Текст книги "Ящик водки"

В дополнение к моему турецкому приключению образца 1996 года[21]21
  См. Бутылка пятнадцатая. 1996.


[Закрыть] у меня еще имеется опыт «взаимодействия» и с американскими силовиками. Этот случай под стать случаю с Пал Палычем Бородиным, но, к счастью, не с такими печальными последствиями, как у него. Опыт забавный, и я спешу поделиться с моими читателями. В конце концов, что такое книга? Это способ рассказать другим людям о некотором интересном событии, которое случилось с автором и которое, по его мнению, редко с кем случается. И, соответственно, о том, какие выводы он сделал из этого события. Как говорится, «его пример – другим наука».

В самом конце 98-го года я поехал в Штаты, чтобы там отпраздновать Новый год. Меня давно звали друзья, и мне показалось, что это прикольно – встретить Новый год на пересечении Седьмой авеню с Бродвеем. Там в 12 ночи опускается откуда-то с небес большой сверкающий шар, и все высыпают на улицу, считают секунды, потом акт братания и по кабакам – отмечать. Жена у меня уехала в Нью-Йорк на неделю раньше, а я вылетел где-то под самое католическое Рождество.

Полет в Нью-Йорк является довольно утомительным мероприятием. Вылетаешь ты из Москвы в первой половине дня, летишь часов десять, из которых восемь съедается разницей во времени (так называемый «jet lag»), и прилетаешь в Нью-Йорк по местному времени лишь на два часа позже, чем ты вылетел из Москвы. Потом еще нужно проходить паспортный контроль, ждать багаж, потом ехать до Манхэттена минут сорок на такси. Короче, до места дислокации ты добираешься часам к семи вечера, когда в Москве уже три часа ночи.

Спать ложиться в это время глупо, поскольку проснешься очень рано, и, для того чтобы вписаться в местное время, тебе нужно терпеть часов хотя бы до десяти-одиннадцати. Все эти три часа тебя колбасит не по-детски, но делать нечего, приходится терпеть. Ты ходишь как сомнамбула по Нью-Йорку, глаза таращишь. В этом состоянии лучше всего пойти в «Русский самовар» к Роме Каплану и тяпнуть рюмку-другую водки на хрене, съесть холодец, послушать музыку и поболтать с Ромой обо всех московско-нью-йоркских знакомых, о международном положении, о литературе и о том, какие все пидарасы.

Однако народная смекалка изобрела хитрый способ облегчить страдания «jet lag». Способ прост – нужно еще в самолете крепко выпить в самом начале, а в день полета встать рано утром, часиков в шесть. Таким макаром, после плотного аэрофлотовского обеда с водочкой (упаси Бог лететь «Дельтой»: сиденья там неудобные, стюардессы старые и глупые, жратва – отвратительная) ты аккуратненько засыпаешь часа на три-четыре и к прилету в Нью-Йорк просыпаешься огурчиком, готовым выдержать необходимые часы до местных одиннадцати.

Так же, в описываемом случае, поступил и я – завсегдатай рейса Москва – Нью-Йорк. К этому времени я уже летал по этому маршруту раз тридцать, и все мои действия были доведены до автоматизма. Я летел первым классом. Как только мы взлетели, то начали разносить блины с черной икрой. К блинам полагалась водка. Потом понесли салаты и закуски, обязательный в Аэрофлоте супчик (борщ, солянка или харчо), под него опять беленькой, потом горячее (здесь полагается бутылочка красного бордо), потом сыры (опять бордо), десерты и коньяк. Настроение было отличное, я почитал газетки и заснул, благо что ночью специально спал всего четыре часа. Впереди, казалось мне, меня ждали Нью-Йорк, жена и Новый год. Но коварная судьба подготовила мне совсем другой сценарий. Как говорится, если хочешь рассмешить Бога, то расскажи ему о своих планах.

Приземлились. Пошли на паспортный контроль. Паспортный контроль в нью-йоркском аэропорту имени Джона Фицджералда Кеннеди (или, как они говорят, – JFK) организован значительно удобнее, чем у нас в Шереметьеве. Нет этой толкотни, очередь организована специальными перилами, пограничников, или, как у них это называется, иммиграционных офицеров, значительно больше, чем в Москве, и, соответственно, пропускная способность паспортного контроля значительно выше. Кстати, я нигде в мире, даже в «третьих странах», не встречал такой ужасной толкотни, давки и очередей на погранконтроле, как у нас в России.

Сейчас, правда, в Шереметьеве на вылете такие перила поставили, а вот на прилете – нет. Меня это бесит ужасно. Вот я свеженький приехал в аэропорт, прохожу регистрацию, паспортный контроль, пошлялся по магазинам в duty free зоне и пошел в самолет. Красота! Но! Вот я уставший и злой прилетел в Москву откуда-нибудь издалека. Хочется сразу в машину и домой. Ан нет! Стой, сука, в огромной толпе таких же, как ты, уставших, пахнущих перегаром людей и жди, когда тебя впустят в страну, гражданином которой ты являешься. Меня всегда мучает вопрос: а какие у погранцов есть альтернативы? Что, не пустить? Как они себе это представляют? Никак! Зачем же тогда людей мучить? Ах, органы должны знать, в стране ты или нет. Но так это же их, органов, проблема, а не моя. Меня, например, не интересует вообще, где находятся эти самые органы. И если бы даже интересовало, то я бы не стал их держать взаперти вплоть до установления. Почему же меня держат? Почему они свое любопытство удовлетворяют за мой счет? Но это все, конечно, в пользу бедных, я понимаю. Наши органы никогда не интересовались проблемой неудобств, которые они создают гражданам своими действиями по их охране. Я все время забываю, что это все для нашего же блага…

Но вернемся к Нью-Йорку. Итак, наступает моя очередь, я подхожу к будочке, в которой сидит негр в форме, протягиваю ему свой паспорт и стою, жду. Он что-то там нажимает у себя в компьютере, пропускает мой паспорт через сканер, еще что-то нажимает, потом долго смотрит в мой паспорт, потом откладывает его в сторону и делает такое лицо, какое обычно люди делают, когда они думают. Процесс дается ему непросто (и то – с непривычки тяжело), я невольно проникаюсь к нему сочувствием и даже (о чудеса моего добросердечия) некоторым уважением за этот самоотверженный поступок. Но мое сочувствие и уважение быстро проходят, поскольку через несколько минут выражение его лица меняется на обычное. Сложив мои документы в специальную папочку, он говорит, что мне следует пройти в специальное помещение для более детальной беседы.

Я пока не кипешую, поскольку такое иногда бывает: случайным образом из всего потока приезжающих они выбирают людей и в специально отгороженном стеклянными перегородками помещении ведут с ними беседы о целях визита, надолго ли приехали и т. д. Со мной тоже это несколько раз было, процедура дурацкая и отнимает минут десять – пятнадцать лишних.

Я сажусь на специальный диванчик в этой комнате и жду, когда меня пригласят к стойке и какой-нибудь клерк поговорит со мной. Но меня не зовут и не зовут. Проходит тридцать минут. Уже все латиносы, которых так же, как и меня, отвели за перегородочку, прошли, а до меня и дела нет. Наконец какая-то толстая иммиграционная негритянка взяла мой пакетик документов и, мельком посмотрев на них, унесла их куда-то вглубь, за двери, к начальству. Я уже насторожился. Это начинало сильно отличаться от обычного сценария.

Я сидел один в стеклянной комнате. У меня не было никаких документов. Фактически меня в этот момент не существовало. По документам – я выехал из России. Но, по ним же, я не въехал в США. При этом сами мои документы находились в руках чиновника, имени которого я даже не знаю. Если кому-нибудь пришла бы в голову мысль меня украсть, то это можно было бы легко сделать, поскольку некому было бы расследовать мое исчезновение. В одиночестве я просидел еще полчаса. Никогда больше я не испытывал свою оторванность от мира так остро, как в этот момент. Я даже не мог никуда позвонить, поскольку у меня не было американского мобильного телефона, он был у жены, а европейские в Америке не работают: другая система.

Периодически в дверях моей комнаты появлялся огромный негр в форме и с пистолетом, внимательно на меня смотрел, а когда я пытался задать ему какой-то вопрос, то он сразу же орал: «Shut up!» Процесс кричания на меня доставлял ему такое удовольствие, что я даже специально начал задавать ему вопросы, чтобы ему угодить. Реакция всегда была благодарная – всякий раз он кричал по-новому: то басом, порыкивая, то фальцетом, несколько истерично, то орал визгливым сопрано. Так провинциальные певцы, «балуя» голосом, обычно поют американский гимн перед началом футбольных или бейсбольных матчей. То, что он так себя вел со мной, окончательно означало, что происходит нечто экстраординарное. Экстраординарность мне всегда не нравилась. В конце 1998 года – особенно. Ничего хорошего она не предвещала. Крик американского охранника на меня – это, безусловно, плохой знак, поскольку американцы, в массе своей, довольно простодушный и гостеприимный народ.

Наконец из недр офиса вернулась стопудовая девушка с кокетливым револьверчиком на боку. Она пальцем подозвала меня, окинула с ног до головы и спросила: «Вы уверены, что хорошо знаете английский? Я спрашиваю вас об этом, потому что от ответов на заданные вам сейчас вопросы зависит ваше дальнейшее будущее!» Я, естественно, струхнул и сказал, что мой английский недостаточен для принятия судьбоносных решений. Она еще сильнее напряглась и сказала, что тогда мне придется еще подождать, пока они найдут переводчика. Я сел на ставший уже родным диванчик, и надо мной снова навис порядком надоевший крикун. Он гремел наручниками, поправлял волыну, бил дубинкой об свою ладонь и орал, орал, орал…

Десять часов полета, сдвижка во времени, похмелье и нервотрепка сделали свое дело – я начал засыпать. И еще мне захотелось в туалет. Я посмотрел на кривляющегося «мистер офисэр» и сказал ему, что хочу поссать. Он неожиданно замолк. На его лице отразилась борьба. Видно было, что он с удовольствием запретил бы мне это безобразие, но, с другой стороны, он вдруг понял, что последствия этого запрета могут быть непредсказуемыми. Например, я обоссусь. Или чего-нибудь хуже. И что? Ему же рядом со мной стоять! Нехотя он отвел меня в туалет и охранял все время, пока я справлял нужду. Потом я захотел пить, и он бегал мне за водой. Короче, в течение следующего получаса весь его образ грозного служаки пропал, что его ужасно раздражало.

Наконец пришла толстомясая и с ней еще человека три старших офицеров. Все – черные. Сзади, за их могучими спинами, скрывался маленький, уставший и несколько напуганный человек брайтонского вида. Мне его представили как переводчика. Старший из офицеров спросил меня: «Где вы получили американскую визу?» Я посмотрел на брайтонца. Тот прошептал: «Только не ври!» Я ответил, что визу получил в американском посольстве в Москве. Переводчик посмотрел на меня с восторгом, будто я совершил какой-то отчаянной смелости поступок. Офицер пронзил меня сверлящим взглядом (видимо, он его специально тренировал перед зеркалом, поскольку лицо у него в этот момент было максимально зверским) и спросил: «Какова цель вашего визита?» В его представлении, по-видимому, это был вопрос на засыпку. Предупреждая мой взгляд, переводчик опять взмолился: «Только не ври!» Я сказал, что приехал отметить Новый год и что моя жена уже в Нью-Йорке и ждет меня.

В рядах иммиграционных чиновников случилось замешательство. Похоже, вопросы были исчерпаны, но что делать со мной дальше, они не знали. Меня повели в другой кабинет. Там долго что-то опять искали по компьютеру. Наконец мне сказали: «Почему вы незаконно получили право на въезд в Соединенные Штаты?» Я был готов к чему угодно, только не к этому вопросу. Я посмотрел на переводчика. Тот спрятал глаза и сказал по-русски: «Почему ты незаконно получил американскую визу?»

Я понял, что затевается какая-то серьезная поганка, и сказал моему толмачу: «Переведи. Только точно. Я буду внимательно следить. Скажи им следующее: как же можно мою визу считать незаконной, если я именно по ней въезжал в США уже больше десятка раз? В том числе и в Нью-Йорк, и именно через ваш иммиграционный пост». Ответ был верхом логики и последовательности: «Ваша виза незаконна, и мы ее аннулируем!» – «Подождите! – сказал я. – Могу ли я узнать причины такого решения? Я не преступник, не нахожусь под судом. В чем дело? Если бы вы меня спросили, то я бы ответил вам, что да, в России я прохожу по уголовному делу, но до суда дело еще не дошло и вряд ли дойдет, и по любым законам я считаюсь ни в чем не виновным человеком! Но вы даже не спрашиваете меня об этом. Вы мне говорите полную чушь о том, что моя виза незаконна!» Повисла пауза… Первым нервы не выдержали у крикуна-ревуна. Он подскочил ко мне и, брызгая слюной, заорал прямо в лицо: «Shut up!»

Тут подключилась моя «худышка». Сонным голосом она сообщила, что в моих словах есть логика и что у меня есть право защищать себя в суде города Нью-Йорка. Если я выбираю этот путь, то меня сейчас отвезут в городскую тюрьму, завтра мне дадут адвоката, оплаченного американским правительством, и я в течение нескольких недель смогу изложить свои аргументы в суде. Если же я не согласен доказывать свою правоту в суде, значит, правы они и мою визу аннулируют, а меня ближайшим самолетом отправят в Россию или в страну, куда я захочу и куда у меня есть виза.

Я спросил: «Могу ли я позвонить жене?» Ответ был короток: «Нет!» Я задумался… Перспектива оказаться в американской тюрьме на Новый год мне показалась не очень заманчивой. В моем паспорте стояли еще швейцарская и шенгенская визы. Я спросил: «Улетел ли самолет на Москву?» Получив подтверждение, я попросил сделать мне билет на любой ближайший рейс в Европу. Дело было поручено крикуну. Униженный, взяв мою кредитку, он ушел покупать билет. Он вернулся быстро и с видимым отвращением протянул мне билет на Цюрих. Посадка была через полчаса.

Старший офицер с уважением посмотрел на меня. Его, видимо, растрогала моя конструктивность. Он поставил на мою визу жирный штамп «Cancelled» и сказал, что я поступил правильно, признав незаконность полученной мной визы. Я было кинулся доказывать, что ничего подобного я не признавал, что я просто не хочу сидеть в тюрьме, но он только махнул на меня рукой и скрылся в недрах офиса…

Меня сфотографировали анфас-профиль, взяли отпечатки пальцев и вызвали специального охранника, чтобы проводить до самого самолета. Охранник оказался пожилым белым человеком. Крикун был окончательно унижен – он не смог конвоировать меня на глазах у всего честного народа. Когда мы вышли в duty free зону, я сказал охраннику: «Позвольте мне позвонить жене. Она нервничает и ждет меня. Зачем ей мучиться еще восемь часов, пока я долечу до Цюриха?» Охранник не задумываясь разрешил. Тогда я уже обнаглел окончательно и сказал, что у меня нет монетки. Он обменял мне доллар на два квортера. Нажив пятьдесят центов, он еще больше подобрел и повел к телефону-автомату. Я набрал номер жены и объяснил ей, что со мной произошло.

Жена прореагировала на мой звонок стоически. Она в принципе умеет собраться в трудную минуту. Спокойным ровным голосом сказала, что, в общем, так и поняла мое отсутствие. Жалко, конечно, что придется Новый год праздновать поврозь, но ничего страшного, только ты не нервничай. Жена имеет на меня магическое воздействие. Вот стоило поговорить, и полегчало. Мне вдруг стало ее жалко. Сидит одна в Нью-Йорке. Ждет мужа, а он, как мудак, под конвоем отправляется в Швейцарию. Ведь это была моя идея встречать Новый год в Нью-Йорке. Вечно ей от меня какие-то неприятности. Я не хочу распинаться здесь, да и вообще, относительно моих чувств к жене, но в этот момент я испытал острое, теплое, пронзительное ощущение нежности к ней. Все-таки немцы – сентиментальный народ…

Я сел в «Boing 747», на второй этаж, в первый класс. Заказал себе водки, пожрал и отрубился. Проведя в общей сложности восемнадцать часов в воздухе и четыре в JFK, я очутился в Цюрихе. До рейса на Москву оставалось еще три часа. Я бесцельно бродил по аэропорту. Купил в магазине паштет из утиной печени, балык «Царь Николай» (вкуснятина), еще какой-то ерунды и решил – уеду в Питер к теще, отосплюсь, а там видно будет.

Через месяц я выяснил, что Российское бюро Интерпола, по наводке Скуратова, который, в свою очередь, действовал по просьбе (можно ли это назвать просьбой?) Гусинского, сообщило американцам о том, что я уголовник и так далее. Естественно, все это было незаконно. Смешно объяснять, что преступником является только человек, признанный таковым по суду. Теперь-то Скуратов везде рассказывает, что он большой законник, борец с коррупцией, то да се. Но у меня в голове сидит вопрос: а если бы его, как меня, внесли в компьютер, когда против него возбудили уголовку по поводу двух телок, которых он харил? Что, он бы считал, что так и надо? Что, это правильно, стучать на человека, не дожидаясь суда? Да пошел он на хер, козел…

После Чубайс и Немцов написали письмо Мадлен Олбрайт. Она дала указание посольству, и мне возобновили визу. Кстати, тогда Петя Авен познакомил меня с американским послом Коллинзом. Он оказался интересным мужиком, несмотря на то, что сильно любил Гуся. Коллинз извинялся, однако ему извиняться было не за что: в стоп-лист меня внесли не америкосы, а наши.

Вывод из этой истории прост как огурец: все мусора одинаковые.

С женой я встретился в Куршавеле, спустя неделю после депортации. Мы были счастливы.

– Теперь что касается моих заметок 98-го года. Я, например, тогда написал про Валентина Цветкова. Освежил в памяти старые дела – когда еще при Советской власти его привлекали по статье «промышленная контрабанда». В 98-м я слетал туда к нему в Магадан: вот, кооперативщик был под следствием, а теперь командует регионом – Колымой. А потом еще писал я заметку про Валерия Абрамкина. Это бывший зэк. Он хотел переиздать свою книжку «Как выжить в советской тюрьме» – на тот момент уже не советской, а русской. И он ходил по фондам, по капиталистам – но никто ему не дал никаких денег. И он говорит: «Ну как же так? Ну что же люди думают? Зареклись, что ли, они от сумы да от тюрьмы?» А книжка очень интересная. Я так ею вдохновился, что начал по зонам ездить и тоже сочинил книжку. Еще я ездил тогда в Наро-Фоминск, где перед 9 мая в аккурат выплачивали пособия узникам концлагерей. Это было леденящее такое душу зрелище. Давали старикам две тыщи марок в год. И там они рассказывали – ну хоть поедим досыта. И все это – к 9 Мая. В то время как западным узникам давали не по 2, а по 20 тыщ например.

– А там, видимо, мерили от потребительской корзины.

– Ну может, мерили и от корзины, но один узник – его фамилия Зусьман – так он принципиально отказывался, и не брал эти деньги, и писал куда-то в европейские инстанции: «А чем это французский еврей лучше меня? Почему ему больше платят?» И отказывался от денег – не нужны мне, говорит, ваши подачки.

– А я не знаю, кстати, причину. Я только предполагаю. Я не знаю, почему дифференцированно.

– Может быть, потому, что Советский Союз два раза отказывался вообще от этих пособий. В принципе.

– Почему так с деньгами, надо спросить у вдовы Собчака госпожи Нарусовой – это она отвечала за распределение этих пособий. С учетом бедственного положения пенсионеров в России такие выплаты – хорошее подспорье. Мне кажется, что хоть кто дай денег – и то хорошо. Но с другой стороны… Вот смотри. У тебя дед застрелил огромное количество каких-то людей, работая в ЧК.

– Ну допустим.

– А сейчас – с какой стати ты бы часть своих денег тратил для помощи родственникам этих людей? Или, допустим, он держал людей в тюрьме, а потом их выпустили, и ты сейчас должен платить людям, которых законопатил твой дед.

– Ну, в случае с Германией, наверное, другая картина. Люди работали на немецкую промышленность, а зарплату им не платили. И промышленность с этого поднималась.

– Не так. Эту промышленность потом союзники разбомбили под ноль. А подымалась она после, на американские деньги, по плану Маршалла.

– Но все-таки: люди работали, а им не платили зарплату. Так хоть задним числом платите!

– Ты имеешь в виду корпорации, которые остались? Какой-нибудь «Мессершмитт»? Хотя, думаю, деньги, в том числе и из бюджета, выделялись. Впрочем, не важно. Сидели люди в немецком лагере, им платят немцы – отлично, меня это устраивает. Но давайте продолжим эту логику. Сидел в русском лагере – получи от русского правительства. Он же, зэка наш родимый, тоже бесплатно херачил! Днепрогэсы всякие строил, Магнитки. Пускай наши корпорации, которые построены лагерниками, например Магнитогорский металлургический комбинат, платят лагерникам бабки.

– Логично. А то, сука, у меня есть знакомые, которые скупили по дешевке земли по берегам канала Волга – Москва, а теперь перепродают их под дачи. Так они пьют за товарища Сталина – это ж он нагнал зэков на строительство канала, и теперь ребята с этого получают прибыль. Вот пусть бы и отчисляли на поддержание выживших зэков. Надо бы действительно поставить вопрос! Вот Норильский комбинат, который зэки строили, – он чей сейчас, кто с него прибыль снимает?

– Потанинский он.

– Вот Потанин и должен платить. Пусть у него тоже будет совесть, как у немцев.

– В самом деле! Если мы, дрожа лицом, в праведном гневе говорим: условно говоря, «Сименс» наживал бабки на наших военнопленных, которые там работали, на угнанных в Германию, и теперь обязан нам платить компенсацию, то не должны ли мы сначала обратить это внимание на «Норильский никель», и на Магнитогорский металлургический, и на все сибирские прииски золотые?

– Я просто не знаю, как это сделать.

– Да взять и принять закон в Государственной думе!

– Ну, это как с реституцией получится. Концов не найдешь.

– Нет! У нас абсолютно понятны границы этого периода. Абсолютно понятны статьи, по которым нужно выплачивать. Ты что думаешь, в 30-х годах не было жуликов, воров и убийц? Были. Мы им платить компенсацию не будем. А если сел по политической статье и реабилитирован в 56-м году или позже – будьте любезны. Где ты работал? В лагере 37бис/такой-то? Предприятие теперь называется «Акционерное общество „Красное вымя“. Оно и обязано выплатить компенсацию.

– Очень хорошо. Я не возражаю со своей стороны. «Уголок» даю – как Ельцин.

– И до тех пор, пока «Красное вымя» не заплатило компенсацию, к немцам не суйся. Они – во вторую очередь. А то немцы заплатили, а наши? Давайте за себя-то сами ответим. Чтобы у нас было моральное право потом с немцев-то спрашивать. Мы вот своим, которых мы посадили, – мы им заплатили. А теперь, дорогие товарищи немцы, заплатите нашим, которых посадили вы.

– Немцы сами начали платить. Добровольно. При том что советское правительство два раза отказывалось.

– А сейчас человек жалуется: мало немцы платят, – и не берет эту компенсацию. А ты сначала с наших получи!

– Тут вот что можно сказать по поводу зэков и компенсации. Я в одной зоне видел – два плаката рядом висят. Один – «На свободу с чистой совестью». Ну, с ним все понятно – наглядная агитация. А второй плакат такой: «Умом Россию не понять». Я думаю, что это действительно так. В этом отдают себе отчет даже зоновские охранники, люди не очень научно подкованные. Так зачем же мы будем искать в России какую-то банальную логику? Я бы не стал на этом основывать свои оценки и суждения. Да и ты не стал, наверное.

– Ой, Господи! Боже мой, как я устал от этой белиберды про «умом не понять»… Ну ладно… горбатого – могила…