! Не теряй! – сказал он.

Настя закрыла широким вышитым рукавом глаза. Видно было, что она не знает, что надлежит ей сделать, чтобы поблагодарить князя. Вдруг решительно отняла руку от глаз и, привстав на цыпочки, поцеловала Невского прямо в губы.

Вспыхнул Ярославич.

А она, уже отбежав немного, остановилась и, оборотясь на прощанье, выкрикнула сквозь радость и слезы:

– Уж когда мне головушку сымут, тогда только и сережки эти отымут!

Ярый конь бил копытом в землю. Распахивал ветру тонкие ноздри: «Хозяин, пора, пора!..»

Александр стоял, положа руку на гриву коня, готовясь вдеть ногу в стремя, когда детский восхищенный голосок произнес очень громко в наступившей тишине:

– Ой, мама, мама, гляди-ко – государь голубой!..

На Невском был в час отъезда шелковый голубой зипун, отделанный черного шелка кружевом с серебром.

Князь обернулся.

В толпе женщин и ребятишек, глядевших на сборы и на отъезд, он сразу отыскал ближе всех к нему стоявшую белоголовую девчонку лет пяти, с красными бантиками в льняных косичках. Мать, смутившаяся до крайности, стояла позади нее.

Невский сделал шаг по направлению к ним и слегка докоснулся ласково до головы девочки.

– Ну… красавица… – только и нашелся сказать он.

Лицо матери как полымем взялось.

– Ох, теперь оздоровеет! – вырвался у нее радостный возглас.

И еще не успел уразуметь Ярославич что к чему, а уж и другая мать, с лицом исступленным и словно бы истаявшими глазами, вся в поту и тяжко дыша, стремительно подсунула ему под самую руку уж большенького, лет шести-семи, сынишку, который пластом, по-видимому уж в полубессознательном состоянии, лежал поперек ее распростертых рук.

Лицо у мальчика было непомерно большое, отекшее и лоснилось. Он дышал трудно.

И с такой властью матери в голосе выкрикнула она: «Ой, да и до моего-то докоснися, государь!.. И до моего-то докоснись, Олександра Ярославич!» – что Александр невольно повиновался и тронул рукою плечо больного.

Потом только сообразил:

– Да что я, святой вам дался, что ли?! – гневно воскликнул он, резко повернулся и пошел снова к коню.

Но женщина его и не слушала больше! Ей уж ничего от него и не надо было теперь. Лицо ее просветлело непоколебимой верой. Оборачиваясь к соседним ей женщинам, она говорила – и одной, и другой, и третьей:

– Уж теперь оздоровеет!.. Сойдет с него!.. Змея ведь его у меня уклюнула в пятку… Грибы собирал…

А меж тем остальные матери, уже приготовившие каждая своего ребенка и не успевшие подсунуть их под руку Ярославича, с грустью, почти с отчаяньем, смотрели, как разгневанный князь садился в седло.

Конь рванулся.

Один только дворский поспел вскочить на своего ретивого и помчаться за князем. Вскоре на тесной, перешибленной корнями лесной дороге он догнал князя и теперь следовал чуть поодаль.

Так проехали с полверсты.

Вдруг Невский осадил коня и, дав поравняться дворскому, приказал:

– Скачи вспять, Андрей Иваныч, да моим именем прикажи доктору Абрагаму: занялся бы он этим мальчонком, которого укусила змея… помирает малец. Вином, говорят, хорошо отпаивать – выдай из погребца… Да что это они вздумали в самом деле: «докоснися, докоснися»?

Дворский вздохнул и, несмело улыбнувшись, ответил:

– Да уж не осерчай, Александр Ярославич, а мне говорили, будто давненько в народе поверье пошло: что ежели который мальчонке да худо растет и ты до него дотронешься – тогда зачнет шибче расти… С ночи тебя дожидались: огорченье будет матерям…

Ярославич только плечами пожал.

– Ведь эких суеверий исполнен народ! – проговорил он. – Вот что… Вели лекарю Абрагаму до конца оставаться при мальчике, что змеею ужален. И чтобы прочим пособие оказал, кто попросит. Сам останься. А я дождусь вас в Берложьем.

Дворский повернул коня и поскакал к заимке Мирона. Однако прошло совсем немного времени – он и на полтора перестрела не успел отъехать, – как сзади послышался топот коня. Андрей Иванович обернулся и осадил своего скакуна: его догонял князь.

Они поехали стремя в стремя.

По лицу Александра блуждала с трудом сдерживаемая улыбка. Наконец он сказал, рассмеявшись:

– Передумал. Добрую веру пошто разрушать в народе? А ратники мне надобны добророслые…

…Радостное смятенье обвеяло лица всех матерей, что угрюмо и понуро сидели близ опустевшей дороги, когда Невский враз осадил своего вороного как раз насупротив них.

Каждая ринулась со своим.

А он величественно, а и вместе с тем просто, мерным шагом близился к ним. Выискав очами в полукруге выставленных перед ним ребятишек самого худенького, самого заморыша, он вдруг, напустив на себя озорную строгость, густым, грозным голосом спросил, ероша ему светлые волосенки:

– А ну… который тут у меня худо растет?

2

Юная княгиня Владимирская день ото дня хирела и таяла. Люд придворный перешептывался:

– Испортили, испортили княгиню, не иначе! И какая же это сатана могла сотворить такое дело?!

– Какая?! – воскликнула матушка Анфиса, попадья дворцового протопопа Василья, дивясь недогадливости людской. Тут она оглянулась вправо, влево, как будто тот, кто был у нее на уме, мог подслушать, и когда обе высокие гостьи ее – Маргарита, постельничья княгини Дубравки, а другая – Марфа, милостница княгини, поняв, что сейчас последует некое тайное имя, придвинулись к попадье, она вполушепот сказала: – Чегодаш!.. Егор Чегодаш. Он. Боле некому!..

Горстью обобрала роточек, и подняла кверху красивое узкое лицо, и застыла. Только золотые обручи ее дутых серег, оттянувшие мочки и без того длинных ушей, покачивались.

В тишине тяжкосводчатой комнаты слышно стало, как та и другая, задушевные подружки попадьи Анфисы, сглотнули слюнки зависти. Да и как же было не позавидовать – ведь и они обе видели знахаря сего в церкви на венчании князя Андрея, а вот не догадались же!..

«Он, он, Егор Чегодаш, больше некому!»

Постельничья и бельевая боярыня Маргарита опомнилась первая.

Живая норовом, быстроокая, всюду поспевающая – не ногами, так глазом, боярыня Маргарита сейчас не только попадью Анфису, а и самое себя готова была на куски разорвать – от досады.

«Ведь эк прохлопала, эк проморгала! – корила она себя внутренне. – И до чего ж проныра эта востроносая трясея, лихоманка, кутейница! – честила она в мыслях попадью. – Ведь в кою пору и догадалася!.. А и чего тут не догадаться? Этого Чегодаша и с простых свадеб стараются отвести – не приходил чтоб! – а тут нате вам: на великого князя свадьбу в самый собор был допущен!.. Нет, не обошлось тут и без Василья-попа!.. Да он же и ее надоумил, свою попадью!.. Черные книги читает поп. Сам-то не колдует – страшится, а небось четвергову соль, освяченную, из-под полы продает лекарям да волшбитам разным!.. А теперь, гляди, еще и в добрые ко князю войдут!..»

И боярыня Маргарита, словно бы они уже давно с попадьей Анфисой обсудили, кто именно навел порчу на княгиню, вдруг набросилась на боярыню Марфу, раздатчицу милостыни. А та сидела – полусонный, в золото затканный идол – и только изредка кивала головою в жемчужной кике да время от времени брала пухлыми белыми пальцами в перстнях горсть каленых волошских орехов, винную ягоду или ломтик засахаренного фрукта.

– Да как же это не он? – возмущенно кричала на нее боярыня Маргарита. – А кто в церкви на нее, на княгиню-то, глазищи свои пялил? Да нет, ты уж и не говори, Марфа Кирилловна, все, все призороки от него, от Чегодаша!.. Да ведь и до чего силен! Узнать может у тебя все мысли и все дела твои выскажет – и твои, и отцовы, и дедовы!.. Он у меня Славика моего обрызгивал – от родимца!.. А только лечит он редко, уж разве за большой подарок… А больше все урочит да портит!.. Его уж и убивали посадские… Да разве таких людей убьешь!

– А кто он такой, что и убить не могут? – спросила боярыня Марфа сонным, густым голосом.

Боярыня Маргарита только усилила презрительный поджим губ и промолчала, и дождалась-таки, что надменная милостница – словно самой судьбой назначенная раздавать княжую милостыню – Марфа обратила к ней набеленное лицо раскормленной красавицы и переспросила:

– Что уж, говорю, железный он, что ли, Чегодаш твой, что и убить не могут?

Боярыня Маргарита испуганно перекрестилась и сплюнула в сторону.

– Что ты, что ты, матушка моя! – сердито проговорила она. – «Твой»!.. Нет уж, пускай он лучше твой будет!..

– Я не к тому, – лениво возразила ей Марфа.

Боярыня Маргарита, успокоясь, пояснила, переходя на полушепот:

– Не железный, а невидимый…

– Вот те на, уж и невидимый!..

– Невидимый, невидимый, коли захочет! – повторила Маргарита. – Да он, может, и ныне тут, возле нас, стоит, – произнесла она, содрогнувшись, и, словно бы ей холодно вдруг сделалось, укутала плечи персидским полушалком.

Боярыне Марфе, должно быть, зазорно стало признать, что Маргарита с попадьею правы.

– А он кто, этот Чегодаш? – еще раз спросила она. – Чем он хлеб свой добывает?

– Коневой лекарь, кровепуск!..

– Ну, вот и выходит нескладица. Стал ли бы он коновалить, когда у него этакая сила была – людей портить, людей лечить?!

Маргарита на сей раз не нашлась что ответить.

И тогда, торжествуя над нею да и над попадьею Анфисою победу, боярыня Марфа важным распевом произнесла:

– Не-ет, девоньки, нет!.. Не Чегодаш, а сушит княгинюшку огненный змий.

Не прошла и неделя с той беседы трех подружек, как месячной апрельской ночью, звонко ступая по хрупкому ледку, застеклившему лужи, шла, спускаясь под гору, где обитали ремесленники да купцы, попадья Анфиса в сопровождении мальчика-слуги.

Вот уже и кузницы прошла, раскиданные за околицею посада, словно черные шапки, а все шла и шла. В лунном свете чернела кругом земля. В засохшем, еще от осени уцелевшем былье просвистывал ветер. Месяц, большой и чистый, плыл над бором, над Клязьмой, чеканил каждую травинку, каждый кусток, каждый комочек земли, даже и от него клал длинные тени – и отблескивал в стеклышках бесчисленных льдинок луговины.

Тоску, тоску какую сочит в сердце человеку этот весенний свет месяца! Старому человеку, когда уж могила близка, луч ше не выходить в поле в такой месяц…

А отчего молодым тоскливо?..

Смолкли и Анфиса и парубок – оба, как только вышли за околицу, под свет месяца, – и пошли промежду редко разбросанных кузниц.

А вот и черное гнездовье Чегодаша!

На бугре, невдалеке от кузниц, – ибо конскому лекарю где и селиться, как не возле кузницы? – и почти над самой рекой: ведь рыбак да колдун при реке обитают, – стояла, будто черный маленький острожек, со всех сторон глухим частоколом обнесенная усадьба Егора Чегодаша.

А и впрямь колдун знал, видно, слово, уж если сам Батый в тридцать восьмом году, пол-Владимира сожегши, эту усадебку обошел.

– Я им глаза отвел, татарам, – бахвалился перед кузнецами Чегодаш. – Ведь коневой мордой ко мне в стену тыкались, а двора моего не видали!.. Вы не глядите, что слово – звук: оно звук-то звук, а и на том свете достанет!..

Попадье и сопровождавшему ее тихому парубку сделалось страшно, когда они подошли и остановились у больших, с нахлобученным шатровым верхом ворот Чегодаша, собираясь постучаться.

На голубизне обветшавших тесовых полотнищ, озаренных светом полного месяца, четко чернело железное толстое кольцо.

Попадья Анфиса наднесла руку надо лбом, дабы перекреститься, как вдруг:

– Что ты тут закрестилась? – откуда-то сверху, из воздуха, послышался угрюмый окрик. – Что ты, в церкву пришла?

Попадья охнула и стала оседать в своей шубейке колоколом, и уж у земли подхватил ее под мышки провожатый и поставил на ноги. У парня и у самого зубы стукали от страха…

А меж тем тот же голос, неведомо откуда, провещал:

– Иохим! Гелловуй! Али не слышите? Стучат! Откройте!

А никто еще не стукнул. Калитка сама собою отпахнулась вовнутрь двора. Подталкиваемый попадьею, отрок ступил во двор. Нигде ни души.

– Матушка, не бойся, – сказал он Анфисе. – Иди.

Точно так же, сама собою, раскрылась пред ними и дверь в сени, и дверь в избу. Ступив через порог, попадья глянула в передний угол: на божнице было некое подобие образов, и она опять отважилась было сотворить крестное знаменье, но в этот миг из-под стола, за которым над книгою сидел Чегодаш, раздалось рычанье. Огромная черная собака, с глазами, глядящими сквозь шерсть, словно бы сквозь кустарник, с рыканьем шла на нее.

– Цимберко! – крикнул на собаку Чегодаш.

Пес повернул обратно и снова улегся под столом, возле ног хозяина.

Чегодаш меж тем все еще не отрывал глаз от книги. Он как бы продолжал вслух чтение, от которого его отвлекли:

– «Аще у кого будут волосы желты, тому журавлиные яйца мешати с вином, и будут черны…» У тебя каки волосы, попадья? – спросил он. – Желтые?.. Нет, у тебя седые. Тогда слушай: «Аще у кого волосы седы, то поймай ворона, да положи его живого в гной конский, да лежит пятнадцать ден, да изожги его, живого, на огне, да тем пеплом мажь волосы седые – будут опять черны…» Вот, – сказал он, закрыв бережно доски переплета. – Есть у твоего попа такая книга? Нету!.. Ну? – спросил он испытующе и глумливо. – Хворает ваша княгиня? Хворает! – ответил он сам. – Хворает и не перестанет хворать, доколе я не сыму с нее!..

«Он, он!..» – прозвучало в сердце Анфисы.

Чегодаш поднялся из-за стола, положил книгу на полку в переднем углу, оправил свой черный азям, пошевеливая угловатыми плечами, и вышел к попадье. Она упала ему в ноги. И в то самое время, как прикасалась лбом к грязному полу, ей подумалось: «Ох, будет мне от бати моего!.. Что же это я делаю?» Она поднялась. Егор Чегодаш, подбоченясь левой рукой, презрительно и лукаво смотрел на нее.

Попадья жалобно проголосила:

– Ой, да смилуйся ты над нами, Егорушко!.. Исцели ты нам ее, нашу звездочку ерусалимскую!

– А чего дашь? – угрюмо спросил волшбит.

Выгнав на улицу отрока и приготовляя все, что надо для ворожбы, Егор Чегодаш изредка бросал попадье отрывистое, резкое слово, требовавшее безотлагательного ответа.

– Худо живут промеж собою? – спросил он, поправляя фитилек, плававший в чашке с деревянным маслом, что стояла на угловой полке.

Попадья Анфиса замедлилась было ответить: ей казалось как-то неладно говорить здесь, перед мужиком, о супружеской жизни великого князя и молодой княгини его.

Чегодаш гневно обернулся.

– Молчишь, стервь? – обругал он супругу дворцового протопопа. – Ну и молчи! Да и убирайся отсюда!.. Ты думаешь, я для знатья спрашиваю?.. Я и без того все знаю. А тово дело требует. Без того не будет пользы!.. Я и сам вперед все тебе расскажу. Вчера ездил князь Андрей к Палашке своей в Боголюбово? – спросил он.

– Ездил, – вынуждена была согласиться Анфиса.

– Так. А велела ему княгиня Дубравка боярынь всех его… ну, одним словом, наложниц, убрать из дворца?

– Велела, – уж поистине вострепетавшая перед прозорливостью чародея, ответствовала попадья.

– Ну вот видишь, – удовлетворенно произнес Чегодаш. – А ты еще таишься!

– Не буду, отец, не буду!..

Но, как бы желая довершить свое торжество, знахарь сказал:

– Пригрозила ему княгиня, что уйдет от него к отцу, в Галич уедет?

– Ой, да правильно все… все правильно!.. – взмолилась Анфиса.

И с этого мига она уж ничего больше не скрывала от Чегодаша. А знала она отнюдь не мало, супруга придворного протоиерея и первая вестовщица во всем Владимире.

Меж тем угрюмый волшбит приготовил на столе деревянную мису с водой и стал растоплять над ней тонкий прут олова с помощью огарка восковой свечки. Над чашею поднялся пар.

Знахарь вынул из воды причудливо очерченную, бугроватую пластинку олова. Держа ее меж расставленных пальцев, он приказал попадье приблизить свечу. На стене избы появилась тень.

– Видишь? – спросил Чегодаш.

– Вижу, Егорушко, вижу…

– Тень указует, тень указует! – грозно вскричал волшбит. – Теперь представь мне на очи самое молодую княгиню.

– Батюшко! – воскликнула попадья. – Уж чего хочешь другого проси, а только не это!.. Чтобы я это – с речью к ней, когда не спрошена, – да уж лучше живую меня в землю заройте!

Нечто вроде любопытства блеснуло в черных глазах мужика.

– Ну, коли так, – снизошел Чегодаш, – то предоставьте мне откуда-либо в затылок ей глянуть… из закрытия. У человека кость тонкая. А я ведь и сквозь жернов вижу!..

– Чем ты ее поил, мерзавец, княгиню великую? – кричал Невский на Чегодаша.

Колдун сперва отпирался:

– Я? Да, Олександр…

Однако при первой же его попытке назвать князя по имени и отчеству Александр таким взглядом обдал колдуна, что тот осекся и стал наименовывать его князем.

– Князь-батюшко, прости! – вскричал он, мотая головой. – Ничем, ничем не поил. Да разве меня допустят, мужика худого, пред светлые княжецкие очи?

Невский молчал и, не по-доброму наклоня голову, начал подыматься из-за стола. Они были только вдвоем в комнате, в той самой, в которой останавливался Невский и в первый свой приезд из Новгорода, на свадьбу брата.

Александр только что прибыл во Владимир кратчайшим путем, через Москву, в сопровождении Андрея-дворского и всего лишь десятка отборных дружинников, сильно встревоженный недобрыми известиями о неладах между молодыми, и о намерении Дубравки оставить Андрея, и, наконец, о болезни молодой княгини.

Приехав и вызвав немедленно для доклада верных людей, оставленных им в городе и во дворце брата, Александр Ярославич узнал и о волхвованьях вокруг Дубравки, и что замешаны тут попадья Анфиса и кое-кто из более высокостоящих. Однако не волшба и заклинанья этого черного проходимца беспокоили князя, – его ужаснуло известие, что Дубравку, неведомо для нее, поили каким-то зельем. У Александра тотчас же возникло подозренье, что это сделано не только по злому умыслу врагов – ибо чего только не бывало в княжеских семьях! – но и по тайному приказу Берке. Что Батый не пойдет на это, а стало быть, и Сартак, который давно уже был аньда ему, Александру, то есть побратим, – в этом Александр был уверен. От Батыя можно было ожидать, что сгоряча он прикажет опустошить Владимирщину, прикажет вырезать «всех, кто дорос до чеки тележной», но Александр поручился бы чем угодно, что старый хан не пойдет на отравленье никого из членов его, Александра, семьи, и тем более на отравленье Дубравки, этой невинной отроковицы. Но Берке, этот шакал, прикидывающийся львом, этот сквернавец, заждавшийся смерти своего старшего брата, – этот пойдет на все!

– Сказывай, мерзавец, чем ты поил княгиню?

Лицо колдуна дрогнуло.

«Эх, – подумал он, рухнув перед князем на колени, – спустил бы я тебе ножик в брюхо! Жалко, засапожник в хомуте остался: врасплох меня захватили!»

– Прости, князь, прости! Поил… не из своих только рук… а и одним добрым поил…

– Чем?

– А ничем, ну, просто, ничем… так – корешишко давал от гнетишныя скорби…

– Где оно у тебя, это зелье?

– А все изошло, истратил.

– Прикажу людей послать – обыск сделать!

– Ох, запамятовал, княже, я, окаянный: вот, завалялся один корешишко за пазухой.

Колдун достал из-за пазухи красный узелок с корнем.

Невский швырнул узелок на стол и продолжал допрос Чегодаша:

– От какой же ты болезни поил княгиню?

– От гнетишныя скорби… ну, от тоски, словом.

– Откуда тебе про то было ведомо?

– А от госпожи попадьи.

– А что же она тебе говорила?

– А, дескать, тоскует шибко княгиня… Утром, говорит, подушка от слез не успевает просохнуть…

Невский нахмурился.

– А что ты еще вытворял?

– А доброе слово шептал над тем над питьем: во здравие, во исцеленье…

– Скажи.

Колдун развел руками.

– А ведь воды нет, над чем шептать…

Невский поискал взглядом. Друза самородного хрусталя, которым он прижимал при чтении концы пергаментных свитков, попалась ему на глаза. Он взял хрусталь и всунул в руку Чегодаша.

– Вот пускай вода тебе будет. А если дознаюсь, что хоть одно слово утаил, землю будешь глодать вместе с червями земными!..

– Что ты, князь, что ты? Да пускай век свой трястись мне, как осинову листу!..

– Ну! – поторопил его Александр.

Егор Чегодаш, враз приосанясь, подобно коннику, которого спешили, заставили пройти версты, а потом сызнова пустили на коня, принялся шептать заговор над друзою хрусталя, словно бы и впрямь над чашкой с водою.

«А ночью ведь его страшновато слушать!» – подумалось Александру.

Колдун забылся. Он как бы выступил душою за эти каменные стены княжой палаты, он как бы не существовал здесь. Глаза горели, сивая борода грозно сотрясалась, голос то становился похож на некое угрожающее кому-то пенье, то переходил в свистящий шепот.

Александр хмуро слушал его.

– …От черного волоса, от темного волоса, от белого волоса, от русого волоса, от всякого нечистого взгляду!.. – гудел в низких сводах комнаты голос колдуна.

Обезопасив доверившегося ему человека от порчи, от сглаза, колдун перешел к расправе над наносной тоской, застращивая ее и изгоняя. Он двигался, шаг за шагом, прямо на стену, наступая и крича на Тоску. И Александру казалось, что и впрямь некое проклятое Богом существо – Тоска – кинется сейчас от этого высокого мужика в черном азяме и, окровавленная, станет биться о камни стен, о решетку оконницы, ища выхода и спасенья от истязующего ее и настигающего слова!..

– …Кидма кидалась Тоска от востока до запада, от реки до моря, от дороги до перепутья, от села до погоста, – нигде Тоску не укрыли! Кинулась Тоска на остров на Буян, на море на окиян, под дуб мокрецкой… Заговариваю я, раб… – Тут колдун на мгновенье запнулся, как бы выпиная какое-то слово, ему неприятное, но вскоре же и продолжал: – …раб Егорий, свою ненаглядную детушку Аглаю… Даниловну от наносной тоски по сей день, по сей миг!.. Слово мое никто не превозможет ни воздухом, ни аэром!..[38]38
  Воздухом (лат.)


[Закрыть] Кто камень Алатырь изгложет, тот мой заговор переможет!..

Колдун окончил. Он стоял, тяжело переводя дух. На лбу у него блестели капли пота.

Мало-помалу выражение власти и требовательного упорства сошло с лица Чегодаша, он снова стоял перед князем, покорно ждя уготованной ему участи.

– А более ты ничего не говорил? – насмешливо спросил Невский, глядя на колдуна.

И в первый раз за всю свою жизнь, с тех пор как покойный родитель перед смертью научил его волхвованью и сбрызгиванию и передал ему, под страшною клятвою, слово, Чегодаш побожился.

– Ладно. Придется на сей раз поверить. В чужое сердце окна нет, – сказал сурово Александр.

Чегодаш кинулся перед ним на колени. Стукнувшись лбом об пол, он воздел обе руки перед Александром:

– Княже, прости!.. Закаиваюсь волхвовать!

Суровая усмешка тронула уста Невского.

– Ладно, – сказал он, – отпускаю.

Вне себя от счастья, Чегодаш на карачках, пятясь задом и время от времени стукаясь лбом об пол, выполз из комнаты.

…В тот же вечер он пировал, на радостях, вдвоем со старинным дружком своим, Акиндином Чернобаем, мостовщиком. Бутыль доброго вина стояла перед закадычными дружками. Рядом – тарелка с ломтями черного хлеба, блюдо с балыком и другое – с солеными груздями.

Прислуживала хозяйка Чегодаша, унылая, замордованная мужем, недоброго взгляда женщина.

Чегодаш хвастался. Акиндин Чернобай, время от времени похохатывая и подливая самогонное винцо, внимал приятелю.

– Ну што они со мной могут, хотя и князья? – восклицал Чегодаш. – Я его, Олександра, вокруг перста обвел!.. Нет, молод ты еще против Егория Чегодаша, хотя ты и Невской!.. Слышь ты, – говорил он, тыча перстом в толстое чрево Акиндина, – ну, схватили они меня, заковали в железо, привели к ему… Глядит он на меня… А я и пошевельнуться не могу: руки скованы, ноги скованы… ведь колодку набили на ноги, окаянные… Ну, наверно, думает про себя князь-от: «Теперь он – мой!» А я от него… как вода промеж пальцев протек!..

– Да как же это ты, кум? А? – спросил Чернобай. – От этакого зверя уйти?..

– Ха!.. – бахвалясь, произнес Чегодаш. – Да ему ли со мной тягаться, Олександру! Есть у меня… – начал было он, приглушая голос, но тотчас же и спохватился и даже отодвинулся от Черновая. – Ох нет, помолчу лучше: неравно пронесешь в чужие уши!..

Купец обиделся.

– Ну что ты, кум, что ты! – восклицал он. – Во мне – как во гробе!..

И несколько раз начинал и всякий раз сдерживал Чегодаш готовое сорваться с языка тайное свое признанье.

Наконец он решился:

– Лукерья, выйди отсюда! – приказал он своей бабе.

Та, не прекословя, хотя и злобно сверкнув глазами на собутыльников, вышла в сенки.

Тогда, придвинувшись к уху Акиндина, колдун прошептал:

– Есть у меня из змеиного сала свеча!..

Александр круто повел следствие. Он подозревал, что «корешишко от гнетишныя скорби», отваром коего поили Дубравку, отнюдь не столь был безвреден, как пытался это представить Чегодаш.

Попадья Анфиса была допрошена и во всем созналась.

Была очная ставка и с боярыней Марфой, и с боярыней Маргаритой. Итогом этой очной ставки для той и другой было то, что они обе изъяты были из двора княгини. Дальше судьба их была различна. Шустрая Маргарита выпросила себе пощаду: Андрей Ярославич внял большим заслугам ее покойного мужа, еще отцовского стольника, который погиб с князем Юрьем на реке Сити. Боярыне Маргарите пришлось тольки выехать из Владимира в свое дальнее сельцо. Боярыне же Марфе была объявлена ссылка в Белозерск.

Легче всех отделалась попадья Анфиса. Сперва Александр и Андрей решили было ее отпустить: «зане скудоума и суетна». Однако донесли на нее вовсе уже неладное: когда Дубравка стала недомогать, попадья Анфиса, которая сразу возненавидела юную княгиню, якобы за гордыню ее и недоступность, стала будто бы пророчить ей скорую смерть. «Южное солнышко закатчивее северного!» – будто бы напевала попадья то одному, то другому из придворных.

– А и впрямь глупа! – покачав головою, сказал Александр.

– На псарню, суку! – закричал Андрей Ярославич, весь багровея. – Батожьем ее до полусмерти!.. Ну! – притопнув ногою на двоих дверников, стоявших позади попадьи, крикнул он.

Они подхватили воющую и оседавшую на ноги Анфису и поволокли.

Александр Ярославич поморщился.

– Напрасно… напрасно, брат! – сказал он, когда они остались вдвоем в комнате. – Огласка большая… да и не нашего суда ее провинность. На то митрополич суд: зане церковный она человек – попадья.

Андрей вспылил.

– Поп Василий не приходской священник, а мне служит! – возразил он. – А впрочем, ведайся ты с ними, как знаешь… В твои руки передаю все это дело…

Вечером к Александру прибыл митрополит Кирилл.

Уже из того, что владыка, обычно посещавший его запросто – в скуфейке и в простой монашеской ряске, хотя и с панагиею на груди, – на этот раз был одет в полное владычное одеяние, Александр понял, что предстоит беседа о злополучной попадье.

Однако митрополит начал не о том. После обычных расспросов о тяжком, только что свершенном пути, о здравии князя, Кирилл стал жаловаться на нечестие и многобуйные утехи владимирских граждан.

– Разве то христианские праздники правят? – горестно восклицал он. – В божественные праздники позоры бесовские творят, с свистаньем, с кличем и с воплем. И скоморохам плещут в долони свои. И за медведем водимым текут по улицам, и за цыганками-ворожеями влекутся!.. А церкви пустуют!.. Мало этого. Близ самых стен церковных сберутся скаредные пьяницы и станут биться меж собою дрекольем. И даже до смерти… И слову пастырскому не внемлют, и сану духовного не чтут!.. Не повелел ли бы ты, князь, – тебя послушают! – прекратить побоища эти… и пьянство?

– Оставь их, владыка святый, – отвечал Александр, – христиане они! А в том, что дрекольем бьются, не вижу большой беды. Иначе вовсе отвыкнут воевать. Но… вот на что прошу тебя обратить высокое внимание твое: ходят по селам некие странники и смущают народ: якобы грешно в пятницу работать. И заклятье с людей берут, чтоб не работать. Ущерб великий. Осенесь у меня добрая треть женщин всех по пятницам не выходила лен дергать… Управители мои жалуются…

– О суеверие!.. – сказал владыка. – Хорошо, князь, будет предложено мною, чтобы в пастырских своих увещаньях не забывали того иереи… Но во многом другом унижено еще от власти мирской духовенство. Оттого и в глазах людских падает…

– По мере сил своих и я и брат мой стараемся блюсти и честь и власть духовную тех, кто алтарю предстоит, – отвечал Александр. – Да, кстати! – как бы внезапно вспомнив, воскликнул он. – Тут ждет твоего решения дело одно…

И Александр Ярославич вкратце рассказал митрополиту все касательно попадьи.

– Так вот, владыка, – заключил он, – бери уж ты на свой суд сию Пифониссу Фессалийскую!..

Кирилл наклонил голову.

– «Волхвам живым быти не попустите… и ворожеи не оставляй в живых… Математики, волхвы и прогностики да не будут между вами!..» – произнес он, цитируя тексты. – Что ж, – сказал он затем сурово, – я прикажу усекнуть ей главу!

Этого Александр никак не ожидал.

– Полно, владыко!.. – сказал он. – Боюсь, как бы такая мера не превысила преступление!.. Баба она глупая. А вообще же ты сам знаешь: простые люди падки на волхвованье!..

Кирилл рассмеялся. Лучики морщинок сделали его лицо веселым и добрым.

– О, сколь истинно молвил, государь! – сказал он. – Все тайноведие да звездочетие!.. А все это книги худые: все эти «Рафли», да «Врата Аристотелевы», да «Хождения по мукам», да «Звездочетец», да «Астролог»!.. Отрыжка еретика Богумила и нечестия эллинского… Тянет православных приподнять завесу судеб Господних…