Текст книги "Отходняк после ящика водки"

«В ЛЕСУ БЫЛО НАКУРЕНО…»

По поводу выхода новой книги из этой серии ее автор Валерий Гринберг дал литературный обед, на который собралась московская читательская элита.

Вот вам краткий отчет об обеде.

Этот жанр – отчет о пьянке с участием пишущих людей – не нов для меня. Сколько уж я описал застолий! Главным образом речь шла о падонках, что справедливо, они заслужили. Но одними падонками литературная жизнь underground^, как вы понимаете, не исчерпывается. Есть же еще и старая гвардия, шестидесятники уровня Льва Новоженова, который не знаю уж, как поступил с идеалами молодости и какими они вообще у него были, но с современностью на ты и вполне держит уровень. Есть Орлуша, властитель умов, – его даже Иртеньев ставит в один ряд с Евтушенко, Вознесенским и лично собой. Есть Кох, «Ящик водки» которого не остался незамеченным ни по одну сторону Атлантики. Есть Ольга Романова, бывшая телезвезда, а теперь бумажная едкая журналистка, которая скажет как припечатает… Есть основатель «Экспресс-газеты» Александр Куприянов и сценарист Виталий Абрамов, по совместительству топ-менеджер «Российской газеты». Есть, наконец, тот же Гринберг, книги которого числятся в бестселлерах и которого читают не столько в метро, сколько в уюте «семерок» «БМВ», что по-своему тоже неплохо.

Кроме вышеуказанных лиц, на обеде были и другие приглашенные лица.

Ну, в самом начале, когда все трезвые, беседа обычно не клеится, а под конец, напротив, все пьяные, орут, перебивают товарищей, к середине фразы забывают, о чем хотели заявить миру. Так часто и в жизни бывает. Тяжело найти золотую середину, когда и уже, и еще, и не совсем.

Техническое замечание. Авторы некоторых высказываний названы. Иные же реплики анонимны: авторство либо не установлено, либо скрыто, чтоб не порочить репутацию персонажа. Часть реплик остается без ответа, они повисают в воздухе, что на самом деле очень близко к жизненной правде.

Место действия – ресторан «Петров-Водкин», малый зал. Столы сдвинуты, на них стоят просто водка и хреновуха, морс, пиво, а также соответствующие закуски: селедка с луком и картошкой, сало с горчицей, соленые огурцы и опята. По ходу действия подносят селянку, борщ, пельмени.

Запись пошла не с самого начала, но с того момента, как слово взял Владимир Григорьев, имеющий отношение к премии «Большая книга»:

– Гринберга если не в этом, то в следующем году ждут литературные премии. Более самобытного писателя, чем наш друг Валерий, я не знаю. Есть некоторая рефлексия – Валерий, мне бы не хотелось сильно лоббировать, Валерий мой друг, и тем не менее… Я хотел бы выпить за его будущее. Все знают, что у него было тяжелое прошлое… Его долгие годы, порядка 50 лет, колбасило, но он нашел себя. Давайте выпьем за нашедшего себя Валерия. Я дал Сеславинскому почитать его книгу. Он попросил вторую и автограф Гринберга. Что происходит не часто!

– А Путину можно дать почитать?

– Ну это маловероятно. Но от тех людей, которых заставил прочитать, я не слышал ни одной отрицательной рецензии.

Гринберг:

– Не знаю что мне просить…

Григорьев:

– И все-таки за будущее!

– Валера, а почему тебя Сеславинский хвалит? Это часть проплаченной пиар-кампании?

– Вы себе не представляете, какое я предпринял исследование! Я нанял историков в Германии по реальной истории холокоста.

– То есть авторами истории холокоста будут немцы?

– А, понаехали тут…

– Нет, надо киргизов, типа нейтральную сторону.

Лукьянов:

– А можно я выступлю на правах персонажа всех книг Гринберга? Именно у моих берегов он черпает вдохновение.

Свинаренко:

– Да-да, я в новой книге читал, как ты учил кота разговаривать. Очень хороший рассказ.

– Когда ты говоришь «очень хороший», я делю эту славу с Гринбергом. Я сам был в искусстве. Я пел со сцены: «Иван Лукич – участник перестройки…» Валера!..

Все орут, перебивают, уже вмазали. Как быстро люди расслабляются и перестают за собой следить!

Свинаренко:

– Кстати, о славе. Я предлагаю дать слово Орлуше: пусть расскажет, как в Питере встречался с самозванцем. И ему девушки дают даром, когда он говорит, что Орлуша – это он.

Орлов:

– Сижу в Питере в кафе с девушкой, она говорит: знаешь стих «Заебало»? Ну. Так вот его вон тот парень написал – видишь, за тем столиком? Познакомь! Ну давай. Я с ним говорю. Он объясняет, что рингтон «Заебало» это у него какой-то мудак спиздил, это чистый контрафакт. Он говорит – я Виктор Соколов, что-то в этом роде, а в Интернете – Орлуша. Что, говорю, действительно ты это написал? И вдруг я понимаю, что свои стихи далеко не все помню. Он их помнит лучше, чем я. Девки от него в восторге. Давно пишешь? Лет 15, но сначала в Интернете не издавали.

– А ты открылся?

– Я не стал раскрываться.

Посыпались реплики типа:

– И он тебя пустил в свою лабораторию?

– Ты не захотел его унизить?

Он отвечал так:

– Когда несколько девушек уехали с тем парнем, я сказал той, что осталась, что Орлуша – это я.

– И она не поверила?

Григорьев:

– Это говорит о большом человеколюбии Орлуши. Он мог бы лишить этого подонка возможности общаться с девушками.

– Общаться бесплатно, ты хочешь сказать.

– Орлуша сам виноват – он не зарегистрировал брэнд!

Орлов:

– Но даже если бы и так, то в Питере вряд ли бы меня знали. Могло получиться так, что вот за столом два Орлуши и ни одного настоящего.

Романова:

– А у меня есть подруга, которая мечтает пообедать с Орлушей.

– Она симпатичная?

– Она банкирша.

А вот и Дмитрий Петров – ньюсмейкер.

Григорьев:

– Пока Коха нет (он вышел на минуту), вот история, тоже про славу. Сидим в ресторане в субботу. Подходит человек и говорит, кивая на Коха:

– Ты с Германом Грефом?

– Нет.

– А кто же это?

– Но человек понял все-таки, что это немец! Хоть это!

Свинаренко:

– К Ицковичу часто подходят и спрашивают, почему он без соавтора. Он говорит: «Без какого? – Без Коха. – При чем тут Кох? – Ну ты же Свинаренко?» А мы действительно похожи?

– Одно лицо.

– Я похож на Ицковича, он похож на Маркса – значит, я тоже похож на Маркса. Так?

Гринберг:

– Куприянов теперь президент нашего клуба (речь о литературном клубе «0,5», куда входит несколько частных лиц). Сейчас он скажет о том, что это он теперь президент, а я смещен.

– Не, не! – орет тот.

– А что тут было при Советской власти?

– Я тут знал все заведения, я тут жил – в общаге на Петроверигском.

Свинаренко:

– А почему Веригский а не Верижский?

– Понаехали тут!

– Но ведь Вражский, не Врагский?

Знать он вроде все заведения знал, но назвать – не назвал…

Официанту:

– Скажи, голубчик, а вот Григорьеву как министру ты можешь дать чего-нибудь поесть?

– Министру бывшему, – самокритично подает голос тот; фактически продолжается разговор о славе. Sic transit gloria…

– Насчет понаехали: Москву всегда строили лимитчики. И основали ее они же. И Юрий Долгорукий понаехал. А где были тогда коренные москвичи, я вас спрашиваю? Когда Москва закладывалась?

– Друзья, давайте супу съедим!

Начали выбирать супы.

Выбрали, и Гринберг снова вернулся к высоким темам:

– Я не могу написать любовный роман, потому что я зачехлил свою ракетку, но это закрытая информация. – Наверное, писатель начал отвечать на глупые вопросы своих поклонников, которые уже успели заказать суп, о том, почему он не берется за большой жанр. Он уже много раз высказывался по этому поводу, но с людей как с гуся вода.

– Мы никому не скажем. – Это про зачехленную ракетку.

– Реально я решил снять все и всяческие маски. Моя новая книга называется «Жизнь в искусстве, вид сзади».

– Это по материалам сайта «Анал. ру»?

– Ха-ха-ха, – смеется нетребовательная публика – такая обычно и интересуется литературой, и тянется к деятелям культуры. Всеядность отличает нас от пафосных любителей прекрасного. Мы же любим не только Стравинского (хотя в нашем кругу некоторые находят «Жар-Птицу» несколько заумной), но и грубые, плоские, сальные шутки. Широк наш диапазон.

– Ну, сначала я думал назвать так: «Жизнь с заднего прохода». Но потом подумал, что это перебор. Что я имею в виду? Вот в доме, где 22 этажа, водопроводчик может перекрыть стояк…

– И обратка не пойдет уже, – подал реплику кто-то из писателей, видимо, более близкий к народу, чем прочие.

– Вот, например, актер сыграл 20 ролей и сдох от пьянки, и ему аплодируют при выносе тела.

Гринберг уже растекался мыслью по древу – и от волнения (он все-таки давал литературный обед), и от жидкой части этого обеда. Так что он не стал развивать заявленные темы про водопроводчика и мертвого актера и продолжил так:

– Я хочу сказать про другое. Есть большая неправда в том, что… – Далее последовал длинный пассаж про модные ток-шоу, который мы тут опускаем. После докладчик перешел к резюмирующей части: – Хорошо бы каждый из нас имел возможность делать свое ТВ и радио! Тогда б мы проводили каждый свое ток-шоу и вывешивали его в Интернете. Но этого нет, и мы вынуждены выслушивать всяких гондонов. Я хочу развенчать миф о человеке, который якобы находится внутри информационного сообщества. Люди слушают этих гондонов и думают…

Гринберга перебивает Григорьев и говорит весьма значительные слова, которыми мог бы начать свое выступление хоть даже и сам президент:

– Русская литература XIX века…

– Подожди, Вова, я не о том, – в свою очередь, Гринберг перебивает Григорьева, который перебил его. – Я о другом: на хера мне человек по ТВ ночью рассказывает, как надевать презерватив? На хер это нужно?

– Ты евреев не любишь просто! У нас же все ток-шоу ведут евреи.

– Ха-ха-ха, – низкопробно смеется стол.

– Я бы хотел слушать Андроникова, но он умер, – делает пессимистический вывод Гринберг.

Ему отвечает Новоженов:

– Да… Это проблема человека, который книг не читает уже, на карты денег нету, он не пьет, потому что давление… Ракетку зачехлил, и что ему остается, кроме как слушать радио и смотреть ТВ?

Включается Куприянов:

– А сериалы смотреть не пробовал?

– И «Дом-2», – подсказывает еще кто-то.

 
Он на гвоздь повесил бутсы,
А другие все ебутся!
 

– «Дом-2» я тоже смотрю, – смело признается писатель. Он уже настолько там, на олимпе, что может себе позволить такое пренебрежение к работе над имиджем; ну сериалы, ну «Дом-2», что хочу, то и смотрю… И плевать ему, что вы про это думаете.

Это признание удивило даже медийного профессионала Григорьева:

– Да ты просто аддикт масс-медиа! Зачем ты все это смотришь?

Да… Люди, которые руководят отраслью, похоже, не думают, что их деятельность находит такой отклик. Может, теперь они наконец ужаснутся по поводу содеянного.

Ответа нет. Гринбергу, похоже, нечего сказать.

– Ну а как быть нам? – спрашивает кто-то.

Григорьев подсказывает:

– Джозеф Хеллер…

Гринберг подхватывает:

– «Уловка-22».

– Ну вот почитай, как там!

Куприянов:

– Я как вице-президент клуба говорю тебе, Валера: пьесу напиши.

Григорьев подает маркетинговую идею:

– Название: «Вид сзади». Ломиться будут!

– Название? – задумывается Гринберг. – Я вот придумал как-то назвать свой рассказ «И корабль плывет». Но потом подумал – скажут, это уже было, ты еще назови «Мера за меру». Я поделился своими сомнениями с Левой, и он сказал: «Да пиши что хочешь, сейчас никто на это не обращает внимания».

Григорьев все-таки сомневается:

– А «Нагорная проповедь» если?

Свинаренко тоже:

– С «Нагорной проповедью» не очень корректно получается. Но можно дать другое название: «Метро "Нагорная"». И плагиата как не бывало.

Люди за столом своим смехом одобряют название.

Кох замечает:

– Я знаю, почему Гринбергу не удаются диалоги: второй все время пизди́т.

И снова смех – то есть реплика засчитывается.

Слово берет Новоженов, и все замолкают, перестают на время орать пьяными голосами и звенеть посудой: все-таки человек заслуженный. Он говорит:

– Я дал Валере книгу Чарлза Буковски и посоветовал прочитать рассказ с началом приблизительно таким: «Я дрочил и слушал Третью симфонию, к примеру, Брамса».

Григорьев:

– Ну, Буковски – это не Платонов, после него хочется писать и писать.

Гринберг подтверждает:

– Это точно… Помню, я прочел рассказ «Фро» в книге «В прекрасном и яростном мире» и подумал: «Блядь, ну как после этого писать?» А вот если я вычеркну из своей памяти Платонова или скажу Леве, что «Мастер и Маргарита» – это хуйня…

Дружный хохот был ему ответом. И реплики, которые посыпались одна за другой:

– Чистая хуйня!

– Зачеркнем еще человек 12, и будет вообще не о чем разговаривать!

– …а на этом поле, где работают лауреаты премии «Большая книга»…

– Короче, если б не братья Валуевы и не Кличко, я б занялся боксом.

– Ну а кто еще, Хэм, Уоррен? – Это Куприянов.

– Ну, человек 30 надо все-таки… Не меньше, – добавляет Григорьев. Он знает, он же и этой отраслью тоже руководит.

– Ну 40, – вставляет кто-то.

– Валера, пиши пьесу! – Куприянов снова за свое. – Трудный жанр, конечно…

Абрамов:

– Что бы ты ни написал, мы прочтем с удовольствием.

Гринберг:

– Я хочу резюмировать. Правда в другом! Реально! У меня нет ощущения, что вот если я не напишу, то умру. Но мне неприятно, когда я в три часа ночи открываю в Интернете журнал, а там Курицын ведет обозрение… Я не понимаю, что эти люди обозревают! Если это искреннее желание обозревать текущую литературу… Пусть Григорьев ответит!

Григорьев:

– На что ответить?

– Вот я прочел в «Тайм-аут», там писатели отвечали на анкету… Были крайние суждения… Был вопрос: кому дать Нобелевскую премию?

– И тебя там не было, в списке кандидатов?

– И Пелевина не было тоже.

– Так на что я должен ответить?

– Вопрос такой: почему под твоим руководством выходят такие обзоры?

– Слава Богу, осталась сфера, которой не руководит никто.

– Да? А вот меня еще спросили: хочешь, чтоб твою книгу обозрел (тут мы снова упираемся в некрасивую проблему наличия в русском языке огромного количества недостаточных глаголов. – И.С.) такой-то?.. 700 долларов.

– Ну, могли попросить и больше.

– Причем половину агенты заберут… После того как вышла в свет работа Робски и Огородниковой, вопрос с литературой закрыт. Стартовый тираж 500 тысяч!

– А это кто пришел, кто такой?

– Это Дмитрий Петров, он 30 языков знает!

Григорьев (в телефон):

– Извини, не могу говорить – я присутствую на литературном обеде.

И он же, громко:

– Друзья, давайте не пускать пьянку на самотек!

Свинаренко:

– Кстати, о русской литературе: есть тут русские? Если есть, поднимите руку!

Некоторые подняли.

– Я считаю, что трех русских мало, – по квоте должен быть контрольный пакет у них.

– А ты чего примазываешься?

– Я? Я сказал – «у них». Я по русской квоте не могу, будучи украинцем. Если должны остаться два еврея, Грин не обсуждается, он автор вечера. Надо выбрать еще одного, который останется.

– Инородцы начинают сваливать! (Кто-то ушел.) Новоженов:

– Есть теория, что евреи – это русские. Народ книги – это евреи, а русские как раз самый читающий народ. И так далее.

Свинаренко:

– Ну да, и тема заветов Ленина. Вот Куприянов живет на «Заветах Ленина».

– Нет, мой поселок называется «Заветы Ильича».

– Вот Петров – русский, а почему руку не поднял?

Гринберг:

– Не вноси в нашу дискуссию элемент политнекорректности. Для меня нет ни эллина, ни иудея.

Свинаренко:

– Где-то я это уже слышал.

– Опять плагиат!

Гринберг:

– Я утверждаю, что в обществе, которое мы построим, не будет ни эллина, ни иудея.

Свинаренко:

– То есть в твоем обществе не будет евреев и греков. А остальные будут?

Новоженов:

– Был такой случай. Конферансье выходит и спрашивает: «Друзья, хотите, чтоб перед вами выступали евреи?» – «Нет, нет!» – «Концерт окончен».

– …Кремль похож на женский орган: неправильно лизнул – и ты в жопе.

– «…я от бабушки ушел, я от дедушки ушел и оставил за собой горы трупов». Это Колобок на НТВ.

И влетает чья-то фраза:

– Я не хочу рассольник.

Новоженов:

– Прекрасный рассказ есть у Валеры про отца – «Вельветовые штаны». Но я от чего хочу предостеречь? Все началось с твоих застольных устных рассказов, с этого все началось. Жечков сказал: «С тех пор как ты стал писать, с тобой стало неинтересно разговаривать».

Гринберг признается:

– Это правда.

Новоженов:

– Обладая таким жизненным опытом и такой наблюдательностью, как у Валеры, я б вообще писал только про еблю. Вот у него есть рассказ «Похороны в Риге»… Нет ничего сильней, чем пережитый опыт человеческий. Давайте выпьем за Валерия! – Кто-то пьет, кто-то продолжает слушать. – Я прочитал рассказ «Казино "Сон"» и расплакался – я был с похмелья, и это, видимо, тоже повлияло. Это при том, что я не Горький, который любил поплакать…

– Горький прочитал рассказ Бунина и так расчувствовался, что вышел к завтраку, забыв надеть вставную челюсть.

Гринберг:

– Я с трепетом и любовью отдаю в любимый журнал «Медведь» все свои тексты.

Куприянов:

– Можно мне сказать два слова как вице-президенту литобъединения «0,5», о котором мало кто знает? Мы создали его и стали собираться по поводам и без поводов. Наверное, каждый из нас мог бы претендовать на роль лидера и объединителя, но так получилось, что мы собираемся вокруг Гринберга. Правда, он стал тяготеть к Союзу писателей, к официальщине… Но я, прошедший этот путь, должен сказать: там темно и холодно.

Кох:

– Валера, не слушай его! Я был там, там тепло и уютно.

(Смех в зале.)

Свинаренко:

– Прошу принять к сведению опровержение бывшего вице-премьера: в Кремле тепло и сухо. Как в памперсе.

Кох:

– Так вот, Валера, не ходи туда!

Гринберг:

– Я тебе клянусь, что этого не будет. Как называлось то постановление – «За партийную литературу»?

– «О партийной литературе и партийности в литературе». Только не помню, кто написал. И про что, кстати, не помню. А название крепко вбили в голову на журфаке.

Меж тем за столом кто-то запел «Бригантина поднимает паруса». Несколько голосов подхватили. Поют нестройно и, к счастью, негромко.

Кох:

– Есть небесный Иерусалим и есть земной. Мы свою страну не просрали.

Свинаренко:

– А ты знаешь, как появился Третьяковский проезд?

Куприянов:

– Откуда мне знать? Я лимитчик.

– А я что, коренной, что ли, москвич? Но я тебе скажу: Третьяков купил кусок земли и построил там этот проезд, чтоб людям было удобней ездить. А наши современники эту красивую идею опошлили и устроили там паркинг для посетителей бутиков. Отвратительно.

Романова:

– Есть мужчина, с которым чувствуешь себя спокойно.

– Я зачехлил, – напомнил Гринберг, догадавшись, что это начало тоста в его адрес.

– Зачехлил в «Дюрекс», – пошутил кто-то.

Романова на шутки не отвлекалась, она продолжала о серьезном:

– Тебе отдельное спасибо за твой внутренний мир.

Пьяные орали кругом, но она продолжала говорить:

– Спасибо тебе как писателю и как мужчине.

Выпили. После короткой паузы и звона посуды Гринберг продолжил разговор об источниках своего творчества:

– Секс занимает в сутках 1/1000 процента по времени. Неужели это справедливо, что такое мизерное количество времени, которое мы отдаем этой пагубной страсти, столько сил отнимает от реальной жизни? Мечты, поступки, необходимость ехать за туманами или в Нижний Новгород ебать кого-то? Нет, не надо придавать этому слишком большого значения… Это очень неправильно.

Разговор плавно перетек на тему любви.

– N. (один ньюсмейкер) в любом притоне имел скидку 80 процентов. Его узнавали! И вот, помню, гуляли мы с ним в одном публичном доме. Он лежит на кровати усталый, похмельный, беззащитный такой, без трусов… Эти твари (проститутки) сначала вели себя пристойно, а потом начали торговаться. Ну каково? Такой человек! Попросили мы у них скидку, а они говорят: «Дядя, иди на хуй, у нас свои проблемы».

В обсуждение темы проституции включилась единственная на этом обеде женщина – Ольга Романова. Все удивились: она-то что может сказать? Но она смогла:

– Выпивали мы как-то в серьезной компании, с олигархами, и те наняли кучу проституток. Дали им денег, выпивали с ними, болтали, а ебать не стали. И те обиделись. Я удивилась: чего обижаться, когда деньги заплачены? Те мне говорят: «Вот вы кто? Журналистка? Вот если бы ваши статьи покупали и не печатали, как бы вы себя чувствовали?»

– Оля, ты б им сказала, что они могут после отработать, мы б их вызвали.

– Не догадалась я! А они мне, кстати, так понравились! Такие красивые девки!

Кох:

– Оля! Ты настоящий писатель, тебе уже девушки нравятся.

Орлов:

– Да-да. Я это понимаю. В поселке художников на улице (далее он дал точный адрес) был публичный дом. И вот мы с ребятами сидим в кафе «Слимз» и видим: идет мимо знакомая проститутка из этого заведения и плачет. Мы говорим: «Что такое? Иди к нам, выпей». Она подошла, выпила и говорит: «Не поверите! Есть такая игрушка, тамагочи, ее надо покормить, поиграть с ней, а то она умрет. Я пошла с клиентом наверх, а пора было как раз кормить. И я сказала: «Девки, покормите игрушку, вот видите, надо эту кнопку нажать». А эти проститутки не покормили! Я же их просила! Что, трудно? Вот я б тебя, Орлов, попросила б, – тебе трудно было б»? Мне – нет. Потом они отмечали девять дней, как тамагочи умерла. А потом мы к ним зашли 31 декабря, и они говорят: «Какие вы все на Новый год женатые!»

Мы дали водителю денег, он привез елку, девять тортиков и дешевого молдавского шампанского. Я их иногда встречаю, тех девок, и они говорят: «Старик, мы тот Новый год никогда не забудем! Вы про нас вспомнили. А то б мы сидели в комнате и смотрели на этот бильярд, на этот диван, который нам не мил». Они спрашивали: «Почему ты ту выбрал, а не меня? Что, платье не то?» Дело не в сексе и не в деньгах, у них реально там каждый раз как конкурс красоты. А как ебутся!

– Я поехал как-то в Андалусию, а там русские бляди.

– Утечка мозгов – и даже того почище.

– Они так нам обрадовались. Потому что испанцы за один прием должны два раза кончить. А русским достаточно одного раза, и можно поговорить.

Свинаренко:

– Можно сказать тост?

Гринберг:

– Только без ксенофобии, пожалуйста.

– Ну ладно, про ксенофобию на этот раз не буду, тем более вы и так знаете, что я могу про нее сказать. Я про другое. Про то, чем хорош Гринберг. Мне кажется, ни у кого мы не видели такого трепетного отношения к литературе, как у него. Он циничен во многих вещах, но не тут. У нас у всех, вместе взятых, не наберется столько трепетности. У него любовь к литературе такая, как у гимназистки! Русская литература должна быть ему за это благодарна. Все вокруг орут, никто не слушает, кроме Гринберга, – пьянка есть пьянка.

Но нет, оказалось, что слушал еще и Орлов; он сказал алаверды:

– Раньше Гринберга попрекали лудоманией. А теперь он с нее спрыгнул. То, что Гринберг подсел на литературу, как другие подсаживаются на казино, – счастье для людей, которые читают. Я читаю Гринберга и иногда начинаю ржать как подорванный. Это очень интересно, что я смеюсь над написанным, – ты ведь очень устный…

– Блядь, это моя проблема.

– Валера, мне совершенно насрать на то, что называется писаной литературой. Но я с удовольствием и с удивлением прочитал твою книгу.

– Фактически Гринберг сначала дрочил (рассказывал устно), а потом стал ебаться (то есть творить письменно), и девушки сказали: «Скотина, ты все это время дрочил! А мог бы давно ебаться…»

Кох:

– Тут Гринберга захваливать взялись? Так я вам скажу правду: вы гений, ваше величество.

Смех в зале. Кох продолжает:

– Давайте вместе признаем одну вещь: мы живем и дышим одним воздухом с человеком, который уже миновал уровень Аверченко и уже хуярит на уровне Чехова. И он еще не умер! Он пишет! Он еще Чехова обставит, вы будете смеяться. И мы еще разбогатеем на мемуарах про Гринберга.

Шум, галдеж.

– Мы на Нобелевку!

Новоженов:

– Ни один пишущий человек не нуждается в сравнении с великими. Не лучше, не хуже – надо писать по-своему. Не надо тревожить дорогие гробы. Не надо ломать гостиницу «Москва».

Дальше все снова орут неразборчиво. Начинает казаться, что вечер перестает быть литературным; его участники уже настолько пьяные, что связной беседы от них трудно ожидать. Со всех сторон доносятся отрывочные реплики:

– Ну тебя в жопу! – Кто это, кого?

– Вы считаете нужным вычеркивать – вычеркивайте. Лишь бы печатали!

– Люди – хуй на блюде…

– Ни хуя!

Но вдруг прорезался связный тост, это взял слово Абрамов:

– Не важно, как дальше сложится твой творческий путь. Важно то, что благодаря тому, что ты написал, мы с тобой познакомились. И ты украсил нашу жизнь.

И снова более или менее ровный гул, как в советской пивной. Прорезаются только куски типа:

– У меня была бабушка моей первой жены… ей было 100 лет, реально, я отвечаю вам.

– Давайте вздрогнем.

Далее последовал старый, хорошо известный в наших кругах рассказ про поход солидных людей к дешевым прыщавым проституткам, причем немолодым:

– Пришли в бордель, он посмотрел и говорит: «Я их ебать не буду»…

Звон вилкой по бокалу.

– Валера, ты можешь послушать тост? Или тебе не интересно?

Юшкин:

– Валера! Модная хуйня уйдет в канализацию, а мудрость твоя – останется.

– …Если у человека хуй не стоит – зачем ему машина?..

– Можно я когда-нибудь вам скажу, что я думаю? У читателя есть сердце, у него могут быть минуты уныния. Если мы его превращаем в матрешку ебучую, мы его упрощаем. У него что-то болит, он о чем то плачет, у него не соединяется бизнес с сердцем…

– Ну зачем ты пишешь про секс бомжей? Можно ж по-другому. Чтоб красавец ебал красавицу, офицер – дворянку. А не бомжи…

– На хера такой Голливуд!

– Какой Голливуд? Это Толстой, Каренина! Я не могу, Гринберг пьет с меня кровь как с христианского младенца… Напиши, как офицер кремлевского полка ебет новую жену олиграха. Хочешь кавказцев – пожалуйста, но тогда чтоб это был не торговец с рынка, но Аль Файед и его папа-миллиардер, и чтоб подружка его была не уборщица, а принцесса Диана. Кто у нас аналог Дианы, Волочкова или Собчак?

– У наших читателей есть сердце?

– Вот Лукьянов – нравственный человек: он ездит на машине скандинавского производства двенадцатилетней давности. Он не хочет новую машину, ведь ездить на ней – значит издеваться над людьми, у которых нет денег…

Кох:

– По поводу литературы… Есть охуительные стихи о литературном творчестве. Значит, докладываю. Мы семь дней тупо, без цели, блуждали по пустыне, по горам. Аризона против пустыни Негев – это детская игра в крысу. В центре пустыни у Петрова родились стихи. То есть он их заново сочинил. Сейчас он их прочитает.

Петров читает:

 
Духовной жаждою томим…
 

И далее по тексту весь «Пророк» до конца.

Свинаренко:

– Хорошие стихи.

Кох:

– С Гринбергом это случилось. Именно это. И он теперь жжёт глаголом.

Гринберг:

– Ну как он мог такое написать? Мне кажется, это лучше, чем кино. Сильная хуйня!

Кох:

– Афтар жжот. Афтар – это Гринберг в данном случае.

– Орлуша, дай коммент на «Пророка»!

– Даю. Каждая примерно четвертая строка охуительна, каждая четвертая – продирает. Остальное – живой хороший проходняк. «Иди, приди» – так себе… И вдруг про гад морских. Так не мог сказать больше никто.

– Это, Орлов, тебя взволновало потому, что возле журнала «Крокодил», в котором ты работаешь, есть ресторан «Гады морские».

Кох:

– Надо Орлуше заказать прозу про Пушкина.

Орлуша:

– Я Пушкина не читал.

Дальше дискуссия вновь становится бессвязной.

– А хотите пушкинскую порнуху?

– А где твоя симпатичная секретарша, ты ее уволил?

– Почему лучше ебать некрасивых? Я сейчас все объясню. Если у тебя не встал с красивой, тебе неудобно. А с некрасивой тебе все равно.

Кох:

– «Я люблю некрасивых женщин» – хорошее начало стиха!

– «А красивых совсем не люблю».

– «И красивых я тоже люблю».

– А я женщин узнаю по пизде. В лицо не помню, а на пизду посмотрю – о, я тебя ебал!

– А глядя на пизду, ты что видишь, характер?

– А в таком случае как пидорасы должны лицо определять?

– Ну уж понятно как…

– А лично я не верю, что по пизде можно вообразить лицо.

– Дорогое радио, прошу передать для моей жены и тещи песню «Я свободен».

– У Лукьянова – уникальная комбинация: среди его предков цыгане, мордва, евреи, и он в любой компании вытаскивает как проездной нужную нацию…

Петров:

– Мне в ресторане «Петров-Водкин», я считаю, положена пятнадцатипроцентная скидка.

Свинаренко:

– Но еврейство – это как джокер: перебивает любую карту. В смысле любую национальность.

Гринберг:

– Христос любит всех, а Мишка Леонтьев – только их.

Кох:

– Фридман пришел как-то на разбор Торы. Обсуждали такую вещь. Авраам, пока войска фараона их не окружили, сказал ей: «Говори, что ты моя сестра, а не жена». – «Почему?» – «Ну, тебя ебать будут… А потом снова будешь жена». Типа это нормально. Реально фараон на нее запал, пялил ее…

– Сару?

– Ну. А ты что, не знал этого?

– Ни хуя себе разговор… Жена Авраама!

– Он ее пялил, пялил, а потом вскрылось, что она не сестра, а жена. И фараон сказал: «Ну вас на хуй». И они, значит, собрали манатки и уебали с земли египетской. И Михал Маратыча спросили: «Ну как тебе это?» Он ответил: «Вопрос решил? Народ выжил? Значит, все в порядке».

Это совсем другая ментальность…

Гринберг:

– Отпусти мой народ, бля.

Стол запел хором, кто остался:

– Let my people go!

Орлов дал такую версию:

 
– Он мудак, и я мудак,
Let my people go,
У нас дизель спиздили.
 

– Твой народ уже отпустили, он весь ушел, ты остался один за этим столом.

Гринберг:

– Подите вы на хуй…

– …Она использовала меня как предмет вожделения.

– Как фаллоимитатор.

– А ее муж ремонтировал мне компьютер. То и дело. А мне было неловко. Она говорит: «Представь, ты меня выгонишь, я вернусь домой злая и такое ему устрою! И еще детям вломлю. Так что давай еби меня, спасай семью».

Голоса становятся все развязнее и пьянее, а смех все глупее, интонации – все бессмысленнее. Хохот становится по звуку безумным. Пьяному все смешно…

Свинаренко:

– Один мой знакомый при разводе требовал 100 миллиардов сперматозоидов, в ответ на требование подруги возместить денежные потери. Вот и у вас был аналогичный случай, по миллиону сперматозоидов за мегабайт.

– А, и она приходила к тебе в офис и ломала компьютер!

– А ебал ты ее старательно или спустя рукава?

– Охуевшие люди.

Кох:

– Я вынужден вас покинуть. Хочу на прощание сказать, что существует некое недоразумение между немцами и евреями.

– Да, легкое, бля.

– Ха-ха-ха.

– Ну, это недолго было.

– Бывает такое; хуйня!

– Мы можем сделать первый шаг! Мы, немцы, искренне хотели…

– …как лучше.

Все уже пьяные. Давно причем.

Орлов:

– Давайте, давайте. Вы потом встретитесь с арабами в полуфинале.

Кох:

– Я о другом. Евреи и немцы должны сойтись на русском языке. Давайте выпьем за русский язык, он великий. Ура, товарищи! Я вас всех люблю крайне. Крайне! И я считаю, что причастен к успеху Гринберга.

Тот соглашается:

– Да, конечно! Ты сдвинул эту хуйню. Если б не ты…

– Это замечательно. Это фантастика! Вот я написал рассказ про человека, который ебет в день двух девушек, причем ему не важно каких.