Текст книги "Мирянин"

Часть вторая
ИЗ АДА БОГ ВИДЕН ЛУЧШЕ

Глава 1
Самая красивая

Если бы кто-нибудь спросил меня, отчего в тот роковой день и в тот вечер мое горе непременно потребовало от меня утопиться в вине, я вряд ли смог объяснить вразумительно свои переживания. Но теперь я уже в состоянии немного описать собственные настроения и причины, пробудившие их к жизни. Думаю даже, что многие дамы и девицы склонны будут мне не поверить, как это свойственно одним женщинам, когда речь в их присутствии идет о других. В данном моем случае – о Наташе. И резонно возразить: подумаешь, зеленые глаза и отличная фигура, ну и что? Разве этого достаточно, чтобы собирать мужские сердца в штабеля? Кругом пруд пруди сногсшибательных красоток, при этом и хитрых умом, которым и не снились изумрудные ожерелья, поднесенные им в полупоклоне, без всяких усилий с их женской стороны. Сколько потребуется изощренных интриг, опять возразят мне дамы, чтобы заставить среднестатистического мужчину надеть тебе на пальчик хотя бы ключи от сравнительно недорогого автомобиля! Не говоря уже о колечке с далеко идущими намерениями. Но в ответ и в свое оправдание могу сказать только, что я не соврал ни в одном слове, ни в едином утверждении относительно Наташи. Я не знаю, что чувствовали внутри себя ее законный муж, или Юрасик, или бедный Ника, я способен привести лишь свой собственный пример. А для меня Наташа была самая красивая. И точка.

Опять же, заметьте, дамы и господа. Я не обманул вас и тогда, когда чистосердечно сознался. Как бы я ни обожал, тайно или явно, Наташу, я никогда ни пошевелил и пальцем, чтобы добиться своей любви. И я имею в виду не только материальную сторону. Тут, возможно, все дело в моем характере, в направлении, что воспринял мой эгоизм. В отличие от Ливадина, которому кроме Наташи ничего больше не было нужно, а все остальное только прилагалось к ней, мне требовалось много чего еще. И в первую очередь – относительный душевный покой. И мои книги, и мои изыскания в области латинской грамматики, первейшей в тривиуме наук. Я вздрагивал всегда при мысли, что вдруг, в один прекрасный день, мне придется покинуть мою тихую обитель и сделаться охотником за житейской дичью, этаким добытчиком благ, и банковских счетов, и показного уважения окружающих. Тем более, как явил нам с очевидностью пример того же Тошки Ливадина, нисколько обилие денег ему не помогло, все равно ведь Наташу то и дело норовили увести у него из-под носа. При этом личности весьма одиозные.

Но почему же, не раз пробовал я разобраться, для всех нас свет клином сошелся на Наташе. Что в ней было особенного, ни в ком не повторимого, такого, чего не найти больше нигде на свете? И в последнюю очередь я назвал бы Наташу ангелом. Но и демоном она не была. Яркие, красивые, тем более высокие рыжие женщины всегда привлекают к себе, сообщили бы мне знатоки. Спасибо, знаю и без вас. Наташа тоже привлекала вовсю. Но если бы этим дело и ограничивалось! К ней прилипали мужчины, это верно, но с трудом могли отлипнуть прочь. Я думаю и даже уверен, что это так, – в их несчастном случае в роли мушиного клея выступало полнейшее ее равнодушие. Его ни подделать, ни разыграть было нельзя. Самая главная черта характера моей Наташи – абсолютное спокойствие там, где у обычных людей кипят нечеловеческие страсти. Я не раз сомневался, любила ли она безоглядно в своей жизни хоть кого-нибудь. Мужчину, женщину или ребенка. И в то же время, за редким исключением, она ко всем относилась хорошо. Даже жалела и печалилась на расстоянии. Наташу нельзя было назвать и расчетливой, как многих холодных сердцем людей, да и не присутствовало в ней холода. Скорее, она была совершенной вещью в себе, не нуждавшейся так уж сильно для самовыражения во внешнем мире. Оттого, как я уже говорил раньше, Наташа и не ввязывалась в хлопоты с дипломами и институтами, профессиональными карьерами и прославлением своего имени хотя бы и в светских кругах. Я понимал ее и думал, что мы с ней похожи. И как чудесно мы прожили бы вместе, если бы вдруг на меня упало сказочное богатство по завещанию от неизвестного дядюшки, а она унаследовала бы необитаемый остров, или наоборот. Я все понимал о ней и был уверен в этом до недавнего времени. Повторю: не знаю, что искали с Наташей другие мужчины. А мне больше всего легло на сердце именно ее спокойствие, с которым она проживала срок своей жизни. И я сам себе, в своих мечтах, связанных с Наташей, казался Пигмалионом, который раздумал оживлять сотворенную им статую, а так и оставил ее неживой и прекрасной вещью, без права на самовыражение. Прекрасное и должно быть безмолвным. Не в смысле немым, а именно безмолвным. Не отвечать на вопросы тех, кто им восхищается, а заставлять задавать новые. Само же прекрасное пребывает неизменным. Оно – как гарантия грядущего рая земным существам. И даже такой, как Юрасик, это понимал и к нему стремился.

Но до сей поры я считал, что совершенное оттого и считается совершенным, что слишком разборчиво и не открывается первому встречному. Поэтому информация, которую я услышал от Габриэля, и вызвала у меня легкий психический шок. Моя статуя заговорила и притом вовсе не с богом или героем, а с толстым и потешным фавном из свиты жестокого насмешника Момуса. Юрасик был столь смешон и ничтожен, что я даже не нашел в себе силы возненавидеть его или проклясть. Но я не отважился обвинить во всем и ее, Наташу. В одном Фидель казался мне правым – в этом нечистом деле надо разобраться.

В момент, когда я пил свой бурбон в баре отеля и мимо меня подобно борову в галопе проскакал Юрасик, я и окликнул его именно с намерением попытать счастья. Авось, ходя вокруг да около этого малоумного и хвастливого человечка, я выужу из него часть правды. Но, как вы уже знаете, моим надеждам не суждено было сбыться. В любое другое время и сам Талдыкин и телефон, падающий у него из рук, привлекли бы мое пристальное внимание, но не в тот момент, когда на первом плане для меня стояла Наташа. И я решил, Талдыкин подождет. В самом деле, сложно было предположить, что Юрасик собирался утопиться в ванне или натворить еще какую маловразумительную глупость. Максимум, на что он казался мне способным, так это напиться вдрызг в стрессовой ситуации. И я оставил Талдыкина в покое, пусть себе. Если бы я знал тогда, как сильно я ошибался. Но и представить себе масштаб несчастья, обрушившегося на Юрасика, я тоже не был способен, потому что его вообще сложно вообразить.

Когда бурбон в моем стакане подошел к концу, я счел, что способен двигаться дальше помаленьку-потихоньку. Мне сейчас совсем не рекомендовалось пребывание на солнце, но и откладывать выяснение дел с Наташей не было больше сил. Что же, решил я, пристроюсь как-нибудь в тень под пляжным зонтом и стану ждать подходящего момента.

У шезлонгов меня встретили сочувственно и с оттенком недоуменного любопытства. Я не знал про себя, насколько был хорош, но видимо, сильно, потому что Тошка сокрушенно зацокал языком и спросил, не может ли он мне чем-то помочь. Наташа и Олеся наперегонки стали мне предлагать водички, крепкого кофе, прикурить сигарету или помочь искупаться в океане.

– Да оставьте вы мужика в покое! – досадливо умерил их пыл Ливадин. – Видно, тяжела служба в полиции, а? Скажи им, Леха. С чего это вы с инспектором так набрались? Только не удивляйся, твой приятель-детектив заходил ко мне и просил за тобой приглядеть.

– Значит, это ты пинал меня в бока с утра пораньше? – расхохотался я Тошке в лицо. Видимо, последний бурбон все же вышел для меня лишним.

– Ничего себе, пораньше! Дело к полудню шло. Так с чего это вы с инспектором напились, будто гадаринские свиньи, ты не ответил? – настойчиво прицепился ко мне Ливадин.

Ну и что я мог сказать ему, моему другу? Правду? Исключено. Это и с глазу на глаз было невозможно, а уж в присутствии Олеськи и подавно. Но я все же не слишком погрешил против истины, когда ответил:

– Инспекторское дело дрянь, потому как зашло в тупик. А значит, и наши дела, в том числе. Сидеть нам на Мадейре, не пересидеть! – Я снова по-дурацки расхохотался. – «Выпьем с горя! Где же кружка? Сердцу станет веселей». Может быть…

– Я уже прикидывал, не вызвать ли мне из Москвы зануду Анохина. Это мой адвокат. Но раздумал, – сообщил мне Тошка. – Еще решат, что на воре шапка горит, да и прицепятся.

– Тебе-то адвокат для какой надобности? Будто ты здесь при чем… – отмахнулся я от Антона. Но тут же вспомнил любопытный факт и спросил: – А что такое с Юрасиком?

– А что такое с Юрасиком? – в три голоса ответило мне эхо.

– Не знаю, думал, вам виднее. Только он промчался мимо меня, как возбужденный носорог в погоне за туристом, и при этом стенал на манер ветхозаветного Иова.

– Ему позвонили на трубку, и Юрасик отошел. Чтоб мы не подслушали, – ехидно заметила Олеська. (Тоже замечание в ее духе, в глаза чуть ли не мед льет, а за глаза дерьма поддает.)

– Наверное, у Талдыкина что-то дома стряслось. Может, ребенок заболел, – предположил Ливадин. – Вот он и кинулся в номер, звонить и отдавать распоряжения. Он, кажется, души не чает в своих детях.

И все трое принялись обсуждать искренность отцовских чувств Юрасика. А я, к стыду своему, заснул. Вот так сразу, даже не крепился, не уговаривал себя не сдаваться, а задрых, будто ленивый кот на заборе, в один миг, столь тяжко меня разморило.

Проснулся я, когда солнце уже клонилось к западному горизонту. Кто-то заботливо прикрыл меня махровым полотенцем от возможных ожогов и на голову натянул бейсбольную кепку. Кругом на матрасах было совершенно пусто, видимо, все наши давным-давно ушли с пляжа, меня же решили не будить. А может, не смогли растолкать. Но и за то спасибо, я выспался на славу и вроде бы совсем протрезвел. Одно было плохо – я, кажется, проспал царство небесное, то есть не достиг цели и не разговорил Наташу. Впрочем, я мог еще поправить дело. Правда, открывшаяся мне в «Булгари», или видимость этой правды, жгла меня огнем, и я знал, что все равно сейчас отправлюсь искать Наташу и постараюсь выманить ее на простор для интимной беседы.

Я поднялся на третий этаж. План мой не заключал в себе особенной хитрости. Просто постучать в дверь и спросить, не желает ли кто из Ливадиных немного со мной погулять. Болящему с похмелья человеку отказать вообще трудно, а тем более людям сердобольным и старым друзьям. Конечно, Тошка перед ужином никуда идти не захочет, а Наташа, вообще от природы очень подвижная и легкая на подъем, может, и согласится.

На этаже, однако, меня застала, что называется, «картина Репина маслом». Или как сказали бы в древнем Риме, ситуация avibus adversis, с дурными предзнаменованиями. От лифтового холла, который в нашем отеле делит этаж ровно надвое, как известно, я должен был бы свернуть направо, чтобы попасть в крыло к Ливадиным. Но некоторый шум и отрывистые фразы на русском языке заставили меня заглянуть в левый коридор. Так и есть. И Тошка, и Наташа, и даже Олеська небольшой кучкой сгруппировались возле двери номера Талдыкина. Они не ругались, вовсе нет. Кажется, только желали попасть внутрь и призывали Юрасика открыть. Причем призывы эти, как мне померещилось, носили скорее мягко-просительный характер, чем требовательно-угрожающий.

– Что у вас тут стряслось? – спросил я довольно легкомысленным тоном, как это и позволительно любой человеческой особи с великого перепою.

– Ожил, молодец! – поприветствовал меня Тошка и тут же, проигнорировав мой вопрос, стукнул кулаком по дверной филенке: – Юрий Петрович! Не дури! Открой!

– А пошли вы!.. – донесся из-за двери отчаянный выкрик, против обыкновения содержащий только одно матерное слово.

– Юрий Петрович! Ну хочешь, посидим вдвоем, как мужик с мужиком, а? Я тебе виски хорошее принес и шоколад на закуску? – Ливадин врал напропалую, в руках у него не было ни бутылки, ни еды, но, видно, обстоятельства дела представлялись критичными.

– Не выходит! И все тут! – пояснила мне Олеська и в испуге развела руками.

Как бы я ни относился к Крапивницкой, но в данный момент ей посочувствовал. И без того на Олеськину голову свалилось немало, а тут еще неизвестная неприятность. С Юрасиком, коего она добровольно вызвалась опекать.

– А что все же случилось? – спросил я Крапивницкую, раз уж она выразила готовность общаться. – Вы поссорились?

– Что ты! Я по-соседски хотела зайти. Ты же сам сказал, что Юрасик сам не свой. И вот, зашла! А он меня за шиворот и выставил вон! И давай орать. Что всех поубивает, если к нему еще сунутся. И запер дверь на ключ. А я испугалась, – поведала мне Олеся и собралась пустить слезу.

– Леся к нам прибежала. И рассказала. И мы поняли, что с Юрием Петровичем случилась беда, – коротко, глядя в сторону, пояснила мне Наташа. – Вот уже полчаса стучим, уговариваем. Сначала он молчал, теперь хоть матерится, и то слава богу! Но все равно никого не хочет видеть и не открывает. Мы уже просились и все вместе, и поодиночке.

– Так уж и никого? – вдруг спросил я, не совладав с собой. Ну и пусть. Она была виновата первая, когда почувствовала и отвела глаза, и стала смотреть мимо меня. А значит, ее смущение передо мной позволило мне стать ее судьей. – Даже тебя? Это странно.

Слова мои прозвучали не вызывающе, куда там! А намного хуже. Угроза и обвинение во всех грехах, мое страдание от того, что я знаю, тихий вопль палача – вот как это было.

– Даже меня, – ответила она. И согласилась. (Я бы прибил ее тотчас, если бы мог поднять на нее руку.)

– Мне надо поговорить с тобой! – потребовал я. – Сейчас же!

– Хорошо, – опять согласилась она. Но никто из нас не тронулся с места.

Мы все еще стояли перед дверью, и Тошка продолжал колотить в нее редкими равномерными ударами, чтобы не злить чересчур Юрасика. И Крапивницкая металась взглядом туда-сюда, не зная, прислушиваться ли к нам с Наташей из любопытства, или помогать увещевать Талдыкина.

– Не хочешь со мной, давай на троих сообразим! – предлагал через дверь Тошка. Он, кажется, напрочь позабыл про свою органическую несовместимость с Талдыкиным, сейчас главное для Антона была – мужская солидарность в несчастье. – Вот и Леха, то есть, Алексей Львович пришел. Ему тоже с похмелья плохо. Может, откроешь?

Ливадин выразительно просигналил мне обоими глазами, мол, не молчи, подтверди мысль.

– В самом деле, Юрий Петрович. Я с похмелья и все такое. Мне стоять тяжело. Ты впусти, – обратился я к запертой двери, в надежде на сострадание ко мне Талдыкина, как коллеги-выпивохи. Хотя при одной мысли, что мне придется пить спиртное, я чуть не сблевал на ковер.

– Лексей Львович! – вдруг раздался из-за двери вполне человеческий голос, даже без матюков (очень жалобный голос, я бы сказал). – И ты здесь? Мне очень нужно с тобой поговорить, только сейчас я не могу!

– Хорошо, поговорим, когда сможешь, Юрий Петрович! Только, чур! В ванной не топиться, в розетку пальцы не совать, вены не резать. Обещаешь? – Я наугад перечислил пришедшие мне в голову способы суицида, так, на всякий случай. Хотя именно граждане, подобные жизнелюбу Юрасику, никогда не станут творить над собой насилия, но чем черт не шутит. Тем более, я не знал, что же все-таки стряслось.

– Будь спокоен! – как-то зловеще прозвучало с той стороны. – А сейчас скажи всем, чтоб проваливали отсюда, или я не ручаюсь…!

Мы и провалили, несолоно хлебавши. По пути в номер к Ливадиным обсуждали на все лады, какая такая жуткая беда могла разразиться над нашим Талдыкиным, ничего не надумали, но всем было тревожно. Мы и сами не заметили, как стали говорить «наш Талдыкин» или «наш Юрасик», это вдруг сделалось естественным. И я подумал, что вовсе не шутят мудрые люди, когда говорят – общие несчастья сближают даже противоположности. В обычных обстоятельствах мы отдохнули бы на Мадейре и после расстались бы без сожалений, как случайные люди. И все, наверное, пошли бы своей дорогой. Мы в одну сторону, Юрасик – в другую, а девушка Вика – в третью. И может, изредка Никита сообщал бы нам: «А помните Талдыкина? Так вот он…» И мы бы слушали и припоминали, но без большого интереса.

Теперь все было иначе. И само возвращение в Москву казалось нам столь далеким и призрачным, что никто не жил уже родными столичными категориями, не строил планы и не сетовал на промедление. Наш путь пересекли два трупа, и оба лежали неотмщенные, и в их незримом присутствии невозможно было говорить о мирских делах. Мы словно переселились незаметно в иную жизнь, в параллельный мир, который был отделен от нашего не только тысячами километров, но и миллионами лет. И прежний круг существования стал нам отныне недоступен, как вчерашний день. Настоящий наш мир состоял теперь из пяти человек и одного проводника в царство мертвых, инспектора Харона ди Дуэро, но ни у кого из нас не имелось медной или золотой монеты, чтобы умилостивить его и заплатить за перевоз. И мы поневоле сплотились в одно общество, а когда столь разные люди вынужденно становятся чем-то единым, то противоречия рано или поздно разнесут их союз в клочья, и тогда жди еще одной, настоящей беды. А может, даже и не одной.

В люксе у Ливадиных я выпил ледяной воды из холодильника, и сказал: душно, пойду гулять. Наташа вызвалась меня сопровождать. Тогда и Крапивницкой не осталось ничего другого, как уйти к себе, а Тошка немедленно углубился в спортивные новости по Интернету. И даже намекнул аккуратно, что нам с Наташей не обязательно возвращаться скоро.

– А за Талдыкина не надо переживать, – сказал Ливадин нам в спины, – к ужину выйдет, вот помяните мое слово. Голод, он и волка из лесу выманит. – Он то ли пытался успокоить нас, то ли самого себя, то ли нашу коллективную, бессознательную совесть.

Мы вышли с центрального входа на тенистую крутую улицу, петлей сползавшую к океанской набережной. И остановились на тротуаре рядом с швейцаром, не зная, повернуть направо или налево. До этого мы с Наташей не сказали друг другу ни слова, вообще не издали ни звука, а шли рядом, как пионеры на прогулке, только горна и барабана не хватало. Руки – вдоль туловища, ноги – в маршевом ритме, голова, как деревянная, зрит только вперед.

– Давай пойдем в ту сторону, – указал я направо от себя. Молчать мне было нельзя, чем больше я безмолвствовал, тем больше во мне поднимался, как ржавая накипь, какой-то лютый гнев, разбавленный обидой. А ссоры я не хотел.

Мы свернули направо, как я и предлагал, но через десяток шагов остановились. Точнее, остановился я. Наташа не предпринимала никаких самостоятельных действий и все еще молча и покорно шагала рядом. И я не выдержал. Прекратил наше бессмысленное движение, затормозил под каким-то развесистым платаном, прямо у дороги.

– Ну, довольно. Невозможно так-то, – вдруг понес я жалобную околесицу. – Издевательство над человеком разумным – вот как это называется.

– Леша, ты о чем? – спросила она (и впрямь, речь моя была темна и в стороне от смысла).

– Прости, сорвалось. Это я от беспомощности, – пришлось сознаться мне, но тут же остаточный мой гнев взял свое: – Какого черта!!! Ты и Юрасик!! И это ожерелье дурацкое! Ты же не продажная девка. И вдруг такое… – Здесь голос мой совсем упал, и я испугался ее ответа.

– При чем здесь девка, тем более продажная? Не стану даже спрашивать, оттуда ты узнал. Наплевать. Ты что, бесишься из-за того, что я беру подарки от Талдыкина? – как ни в чем не бывало спросила Наташа.

Меня захлестнуло настолько через край, что я от боли и возмущения, вызванного ее спокойным и от этого особенно бесстыдным признанием, растерял все слова до единого. И опять между нами глумливой аурой повисло молчание

– У тебя есть муж, – нашелся я наконец, что сказать. И тут же сообразил, что произнес совершеннейшую ахинею.

– А если бы это ты, Леша, дарил мне «дурацкое ожерелье», тебя бы сильно волновал мой Ливадин? – и (вы не можете даже представить себе!) она усмехнулась. – Вот и выходит: плевать тебе, Лешенька, продажная я или бесценная, а главное. – Не ты покупаешь!

– Наташа, одумайся, что ты говоришь! – Вот тут меня прорвало. Из-за того, что меня поставили на одну доску с Юрасей, равно как и оскорбили в самом святом и тайном чувстве. И чувство мое тут же перестало быть тайным, когда вынужденно вдруг стало спасать мою честь: – Я всю мою жизнь! Я не смел! Даже думать! И ради тебя и ради Антона! И ты одна виновата, что я думать начал, вопреки себе! Когда увидел тебя с Юрасиком! Теперь ты все равно что плюнула мне в лицо, а я мечтал всегда, что я скажу, а ты поймешь!

Она посмотрела на меня тем взглядом, что однажды я уже ощущал на себе. Это опять был непонятный мне страх и опять соотнесенный со мной лично. И все, что ни говорила и что бы ни делала сейчас Наташа, она как бы изживала и пересиливала эту загадочную боязнь.

– Я понимаю, Лешенька, ты только не волнуйся так. Ты и сам живешь неизвестно в каких небесах, и другим жить не даешь на земле. Тебе-то какая разница, Талдыкин или мой Антон? Ты, как большой ребенок, гладишь соседскую собаку, а свою завести не решаешься. Так не все ли равно, кто у собаки хозяин? Или ты желаешь устроить мое счастье за чужой счет? Не выйдет, и не надейся. Потому что по твоим правилам счастье невозможно.

– Ты хочешь сказать, что я все проморгал и все упустил. Я, конечно, имею в виду, что «все» – это ты, Наташа. Так я знаю. Тоже мне, обратная сторона Луны! – И здесь мне неожиданно пришла в голову мысль, что мне пытаются сказать больше, чем я рассчитывал, и я почти сошел с ума от радости: – Ты думаешь, я еще могу все исправить? Что для меня есть надежда?

– И мой муж, а твой друг, сейчас тебя не волнует? Ты страшный человек, Лешенька! Я это всегда знала, да, – очень тихо сказала мне Наташа.

– Глупости! Я вовсе не страшный. – От ее обвинения, совсем для меня неожиданного, стало вдруг нехорошо. – И Тошка очень даже меня волнует. Я не собираюсь подкупать или соблазнять тебя, как вор, за его спиной. Я имел в виду свободное соперничество, и ты это знаешь.

– Ого-го, как знаю. Ты не Юрасик, ты руки пачкать не станешь. Твои методы, они еще кошмарней выйдут. Как в средневековой пытошной ради креста.

– Хорошо, – от греха подальше согласился я. Перепалка наша вдруг зашла не в ту сторону, и меня ни с того ни с сего Наташа объявила чуть ли не инквизитором. – Я Гудвин, великий и ужасный. Приятный комплимент, оттого что я не ничтожество в твоих глазах. Но скажи мне, если даже плюнуть на общеупотребительную мораль, кой черт тебя дернул связаться с Юрасиком?

– Ты извини, Лешенька, я не хотела тебя оскорблять, – попыталась со мной замириться Наташа, видно, поняла, что перегнула палку. – Ты весь больше меня там, куда люди не осмеливаются обычно ступать. Я это имела в виду. А Талдыкин – просто дурень, и я просто пользуюсь. Почему нет?

На меня словно упал целый сноп радужного света и будто прирастил мне шесть крыл серафима, так прекрасно было, что она поняла. Неужели поняла? Все мои усилия освободиться, все попытки стать единым со своей волей, почти люциферовы попытки, ничего не имеющие общего с тем, что люди называют святостью.

– Что значит – просто пользуешься? – спросил я, потому что о главном говорить не было сил. Если поняла, то слова не нужны, а если нет, то они бесполезны.

– То и значит. Раз уж Юрасику хочется дарить, пусть совершит в своей жизни хоть один значительный поступок.

– Ты ничего ему не обещала? Но все равно, даже если так. Если ты согласилась принять его подарок, значит, и на все остальное тоже согласилась, – заупрямился я.

– Именно, что принять подарок, а не плату за все «остальное». А подарки – дело добровольное. И, стало быть, бескорыстное.

– И Талдыкин с тобой согласен? Он, ручаюсь, уж точно не бессребреник. А? – лукаво подзадорил я Наташу. Но и успокоился. С нее станется. Взять игрушку в полмиллиона и отправить дарителя в сад.

– Это его проблема. Я же говорю, Юрасик – просто дурень и тешит себя.

– А ты не боишься, что возникнет скандал? – Я представил на секундочку, что может случиться, если благая весть дойдет до Тошки.

– А что может случиться? – в тон моим мыслям спросила Наташа. И сама же ответила: – Накостыляет ему Ливадин по первое число. Но это вряд ли произойдет, Юрасик все же не настолько глуп, чтобы жаловаться. Скорее всего, прибежит еще раз, но с другим подарком.

– И после всего этого – я же страшный человек! – Мне совсем стало весело. – Но ты права в одном. Зарвавшегося дурака нужно учить. И не переживай, я ничего не скажу Тошке.

– За это я переживаю меньше всего, Лешенька. Кто меня действительно беспокоит, так это скорее ты. Знаешь, иногда мне кажется, что с тобой я блуждаю наяву в лабиринтах, в которых ты властелин, и им нет конца и нельзя выбраться без волшебного слова. И никак не добраться до Замка и не добиться, чтобы к тебе вышел его хозяин (опять этот Кафка, будь он проклят, гениальный австрийский графоман, внушающий ей опасные мысли!).

– Обо мне не беспокойся. А лучше скажи, должен ли я верить в свои надежды? – Для меня этот вопрос был главным, после всего, что я услышал.

– Не сходи с ума, Алексей Львович! – Она опять посмотрела в сторону. А потом взяла меня под руку. – Пойдем-ка обратно. А то Ливадин рискует остаться без ужина.

И я пошел, и крылья, как возникли вдруг из ничего, так и остались за моей спиной. Потому что Наташа не сказала «нет».