Текст книги "Кто виноват"

3

Лишь всплеск ни на чем не основанного оптимизма мог породить во мне надежду на то, что у такого цветущего и гордящегося собой семейства не имеется многочисленного потомства.

Детей, сбежавшихся на ужин, как муравьи собираются к кусочку сахара, было столько, что пришлось удлинять накрытый стол. Там-то я теперь и сидел, зажатый между сотрапезниками, которым было от пяти до шестнадцати лет: мальчики в ермолках, девочки – без.

Выглядело это весьма театрально, но я все же решил: чтобы переубедить неверующего, фольклорной пестроты недостаточно!

Больше всего я гордился тем, что считал себя атеистом. Не верить ни в какую Высшую Сущность в эпоху, когда смешение конформизма, идолопоклонничества и семейных традиций подталкивает принять какую-нибудь модную невнятную веру – желательно умилительную и дарящую душевный покой, – было способом отличаться от других. Тогда я еще не мог сообразить, что, по сути, сам стал жертвой промывания мозгов. Что отсутствие веры – такая же идеология, как и другие, и ничего особенного в ней нет. Более того, как и положено подростку, я считал: все, во что я верю, чрезвычайно оригинально, все это плод тщательных размышлений.

Лишь за несколько недель до этого, во время урока религии, я назвал папу-поляка мерзавцем. Сам не знаю, откуда взялась подобная неприязнь, особенно к папе римскому, до которого мне не было дела. Вероятно, моя инвектива была призвана достичь того эффекта, которого и достигла: одноклассники были ошарашены, а учитель, человек нецерковный и весьма воспитанный, заметно огорчился. Мои речи никак не вязались с образом застенчивого, молчаливого и весьма посредственного школяра. Тем паче сына учительницы математики из естественно-научного лицея. “Что на тебя нашло?” – спросил директор, вызвав меня вместе с мамой. В итоге я отделался выговором и записью в дневнике. Меня даже не отстранили от уроков. Лицей с крепкими прогрессивными традициями охотно закрыл глаза на инвективу маленького Вольтера. Впрочем, родители также предпочли спустить дело на тормозах: они наказали меня, не порицая, словно гордясь в душе тем, что отпрыск рано проявил себя иконоборцем и антиклерикалом.

Неужели сейчас я позволю себя обмануть подобным проявлением семейного единства во время пиршества? Все религии одинаковы, чего уж там. Я не собирался давать иудаизму больше шансов, чем в похожей ситуации дал бы культу Христа, Будды или Исиды, предложи мне кто-нибудь к ним примкнуть.

Я с облегчением заметил, что за столом, который так расхваливал дядя Джанни (“Вот что значит быть евреем”), живописности недоставало красок, церемонии – торжественности, служители культа выглядели недостаточно убежденными и убедительными.

Не говоря уже о еде – безвкусной, горьковатой, малосъедобной, а также о пяти тостах с розовым вином (я был непьющим). Это охладило меня и подтолкнуло пересмотреть параноидальные подозрения, которые зародил дядя Джанни.

Как и положено, бал открыла сидящая рядом со мной девочка, самая младшая за столом. Подзуживаемая мамашей, явно не понимающая, к чему задавать подобный вопрос, она поинтересовалась у присутствующих, почему мы все собрались этим вечером. На мгновение я испугался, что малышка прочла мои мысли. На самом деле вопрос был частью ритуала, главную роль в котором исполняла не она, а Патриарх.

Чтобы подчеркнуть торжественность повода и свою радость, дядя Джанни, как и положено словоохотливому адвокату, начал издалека. Он напомнил о том, что фараоны обратили еврейский народ в рабов, и сравнил странствие по пустыне, совершенное нашими героическими праотцами, с дорогой, которая привела мою маму обратно в родную овчарню. Все с восторгом зааплодировали, кроме детей, которые, как мне показалось, хлопали в ладошки со скучающим видом, потому что так было положено.

Впрочем, и со мной они поздоровались сквозь зубы – во время короткой церемонии знакомства дядя Боб клещами вытаскивал слова у них изо рта. С тех пор они делали вид, будто меня и вовсе нет, нарочито обсуждая всякую не имеющую отношения к празднику ерунду.

Да-да, потому что самой религиозной темой были подарки, которые моя соседка получила недавно на бат-мицву: один из них сиял у нее на запястье, отсчитывая со швейцарской точностью каждую секунду моей растерянности. Беседа, из которой меня так невежливо исключили, явно вдохновлялась духом потребительства: шопинг, каникулы, развлечения.

Еще и поэтому я к ним почти не прислушивался. Мои мысли занимало другое. Я не сводил глаз с многочисленных нянек, имена которых, в отличие от имен остальных, легко запомнил: Консуэло, Иоганна, Пилар… Что сказать? Я готовил почву, чтобы найти союзников в третьем мире и не сломаться под тяжестью комплекса неполноценности. Куда там мама и ее скитания по пустыне! – думал я. Кто знает, какой библейский исход довелось пережить этим женщинам, откуда они сюда прибыли – Кабо-Верде, Гондурас, Филиппины, – чтобы, встретившись здесь, выполнять требования глупеньких избалованных фараончиков. Что это за мир, в котором взрослые иностранки в цикламеновой униформе повинуются шайке скучающих дурачков? Тем временем девчонка с каштановыми волосами, продемонстрировавшая нам часы, заявила своей раскосой няне: “Ты просто дура”.

А ведь я, прежде чем войти, полагал, что готов ко всему: сопротивляться очарованию суровой древней религии, равно как искушению усомниться в собственном неверии и атеизме родителей; готов столкнуться с недоверием и даже осуждением общины, которая, судя по тому, что я прочел и усвоил, отличалась замкнутостью и негибкостью. Словом, я был готов ко всему, кроме того, к чему стоило подготовиться: почувствовать себя изгоем из-за грубых и отвратительных классовых предрассудков!

Трудно было поверить, что в их венах текла кровь такой суфражистки, как моя мама, не говоря уже о моем деде-пауперисте (как с упреком назвал его дядя Джанни). Слушая их, я решил, что отец и дочь взбунтовались не столько против иудаизма, сколько против пошлости состоятельных и нахрапистых людишек. Я гордился ими обоими и был благодарен за то, что мне подарили возможность не смешиваться с подобными типами или, что еще хуже, стать частью подобного семейства. Никогда в жизни я не разделял с таким пылом мамину ненависть ко всяким привилегиям. Как часто бывает с подростками, особенно не подготовленными к жизни, я путал классовую ненависть – на которую имел право и которую мне в скором времени предстояло осознать – с чувством справедливости.

Помимо упражнений в остроумии, юных царьков занимало отсутствие супруги и младшей дочери дяди Боба. Вскоре это заставило задуматься и меня: раз Песах настолько важен, чем объяснить отказ хозяйки дома выйти на поле боя?

Стул рядом с моим был не занят – как и место рядом с папой. Поначалу, пытаясь найти всему объяснение, я решил, что так остальным членам племени обозначили: их соседи по столу не евреи. На самом же деле там предстояло сесть тете Туллии и Франческе. Самый взрослый мальчик – вероятно, старший сын дяди Боба – то и дело спрашивал у отца, куда они запропастились.

– Я же объяснил тебе, Леоне. Они опоздали на самолет, на следующий рейс мест не было, пришлось ждать семичасовой. Не волнуйся, рано или поздно приедут.

Дядя Джанни тоже то и дело интересовался, где Туллия, получая менее резкие, но столь же расплывчатые ответы.

Когда Леоне не спрашивал о матери, не отвечал с неохотой на расспросы кузины и не следил за малышкой, все еще возбужденной сыгранной ролью, он бросал на меня пронзительные взгляды – любопытные ли, подозрительные или презрительные, понять было трудно.

Преодолев одним прыжком перевал, разделяющий отрочество от юности, Леоне демонстрировал нечто большее, чем свойственную шестнадцатилетним ребятам раскованность. Прежде всего, поражал его без преувеличения внушительный рост; затем – то, насколько спокойно он его принимал, словно это касалось не его, а испуганных собеседников. Продуманная стрижка обнажала уши; цвет лица был нежный, бледный-пребледный, как у индийской принцессы, удачно сочетавшийся с черными пылающими глазами, обрамленными лиловыми подглазинами и шелковистыми бровями. Расстегнутая на шее белоснежная рубашка позволяла увидеть первые волосатые признаки маскулинности. Руки, несмотря на достойные Микеланджело размеры, орудовали ножом и вилкой с мягкой грацией. Словом, если хорошенько присмотреться, Леоне Сачердоти походил на рослых центральных нападающих, которые, вопреки законам физики, танцуют на мяче с изяществом звезды кабаре. Наряду с подобной гармонией было в Леоне, в том, как он смотрел на тебя, что-то отталкивающее: не черствость, а некая нетерпимость. Словно огромный рост в итоге повлиял на то, что он стал воспринимать себя как интеллектуального и нравственного гиганта: глядя на других снизу вверх, решил в конце концов, что во всем мире нет достойных его собеседников.

Признаюсь, я всегда был чувствителен к вызывающей мужской красоте, даже больше, чем к кокетливой женской, – каждый взгляд Леоне обжигал меня, я ждал, что он обратится ко мне, как не выучивший урок школяр с трепетом ожидает, что его спросят.

К тому же у меня сложилось странное впечатление, что мы с ними уже знакомы или, по крайней мере, виделись; подозрению сопутствовал страх, что я не припомню, где и когда мы встречались, а также уверенность, что говорить об этом не стоит.

Внезапно он что-то шепнул на ухо девушке, которая обозвала азиатскую няню дурой. Она посмотрела на меня и прыснула.

Восьми лет школы более чем достаточно, чтобы понять: мир делится на два больших семейства – на тех, кто бьет не жалея, и тех, кто, сжав зубы, терпит побои. Не принадлежа по воле судьбы и по темпераменту к первым, я прилагал массу усилий, чтобы не относиться ко вторым, – был осторожен, выбирал второстепенные роли: я решил стать призраком, на которого не обращают внимания и который благодаря этому спокойно себе живет.

Недостаточно популярным, чтобы оказаться предметом безжалостных сплетен, но и недостаточно непопулярным, чтобы пасть жертвой ядовитых предрассудков. Я научился быть хитрым и умело скрываться; как обитающая в горах змея, досконально исследовал скалы, где можно было укрыться и не попадаться на глаза. Рано посетившая меня догадка, которую я могу определенно назвать стоической, научила сдерживать желания, соизмерять их со скудными способностями очаровывать, которыми наделила меня природа. Воображаю, что герметичный семейный контекст облегчил мою задачу, сделав меня в социальном и эмоциональном плане донельзя автономным. Я обожал быть один, наслаждаться наивными плодами фантазии и времяпровождением, которые дарило мне уединенное и малоподвижное существование. Спроси меня кто-нибудь в то время, я бы наверняка ответил, что вовсе не мечтаю о переменах, хотя, согласно общепринятым канонам, подобная замкнутость вкупе с пресностью и малозначительностью моей личности не являлась богатством, которым стоило наслаждаться.

Вдруг прозвучало странное слово “ханааней”. Я выловил его в потоке разговоров. Девочка, менее осторожная, чем ее кузен, произнесла его не меньше пары раз. Меня удивило, что такая легкомысленная девица два раза подряд выдала мудреное слово, которого я, несмотря на утонченное мамино воспитание, ни разу не слышал. Впрочем, я решил не обращать внимания. Не факт, что они обсуждают меня. К чему им это? Я даже не знал, что такое ханааней. Хватит, успокойся. Не будь параноиком.

– Извини нас, пожалуйста, – заискивающе начал Леоне. – Я говорил Кьяре, что у тебя очень красивый пиджак, и галстук тоже красивый. Ты чрезвычайно элегантен.

– Что, прости?

– Сразу видно, ты уделяешь большое внимание своему гардеробу.

Пока Леоне говорил, Кьяра хихикала и пихала его локтем, чтобы он прекратил; жаль, что она сама не могла успокоиться, словно мои пиджак, галстук, очки, ермолка, съезжавшая всякий раз, когда я подносил к губам бокал, само мое присутствие там, как и мое присутствие на белом свете, заслуживали только того, чтобы меня щедро осыпали насмешками.

– Кончай, – с серьезным видом сказал Леоне кузине. – Ты как будто над ним издеваешься. Веди себя с гостем любезно.

– Я не над ним смеюсь, – сказала Кьяра, словно речь шла о дереве или сидящем на его ветке колибри.

– Так что на тебя нашло? – не сдавался Леоне.

– Это ты виноват…

– Я?

– Да, ты. Ты меня смешишь.

– Но сейчас я прошу тебя прекратить, – заявил он со строгим видом.

Не успела она успокоиться, как Леоне опять взялся за свое: он поинтересовался, не являемся ли мы с отцом членами клуба, общества или чего-то подобного.

– Что-что?

Ну да, не сдавался он, мы наверняка члены какой-то ассоциации или братства, а иначе почему мы в одинаковых костюмах!

– Прости, в каком смысле? – спросил я еле слышно. Голова кружилась, как работавшая с перегрузкой турбина, виски горели, как при лихорадке.

– В том смысле, что он надевает спортивный костюм и ты надеваешь спортивный костюм, ты – лоден[16]16
  Лоден — пальто из плотной шерстяной ткани.


[Закрыть] и он – лоден… Как близнецы…

Я не уловил намека. Напротив, подумал, что он окончательно спятил: никогда прежде мне не задавали настолько дикий вопрос. То, что Кьяра опять корчилась от смеха – без малейшего стеснения, так что даже взрослые обратили внимание, – тоже не помогало. Не помог и отец, подмигнувший мне с вопросительным видом. Чтобы его успокоить, я выразительно на него поглядел и вдруг заметил очевидную вещь (как же это от меня ускользнуло?): наши блейзеры и галстуки в полоску были настолько похожи, что у всякого могло закрасться сомнение, не униформа ли это.

– Можно узнать, что там у вас происходит? – громко спросил дядя Боб с противоположного конца стола.

Строгий тон, не сочетавшийся с благостным видом, доказывал, что, вопреки моим опасениям, пространство для маневра у моих юных сотрапезников небезгранично. Я подумал, что дядя Боб, зная взрывной характер отпрыска, решил прийти мне на помощь или, по крайней мере, счел, что буйное веселие не подобает торжественным обстоятельствам.

– Ничего. Просто мы поняли, что наш кузен очень милый.

Подобное заверение вызвало странное брожение в рядах присутствующих, имевшее для меня, если задуматься, чрезвычайно неприятные последствия: на меня уставилась не только насмешливая молодежь, но и удивленные взрослые.

– Нечего на меня смотреть, – заявила Кьяра дяде Бобу. – Это Леоне подкалывает сына ханаанея. – Она покраснела и смутилась: – В общем, это он виноват.

Ах вот кто у нас ханааней. Поскольку я был его сыном, теперь все прояснилось. Учитывая краску на щеках Кьяры и упрек, читавшийся в глазах двух-трех взрослых, расслышавших ее признание, я догадался, что это кодовое слово, которым метили чужаков, на самом деле оскорбление. Значит, мы с папой для собравшихся были “Ханааней и сын” – фирма с дурной репутацией, работники которой по маминому недомыслию были наряжены в униформу.

Я же все это время бормотал:

– Нет, дело в том, что… Просто…

Боже, как я мечтал не терять присутствия духа, ответить улыбкой человека, который и не такое проглотит. Будь дело во мне одном, у меня бы наверняка получилось. Жаль, что смех, который вызывал каждый сантиметр моего блейзера, теперь вызывал и больший по размеру блейзер моего ханаанея-отца. Мысль о том, что эти дурачки стебутся над отцом – после того как в последнее время мне приходилось бороться с самим собой, гоня прочь сомнения, что отца трогать нельзя, – настойчиво подталкивала меня к бегству, к отмщению, обостряла давно знакомое чувство вины. Я еще находился в том возрасте, когда достоинство и репутация родителей для нас куда важнее собственных. Словно дьявольский антропологический механизм заставляет нас делать их хранителями династического сокровища, наследия, которым мы однажды воспользуемся и которое важно получить нетронутым.

Не успел я с тоской вспомнить далекий дом, как Кьяра, проявив поразительную способность к телепатии, поинтересовалась, где я живу. Я промямлил адрес.

– Где-где, извини? – повторила она.

Тогда я попытался произнести по слогам.

– Никогда не слышала, – ответила она почти раздраженно, словно я ее оскорбил. Затем повернулась к кузену: – Леоне, ты знаешь такую улицу?

Неведомая сила не позволила мне сообщить подробности и объяснить, где это. Я еще помнил, с каким удовлетворением не так давно выучил наизусть свой номер телефона и адрес. Теперь же он показался мне не столько нелепым, сколько постыдным – тем, что надо скрывать, а лучше забыть.

– В каком это районе? – уточнил Леоне.

Не зная, как выпутаться, чтобы не выглядеть идиотом, я решил выложить все как есть.

– Значит, на окраине? – уточнила Кьяра.

Слово “окраина” она произнесла как-то странно – то ли растерянно, то ли уныло. Хотя для нее это могло быть экзотикой, как если бы я заявил, что живу под мостом, – точнее, как если бы признался: чтобы успеть на этот проклятый Седер, мне пришлось пару дней назад вылезти из иглу на Северном полюсе и запрячь сани.

– Ав какой школе ты учишься? – спросил Леоне.

Я ответил.

– Неблизко, – заметил он, потом продолжил допрос: – Во сколько же ты встаешь?

– Мы обожаем окраины, – перебила его Кьяра. – Правда, Лео? Мы всегда говорим, что, когда вырастем и создадим свои семьи, переберемся на окраину.

Меня удивляло то, как Кьяра обращалась к Леоне, как она привлекала его внимание, создавая видимость того, что их что-то объединяет. Поскольку у меня не было опыта родственных отношений, я не знал, что и думать. Очевидно, она была в него влюблена (как ее за это порицать?). Жеманность объяснялась не желанием посмеяться надо мной, как я решил поначалу, а попыткой произвести впечатление на взрослого кузена, создав с ним коалицию против первого попавшегося чужака. Я гадал, насколько это законно – любовь среди близких родственников. Вероятно, да. В конце концов, тетя Нора тоже вышла за двоюродного брата. Лишь несколько минут назад дядя Джанни порицал злополучный обычай Сачердоти заключать кровосмесительные браки. Значит, это, по крайней мере, не считалось незаконным, не в этой замкнутой общине. Во второй раз в памяти всплыли слова отца о том, что евреи не любят смешиваться с другими. Возможно, как в королевских семействах, у евреев тоже принято блюсти чистоту крови.

Словом, всякую гадость, которую мне говорила Кьяра, всякий взрыв смеха, который я у нее вызывал, следовало рассматривать как побочный эффект нелепого и, насколько можно судить, безуспешного заигрывания с кузеном. Дело было в этом: чем больше она старалась меня высмеять, тем потешнее выглядела сама. Впрочем, поведение Леоне разочаровывало не меньше. Видимо, он был до такой степени избалован любовью, настолько устал от внимания окружающих, что чувствовал себя почти затравленным – как дива, которую не оставляют в покое поклонники.

Прежде всего, это объясняло, отчего Леоне обращался с кузиной даже невежливее, чем со мной. Было заметно, что, хотя поначалу я думал иначе, моя эксцентричность с налетом экзотики его занимала и интриговала куда больше, чем набившая оскомину томность Кьяры.

А ведь она была прехорошенькой. Как все тогдашние девушки, разрывавшиеся между желанием выразить себя и опасением, что у них ничего не получится.

– А как ты оттуда ездишь? На мопеде? – спросил меня Леоне, как будто у всякого его ровесника непременно имелся мопед.

Если вопрос об адресе вызвал у меня сомнения, вопрос о районе – нежелание отвечать, то вопрос о средстве передвижения подтолкнул соврать. Что-то шептало мне: если признаться, что я езжу в школу вместе с мамой и что из-за легендарной способности маминого “рено” ломаться в самый неподходящий момент мы часто катаемся на автобусе, моя и так подмоченная репутация будет окончательно уничтожена. Поэтому я описал им скутер, которого у меня не было (марку, модель, цвет).

– У Леоне отличная “хонда NS”, — заявила Кьяра.

Судя по взгляду, которым удостоил ее кузен, она снова ляпнула что-то не то.

Соврав, я разволновался сильнее, чем ожидал. Казалось, новый “я” вытеснил прежнего честного и сознательного мальчишку. Новый, так сказать, социализированный “я” оказался достаточно бессовестным, чтобы догадаться: искренность, интеллектуальная честность и самоирония куда менее полезны на этом свете, чем смазливость, притворство и обладание дорогими гаджетами.

Я до сих пор благодарен домофону, который спас меня не столько от настойчивых инквизиторов, сколько от самого себя. Когда он прозвонил в первый раз, Леоне рванул к дверям, после второго звонка Кьяра последовала за ним. Когда же открылись двери лифта, все уже были готовы встречать опоздавших.

4

Я ожидал чего угодно, но не того, что из лифта выпорхнет – неожиданно, вопреки здравому смыслу, в джинсах и балетках – моя навязчивая сексуальная фантазия.