Текст книги "Ратоборцы"

Она склонилась молча к его голове и плакала. Когда же он стал отымать ее лицо от своего плеча, чтобы заглянуть ей в глаза, она выпрямилась, стряхнула слезы, и у нее стоном горлинки, терзаемой ястребом, вдруг вырвалось:

– Господи!.. А что же Вася-то наш кушает – там, в темнице в твоей, в порубе? – И она зарыдала.

Невский вздрогнул от неожиданности. Он полагал, что ей, матери, ничего еще не известно о заточении сына. Он запретил ей что-либо сказывать. Сам же он хотел сказать, что Василий отбыл на время во Псков.

Стужей пахнуло на княгиню от слов, которыми он ответил на ее жалобный возглас:

– А право, не знаю, чем их там кормят! – сказал он. – Не любопытствовал!.. Да надо полагать, курятинкою не балуют, вином не поят… Приказывал я, чтоб хлеб-вода дадены были…

– Господи! – опять скорбно воскликнула княгиня, глядя молитвенно на иконы. – Да как помыслю, что он, Васенька мой, отрок еще, – и в темнице, с убийцами… и на земле спит, на соломе гнилой, – сердце кровью подплывает! Да что же это такое? – выкрикнула она и заломила над головой сплетенные руки и завыла, как воют простые бабы над покойниками.

Невский вскочил на ноги.

– Чего запричитала? – крикнул он. – «Васенька, Васенька»! А с кем же ему сидеть, как не с убийцами, головниками? А кто он сам-то есть?.. Да он сто крат хуже убийцы. Знаешь ли ты, что сей сынок твой, отрок твой умыслил?.. Нет? Так слушай: Василий ладил послов татарских убить, новгородцев напустить на них. Меня хотел в город не допустить! Ведомо ему было, мерзавцу, что я без полков здесь, да и что дружины при мне не много… Хорош отрок!.. На соломе, говоришь, на земле сырой спит?.. Ничего! В земле ему будет постель постлана… с которой не подымаются!..

При этих неистовых словах князя слезы княгини словно бы враз высохли, рыданья пресеклись. Теперь это была царица, но царица-мать!

– Будет мне плакать! – вскричала гневно она. – У тебя разве сердце?! То жернов! И кто под него попадет, тому не быть живому!.. Да и будь он проклят, этот Новгород твой!..

– Княгиня!

В дверь постучали. Александр подошел и открыл. Сквозь распахнутую дверь к нему поспешно подошел Андрей-дворский. Он был одет по-уличному и запыхался. Приветствовав князя, он проговорил:

– Беда, Олександр Ярославич, – опять мятутся, окаянные!

– Сюда ступай, Андрей Иваныч, – здесь скажешь! – прервал его Невский и втянул за рукав через порог и захлопнул двери.

Он не дал даже перекреститься Андрею Ивановичу на иконы и приветствовать княгиню.

– Ну, что там опять стряслося? – сразу преображаясь, словно взявшийся за гриву коня, готовый вскочить в седло, спросил он.

– Ох, княже! – воскликнул Андрей-дворский. – Опять вече созвонили, другое!.. Повалили все на Торговую сторону, с факелами, – боюсь, сожгут город!.. И все – при оружии, а кто – с дрекольем. Крови не миновать!.. Стражников я укрепил, добавил, сколько мог… а не знаю, удержат ли! Кричат: «Василья-князя отдайте нам!» На посадника, на Михаила, самосудом грозятся: вышел он уговаривать. Боюсь, Олександр Ярославич, не убили бы старика!.. Сильно ропщет народ!

– Подожди, сейчас выйду, – сказал Александр.

И дворский вышел, закрыв за собою дверь.

Князь обернулся к супруге:

– Вот, вот он, отрок твой, Васенька твой!.. – грозно– угрюмым голосом, в котором, однако, слышались слезы, выкрикнул он вне себя, и прекрасное лицо его исказилось.

Второе вече, в Неревском конце, у церкви Святого Иакова, – вече крамольное – созвонил Александр Рогович – гончар. Да и какое там вече! «Вечити» не давали никому. Не было тут ни посадника, ни тысяцкого, ни дьяка, ни подьячего, ни сотских, ни подвойских, ни биричей: это было диковечье, это было восстание!

– Тут – наше вече! – кричали. – Теперь спуску не дадим!

Сперва, еще в сумерках, народ на князя и на посадника Михаила копили не здесь, а во дворе усадьбы Роговича. А когда уже столько скопилось, что и забор повалили, то Александр Рогович велел своей дружине перегонять народ на другое место, к церкви, и там бить в колокол.

Слугам и дружине своей велел возжечь факелы, быть при оружии и в доспехах. А кричать велел так: «Бояре себе творят легко, а меньшим – зло!», «Кажный норовит в свою мошну!», «Князь татарам Новгород продал!..», «Дань по достатку надо раскладывать, а не по дворам!», «Посадник измену творит Новгороду, перевет с князем Александром держит!..»

Это и кричали в народе на разные голоса.

Площадь церковная не вмещала людей, а улицы со всех четырех сторон все накачивали и накачивали новые оравы и толпы.

Страшен мятеж людской!..

Сперва взбулгачили чуть не всех своим колоколом. Натекло народу и такого сперва немало, у которого и в мыслях не было супротив самих себя идти: ведь только что отвечили и грамоты вечевые князь-Александру выдали, так чего же уснуть не дают хрестьянам?!

Разузнав, чего домогается Рогович, одни стали заворачивать обратно, сшибаясь на возвратном пути с теми, кто приваливал к Роговичу, а другие и в драку ввязались. Жерди, колья, мечи, сабли, буздыганы и копья – все пошло в ход!

Завзятый вечник – небогатый мужичонка Рукосуй Иван ввертелся в толпу с диким воплем, показывая всем разодранную и окровавленную на груди рубаху:

– Вот, православны, глядите: ударили стрелою в пазуху!..

– Кто тебя ударил?

– Приятели княжеские, клевреты!.. Милостивцы Олександровы!.. Предатели наши!..

– Бей их!..

На крыльцо церкви вскочил Александр Рогович. Двое рослых дружинников стали рядом с ним с дымно клубящимися и кидающими огненные брызги факелами.

Староста гончаров был в кольчуге и в шлеме. Сбоку, на поясе, висел его неизменный чекан. Шлем был застегнут. Он снял его. Толпа притихла.

– Господа новгородцы!.. Граждане новгородские! – воззвал Рогович. – Дело большое зачинаем! Либо свободу себе возворотим, либо костью падем! Кричите: ставить ли щит против великого князя Олександра, против татар, для которых он дани требует?

– Ставить щит!.. – закричали единым криком зыбившиеся перед ним толпы.

– Нас не охомутают!.. Владимиру Святому дань – и то не стали возить, и ничего с нами не сделал, а тут – поганому татарину, скверноядцу, покоряйся?!

– Что это за князь, да еще – и великий?! Оборонить Новгород не может!.. Тогда нам и князей не надо!..

– И дедам нашим такое не в память!.. Нам дань платят, а не мы!..

– Ставить щит!..

– Ты нас веди, Рогович!.. Умеешь!.. Человек военный!..

– Тебе веруем!..

– Ишь ты! – послышался опять злобный крик против Ярославича. – О татарах пекется… Как бы не обедняли!..

– На нем будет крови пролитие! А мы с себя сымаем!..

– А посаднику Михаилу – самосуд!..

– За Святую Софию!..

– За Великий Новгород!..

Рогович Милонег прислушался: явственно доносился звон клинков о доспехи, хрясканье жердей. Слышно было, как вышатывают колья из частоколов и плетней.

Кто-то из толпы выкрикнул весело:

– Драча! Пружане с козьмодемьянцами схватилися!..

Из маленькой каменной сторожки, приоткрыв дверь, высунул голову летописец-пономарь. Он тут же и проживал, при церкви Иакова, близ которой ревело дикое вече. Он испуганно перекрестился, увидав, что творится. Некоторое время он, превозмогая страх, вслушивался. Вдруг обнаженная по локоть сухая женская рука схватила его сзади за ременный поясок подрясничка и рывком втянула обратно, в сторожку. Это была пономариха. Большие дутые посеребренные серьги ее качались от гнева.

Пономарь, слегка прикрывая голову – на всякий случай, если рослой супруге вздумается ударить его, – проследовал бочком к своему налою для писанья, на котором раскрыта была его летопись.

Трое пономарят, белоголовые, от десяти до четырех годочков, кушали просяную жидкую кашу, обильно политую зеленым конопляным маслом. Четвертый ребенок лежал еще в зыбке, почмокивая соскою на коровьем роге.

Пономариха, закинув крючок двери, принялась отчитывать мужа. А он уже обмакнул перо и вносил в свою тетрадку все, чему стал свидетель. Он лишь с пятого на десятое, как говорится, слышал слова, которыми его честила супруга.

– Окаянный! – бранилась пономариха. – Ровно бы и детям своим не отец! Вот ударили бы тебя колом по голове твоей дурной, ну куда я тогда с ними? Много ты мне добра оставишь? И мое-то все прожил, которое в приданое принесла.

– Не гневи бога, Агаша! – ответствовал пономарь. – Коровка есть… поросята… курочки, утки, гуси!.. У других и этого нету.

Пономариха только головой покачала.

А пономарь Тимофей, время от времени успевая кинуть ответное словцо супруге, продолжал писать свою летопись, произнося вполголоса то, что записывал.

– «О боже всесильный! – и вычерчивал на пергаменте, и произносил он. – Что сотворим? Раздрася весь город на ся! Восстань велика в людях. Голк и мятеж!.. Александр Рогович, окаянный строптивец, иконник, гончар, злую воздымает прю на князя Олександра!.. И чего ему надо? Всего у злоокаянного много: и чести от людей, и животов!.. Несть ли в Деяниях: „Князю людей твоих да не речеши зла! Начальствующего в народе твоем не злословь!..“ Ох, ох, творящие непотребное! Полно вам складывать вину на князя! Ну, да ведь солнышка свет сажей не зачернишь! „Александр“ же эллински означает „защита мужей“!.. Добрый страдалец за Русскую Землю, как деды и отцы его!..»

Летописец вздохнул. Печально усмехнувшись, пробормотал:

– Злая жена – хуже лихоманки: трясца – та потрясет, да и отпустит, а злая жена и до веку сушит!..

– И пишет, и пишет, только добро переводит!.. – со злостью отвечала ему супруга.

Этого не мог снести пономарь.

– А не твоего ума дела!.. – огрызнулся он. – Труд мой потомки благословят!..

– Ну как же! – воскликнула пономариха. – Дожидайся! Вон ходил ко князю со своей книгой, у самого владыки, у Кирилла, побывал, а здорово он тебя благословил!..

Это напоминанье было одним из самых больных для пономаря. Он и впрямь представлял Невскому летописание свое, ища пособия, ибо дорог был пергамент и киноварь, а и тем паче – золото, растворенное для заставиц. Однако Александру Ярославичу было не до того, он передал дееписание пономаря владыке Кириллу, а тот, прочитав ли или же только просмотрев, сказал с грустной и снисходительной улыбкой, когда князь спросил его, есть ли что дельное в труде пономаря Тимофея:

– Что может простец сей потомству поведать о тебе? Сам невежда и умом грубый поселянин. Дееписание его токмо повредить может. Ты сам посуди, государь: пишет сей простей: «Взяли князь Олександр, и Василей, и вси новгородцы мир с дворянами рижскими, и с бискупом латынским, и с князем-мейстером на всей воли своей». И тут же, в одном ряду и того же дня, означено у него: «Буренушка наша отелилась. Теля доброе. Ребятки радуются: молочка прибыло. И – Огафья…»

Владыка рассмеялся.

– Нет, князь, – сказал он вслед за тем с глубоким убежденьем. – Не сочти сие лестью. Деяниям твоим – Иосиф Флавий… Георгий Амартол… Пселл-философ… А из древле живших – Иродот, Плутарх!..

И пономарь Тимофей получил вместо ожидаемого пособия суровый выговор от владыки.

– Советую тебе престати, – сказал Кирилл. – Не посягай на неподсильное тебе. А жить тяжело, то готовься: велю поставить тебя в попы!..

Молчал пономарь. Крепился. Зане – владыка всея Руси глаголет. А потом не выдержал и, поклонясь, ответствовал:

– Прости, владыка святый, но где ж мне худоумному – в попы: я ведь только буквам учился!.. Риторским астрономиям не учен…

Владыка долго смотрел на него. Наконец сказал:

– А и горд же ты, пономарь! Ступай!..

И вот сейчас злой попрек жены разбередил больное место у непризнанного летописца. Он, всегда столь робкий с женою, взорвался, отбросил плохо очиненное или уже задравшееся перо:

– Вот и примется стругать, вот и примется стругать!.. И ведь экая дура: мужа стружет! А нет чтобы перьев мужу настругати!.. Эх, добро было Нестеру-летописцу: зане монах был, неженатый… никто его не стругал!..

Посадник Михаил, услыхав звон колокола и смятенье в народе, выехал верхом в сопровождении одного лишь слуги усовестить и уговорить восставших. Но его не стали слушать, сразу сорвали с седла и принялись бить. Слуга ускакал.

– Побейте его, побейте!.. – кричали вокруг растерявшегося, ошеломленного старца. – Переветник!.. Изменник!

Были и такие, которых ужаснуло это святотатство – поднять руку на человека, в коем веками воплощались для каждого новгородца и честь, и воля, и власть, и могущество великого города.

– Не убивайте!.. Что вы, братья? – кричали эти. – Посадника?! Разве можно?! Давайте пощадим старика!

– Хватит с него и посадництво снять!.. Пошто его убивать? – старой!

Но их отшибли – тех, кто кинулся выручать старца.

– Какой он нам посадник? – грозно заорали те, кто волок старика на Большой мост. – Кто его ставил? Топить его всем Великим Новгородом! Изменник!..

И в продымленном свете факелов, метавшихся на сыром ветру, толпище, валившее к Большому мосту, к Волхову, ринулось с горы, что перед челом кремля, – прямо туда, вниз, где хлестался и взбеливал барашками уже тяжелый от стужи, словно бы ртутью текущий, Волхов.

С посадника сбили шапку. Седые волосы трепал ветер. Его били в лицо. Он плохо видел сквозь кровавую пелену, застилавшую глаза, да и плохо уж соображал, что с ним и куда его волокут.

– Ох, братцы, куда меня ведут? – спрашивал он, словно бы выискивая кого-то в толпе.

Ответом ему был грубый, торжествующий голос:

– Куда? До батюшки Волхова: личико обмыть тебе белобоярское – ишь искровенился как!..

Жалевшие его и хотевшие как-нибудь спасти советовали ему:

– Кайся, старик, кричи: «Виновен Богу и Великому Новгороду!..»

Михаила Степанович гордо поднял голову:

– Нет! Не знаю за собой вины никоторой!..

Кем-то пущенный камень величиною с кулак ударился в его большое возлысое чело. Посадник был убит…

Толпа охнула, и стали разбегаться: кто в гору, а кто – вдоль берега.

А на берегу Волхова, озаряемый факелами, уже близ самого въезда на мост, показался исполинского роста всадник. Сверкал от пламени его шлем, реял красный плащ…

Это был Невский.

Беспощадно расправился с мятежом князь Александр. Он решил карать без милости. Целый месяц держался в городе со своею дружиною и с теми, кто привалил к нему, Александр-Милонег Рогович. Было время, что и не знал народ, за кем суждено остаться Новгороду: или за князем, или за гончаром? Бояре, купцы да и всякий зажиточный устали уже перевозиться со своим скарбом то на одну, то на другую сторону Волхова да хоронить свое рухлишко то при одной церкви, то при другой!

А отчаявшийся в спасенье и уж решивший, видно, что семь бед – один ответ, черный люд новгородский, пошедший за гончаром, кинулся на бояр, на купцов богатых, чтобы хоть напоследок усладить свою душу страхом и трепетом вековечных своих врагов и хоть перед смертью неминучей, а наступить им на горло.

– Пускай знают вдругорядь! Горлоеды! Бояре, купцы… только то и знают, что гортань свой услаждать!.. Трудимся на их!.. Потом нашим жиреют!..

И, чуя неизбежность скорой княжой расправы, новгородцы подбадривали друг друга:

– Один за одного умереть. Не надо нам князя никакого!.. У нас лен – князь.

– Пускай казнит, вешает: Адам привычен к бедам!..

– А мы татарам не данники!

– Головою своею повалим за Великий Новгород!..

– Зажигайте дворы боярски!..

И зажигали. Но худо горело: осень поздняя, дождь, снег, мокреть – тес намокнул. Да и в богатых домах было чем заливать: из Волхова трубами деревянными, а где и свинцовыми, вода проведена чуть не в каждый боярский дом!.. Да и Александр-гончар сам пресекал поджоги. Двоих, кого с кресалом да с кремешком захватили под сенками, тут же на воротах и повесили. А все же таки успели – пожгли некоторых. Ну, да ведь это что?! Не видать, где и сожжено. Ведь двенадцать тысяч дворов в Великом Новгороде!.. Зато крови столько пролилось, что хватило бы и не такой пожар затушить!..

«От грозы тоя страшныя, от восстания людского, – так записывал в свою летопись пономарь, – вострясеся град весь, и нападе страх на обе стороны: на Торговую, а и на нашу. И от сей от лютой брани, и усобного губительства начаша и бояре, и купцы, и житьи люди животы свои носити в церкви. Ох, ох, не пользует, видно, имущество в дни ярости… Плакала Богородица вечорась у нас, здеся, в нашей церкви, у Святого Иакова в Неревском конце!..»

В городе начался голод: кадь ржи – сорок гривен, кадушка овса – пять гривен! Невский пресек пути. Низовской хлеб не шел. Торговля упала. Чужестранный гость – немчин, готянин, литвин спешили утянуть ноги. Оба двора торговых – и Немецкий и Готский, – каждый во главе с ольдерманом своим, всячески вооруженные, затворились за крепким острожным тыном, обставились кнехтами – сторожами, спускали на ночь лютых огромных собак, не кормя их…

Александр Ярославич и от себя тоже выставил им охрану – и на Ярославлем дворе, и вдоль берега: не учинили бы обиды купцу-зарубежнику, – греха тогда и сраму не оберешься!

Донесенья из-за границы поступали тревожные. Уж далеко пронеслась и в западные страны лихая весть, что Новгород отложился, князь великий Владимирский, Александр, не может, дескать, пробиться в город, сидит на Городище, а вот-вот и оттуда выбьют! Князя Василья восставшие добыли-де из поруба – убежал от отца в Псков. Бурграфа новгородского, Михаила, сами же новгородцы убили. Сеньор епископ новгородский бежал. Такие толки шли среди рыцарей. Невскому стало известно, что магистр рижский копит силы и в Юрьеве, в Мемельбурге, и в Амботене, и в Добине…

Татар Невский едва спас. Ордынские послы, хотя и трясясь от страха, а все ж таки визжали и ярились на князя, грозили смертью. Александр выслушал их и спокойно сказал:

– Чернь мятется!.. Я в том не виновен!

Он вывел их на сени и дал им глянуть. Возвратясь с ними, устрашенными, в комнаты, сказал:

– На вас, князья, уповаю: на ваше предстательство перед ханом!

На это послы ордынские, приободрясь, отвечали надменно и многозначительно:

– Голоса черни никогда не досягают ушей нашего хана! Он велит ячмень посеять на том месте, где был Новгород!.. Поспеши карою сам, – тогда, быть может, гнев Берке будет и не столь всепоедающим.

– Останьтесь! – возразил Александр. – Увидите сами, покрыты ли будут от меня милостью мятежники!

Однако послы предпочли уехать. Александр богато одарил их. Еще более щедрые подарки, с письмом, объяснявшим все, что произошло, отправил он хану Берке и верховной супруге его Тахтагань-хатуни, его любимым женам – и Джидже-хатуни и Кехар-хатуни.

Андрей-дворский вывез ночью послов из города, вместе с женами их, под прикрытием дружины.

Рогович, теряя улицу за улицей, стягивал свои последние силы в Гончарский конец. Эти стояли за него крепко! Он все еще ждал, что мужики окрестных селений и погостов подымутся и пришлют ему помощь. Он рассылал дружинников своих и клевретов далече от Новгорода, чуть не до Волока и до Торжка. Сулил деревенским неслыханные льготы! «Братья! Помогайте нам на князя и на злодеев!..» Ответ был нерадостный:

– А!.. как тесно стало вам, господа новгородцы, тогда и мы у вас людьми стали!.. Нет! Нам с вами – врозь: у нас – сапоги лычные, а у вас – хозовые. Вы – люди городские, вольные, а мы – тягари, земледельцы!..

…И наконец, настал неизбежный день: вождь восстания, израненный, в разодранном полушубке, однако с гордо вскинутой головой, предстал перед князем.

Едва приподняв голову от стола, заваленного свитками хартий, Невский глянул на главаря мятежников и сказал начальнику стражи:

– Человек владыки: гончар, иконник!.. На увещанье его – к митрополиту!..

И Роговича увели.

Тем временем прочих, захваченных с оружием в руках, предавали казни немедля. Кто успел явиться с повинной еще до конца восстания, тех пощадили.

Побросавшие же оружие слишком поздно, те знали, что им нечего и молить о пощаде.

Владыка Кирилл, погруженный якобы в чтение книги, разогнутой перед ним на покатом налойце, долго не подымал глаз на узника, введенного к нему. Владыка сидел сильно внаклон, так что Роговичу видно было лишь круглое, плоское донце митрополичьего белоснежного клобука с белыми открылками по плечам.

Гончару надоело стоять, переминаясь с ноги на ногу, – он звякнул оковами-наручниками и откашлялся.

Митрополит поднял голову и откинулся в кресле. Рогович заметил, что за этот год, как не видал он его, митрополит сильно постарел. Усохли виски. Заострился нос. Черную бороду перевила седина. Глубже в глазницы ушли огромные, черные, пронизывающие глаза.

– Так, – промолвил наконец владыка. – Владычный мастер!.. Церковный человек!.. Художник, над иконным писанием труждающийся! Нечего сказать, потрудился!.. За добрые, видно, труды в сих узах предстаешь ныне предо мною!.. О, как стыдно было мне за тебя, моего церковного человека, ныне перед князем!.. А ведь когда-то прославлен был ты, Рогович, прославлен, аки Веселиил Новгородский!..

Гончар взметнул бровью.

– Трудов моих и на Страшном суде не постыжуся! – гордо сказал он. – Вот и сия амфора, что слева пред тобою высится, – моих рук творенье.

Он слегка повел скованными руками на огромную цветную, с птицами и цветами, фарфоровую вазу, едва ли не в рост человека.

Митрополит покачал головою.

– Разве за это – оковы?.. – укоризненно произнес он. – И ты не каешься зла своего?

– Нет, не каюсь!

– В гордого бо сердце дьявол сидит!..

– Мне не от чего гордеть! Я – глиномес. Мы – люди темные, простецы… Меся глину да обжигая, мудр не станешь…

– Отстань высокоумия своего! Вспомни будущего судилища ужас!..

– Я с тобою, владыко, недостоин разговаривать. Я помолчу. Только то скажу, что вы и на этом свете поспеваете, да и на том. А и там то же, что здесь: верхнее небо, да среднее, да нижнее. Уж и темниц там настроили для нашего брата… Не из своих мечтаний я это взял, а чел в книге Еноха праведного!..

Митрополит, услышав это имя из уст гончара, только презрительно усмехнулся:

– Вижу, ты преизлиха насытился ложных басен! Нахватался книг отреченных! Не дьявол ли суемудрия подвигнул тебя восстать на князя, на господина своего?

– А он мне не господин! Господин мне – Великий Новгород!

Выражение презрительной скуки появилось на лице митрополита. Он даже слегка и позевнул, призакрыв рот белой выхоленной рукой.

– Экий афинянин, подумаешь!

Рогович вспыхнул от гнева. И в то же время искра озорства и насмешки сверкнула в его глазах.

– Не Демокрит ли сказал, святый владыка: «Бедность в демократии лучше благоденствия при царях, свобода лучше рабства»? – И Александр-Милонег повторил по-гречески то, что сказал по-русски.

На этот раз самообладание изменило владыке.

– Так вот ты какой! – произнес он гневно. – И со стола эллинских лжеучителей подобрал крохи?.. Не станем ли с тобою риторские прения здесь открывать?.. Но где ж мне в этом состязаться с тобою?.. Аз – мних недостойный. Мне подобает токмо от Евангелия и апостол святых глаголати. И ты бы в святые книги почаще б заглядывал, христианин был бы, а не крамолою пышущий изувер. Не сказал ли апостол: «Не бо без ума князь меч носит: божий бо слуга есть, отмститель во гнев злое творящим»?

Старейшина гончаров новгородских угрюмо кивал головою на слова владыки. Хотя и скованы были его руки, но казалось, что для духовной, для мысленной битвы засучает он рукава.

И едва окончил говорить архипастырь, гончар ответил ему:

– А разве это не того же самого апостола речение: «Наша брань – не против крови и плоти, но против начальств, и против князей, против мироправителей тьмы века сего»?

Владыка не сразу доискался должного слова.

– Да ты – аки терние изверженное! – сказал он изумленно. – До тебя и докоснуться голой ладонью нельзя! Но криво толкуеши, чадо! – зло усмехнувшись, продолжал он. – «Воздайте убо всем должная: ему же убо урок – урок; а ему же убо дань – дань, ему же страх – страх и ему же честь – честь!..»

– Вот, вот, – отвечал Рогович. – То-то вы за ханов татарских и в церквах молитесь, и победы им просите у Господа!.. Обесстыдели совсем!.. Раньше цесарь у вас один только грецкий царь был, зане – православия, говорили, хранитель, а ныне уже и татарина цезарем именуете!.. Нет! – выкрикнул Рогович, потрясая кулаками в цепях. – Церковь – вы, да только не Христова!.. Разве так подобает инокам жить Христовым, как ты живешь?.. Вам, монахам, вам, иерархам церковным, подобает питаться от своих праведных трудов и своею прямою потною силою, а не хрестьянскими слезами!.. Во вретищах и власяницах подобает ходить, а не в этом шелку, что на тебе!..

Глаза гончара налились кровью. Он дышал тяжело. Гневен был и владыка! Несколько раз он хватался рукою за цепочку, на которой висела на его груди панагия. Дождавшись, когда Милонег замолчал, он, зло прищурившись, сказал:

– Уймись немного. Вижу – распалился ты гневом, как вавилонская пещь. К чему это отрыгание словес? Афедрон гуслям не замена! Изыди, крамолующий на Господа!..

Владыка поднялся и указал рукой на дверь. Служка-дверник поспешно распахнул ее и поклоном пригласил войти стоявшего за дверью воина.

…В тот же вечер митрополит Кирилл говорил Невскому, весь в дрожи негодования:

– Злой мятежник сей творец сосудов скудельных!.. Не увещателен!.. И дышит от него ересью болгарского попа Богумила. Отступаюсь и в руки твои предаю!..

– Ну, удача добрый молодец, что говорить станем? – такими словами начал князь Александр Ярославич свою беседу с Роговичем, введенным в его княжескую судебню.

– Когда бы удача был, не сидел бы у тебя в порубе! – послышался в ответ насмешливый голос мятежника.

Князь вглядывался в Роговича. Этот – в кандалах, исхудалый, землистого лица, обросший рыжею бородою, глядящий исподлобья – узник приводил на память князю нечто далекое. Что он видел его, этого художника и ваятеля, однажды в покоях архиепископа, – это было не то! Где-то еще он видел его и даже разговаривал с ним… Вот только голос тогда был у него другой – ясный и звонкий, а теперь – с каким-то носовым призвуком. Ну, ясно же: он, этот изможденный человек в кандалах, был с ним там, на болотах Ижоры, воевал под его рукою со шведами, на Неве!.. Вот он сейчас как бы снова видит этого рыжекудрого человека, тогда совсем еще юношу, наметывающего копыта своего скакуна на толпы рыцарей и кнехтов, которых он грудит к воде, к их высоким и многопарусным кораблям. Облако толкущейся мошкары, пронизанное багровыми лучами солнца, неотступно следует за его сверкающим шлемом.

«А лихо бьется парень!» – подумалось тогда Невскому.

После битвы он отыскал сего воина. Узналось: Рогович Александр-Милонег, иконописец, художник, гончар, мусией кладет иконы. Староста гончарской братчины. А эти, что с ним, – его ученики, подмастерья… На шведов сам захотел пойти: «Душно нам от них, новгородцам».

Князь тогда похвалил его за доброе ратоборство, помянув его перед всем ратным строем. И вот этот самый человек стоит сейчас перед ним, повинный в лютом кровопролитии, в мятеже, закованный в кандалы… В тот день, после Невской битвы, он весело тряхнул рыжими кудрями в ответ на похвалу князя, рассмеялся и отвечал: «Твоего чекана люди, Александр Ярославич!..»

«Плохой же я чеканщик…» – подумал Невский, глядя сейчас на стоявшего перед ним понуро гончара. Он решил пока не устрашать вождя мятежников, а вызвать его на откровенную беседу, – кто знает, если раскается чистосердечно, то и добиться для него помилованья – перед посадником, владыкой и перед всем советом.

Князь ступил несколько шагов к гончару.

– Ну, тезка, оказывается, мы с тобой в одной каше паевали. Я тебя помню… – спокойно и даже доброжелательно сказал он.

– И я тебя помню! – угрюмо отвечал Рогович. – Паевали в одной братчине – верно! – в одном котле, да только пай вынули разный: тебя уж Невским зовут в народе, а меня… в земляном порубе гноят, да, должно быть, и на глаголь скоро вздернут!..

Александр Ярославич не ожидал такого ответа.

– Не торопись на глаголь! Успеешь! Оттуда ведь редко кто срывается. Пенька в Новгороде, сам знаешь, добрая – веревка не порвется!.. Да только я так мыслю: не для веревки такие шеи, как твоя!.. Видел тебя доблестным!.. И как это тебя угораздило? Когда я услышал о тебе, то сперва не поверил. Художник, думаю, добрый, изограф, гончар!.. Нет, не поверил.

И Александр, расхаживавший по комнате, остановился и развел руками.

– Зря не поверил!.. Что сделал, то сделал: того не отрекаюсь! – ответил Рогович.

Он опять произнес эти слова с каким-то странным носовым призвуком, словно бы у него был тяжелый насморк, не дающий дышать.

– Подойди! – приказал Александр.

Рогович не двигался.

Тогда Невский, в два шага, сам вплотную приблизился к нему. Рогович быстро отдернул голову. Страшное подозрение мелькнуло в голове князя.

– Тебя били, что ли, в порубе? – спросил Александр.

– Нет, блинами потчевали! – отвечал Рогович.

И тогда только заметил Александр багровые припухлости и кровоподтеки на лице пленника.

Князь был неприятно смущен. Он как-то не думал никогда о своих заключенных и о том, каково им приходится. «Брошен в поруб – стало быть, виновен! – рассуждал Невский. – Что ж думать о них? И добрых людей всех не обдумаешь!..» И все, что совершалось в княжеских тюрьмах ужасного, ничуть не возмущало его: даже верховные иерархи церкви признавали преступников и злоумышленников достойными казней. Но вот что такого человека, как Рогович, – и художника, и кровь свою не щадившего в битвах под его вождением – били у него, у Александра, в темнице, – это вызвало смущение в душе Невского. Он подошел вплотную к художнику и движением крепких, как тиски, крупных своих пальцев развел толстые медные пластины наручней, словно они были из сыромятного ремня сделаны: сперва – одну, потом – другую. Развел их и швырнул на пол.

Дверь открылась, и, обеспокоенный резким звяком оков, дверник судебной палаты, с длинным топором на плече, всунулся в комнату.

Александр махнул на него рукой, и голова дверника скрылась.

Гончар тем временем стоял, поворачивая перед глазами замлевшие кисти рук и осматривая их. Потом поднял глаза на Александра и, усмехнувшись, спросил:

– Не боишься, что убегу? Ведь я же отчаянный… Али вот хвачу тебя ножиком!..

– Что отчаянный, знаю, – спокойно возразил Александр. – Зарезать ты меня не зарежешь: не пакостник!.. А бежать… зачем тебе бежать, когда, быть может, я и так тебя отпущу. Покайся – дарую тебе пощаду!..

– Уж как ты добр до меня! – насмешливо ответил Рогович.

Это был поединок! Кровавым потом души давался и тому и другому каждый удар, каждый натиск на противника. Невский сознательно дал полную волю выкричать себя этому измученному, озлобленному человеку. Он слушал его, стиснув зубы. Никто и никогда, даже самое вече новгородское не дерзало швырять ему прямо в лицо все то, что выкрикивал сейчас – то ярясь, как безумный, то затихая и глумливо покорствуя – этот человек, полураздавленный пораженьем и уж обреченный смерти.