Текст книги "Мирянин"

Глава 8
Чудовищное дело в долине армагеддона

Если до сего момента время моего повествования разлагалось на дни, потом удлинялось на часы, то теперь счет его пошел на минуты. Как будто эффект постепенно натягиваемой тетивы тугого лука. Чем дальше, тем замедленней, а потом, когда придет срок, стрела сорвется и полетит вдаль, и время помчится уже галопом, перескакивая через самое себя, как грохот от взрыва, опережающий разрушения. Отчего это так? Возможно, вам повезет и вы поймете смысл, на который я только пока стараюсь вам намекнуть.

Итак, пришел Фидель. Мой друг. Я был готов, только и оставалось, что надеть обувь, и я мог стать за дирижерский пульт, чтобы направлять голоса инструментов. Зал ждал в замершем неведении предстоящего, и до поры инспектору тоже приходилось выступать на зрительских ролях, а после взять на себя обязанности критика спектакля и вынести приговор. Впрочем, инспектор, в отличие от меня, не был облачен в парадное платье. Обычная спортивная рубаха, сверху накинута брезентовая жилетка без рукавов, но со множественными карманами – это чтобы скрыть оружие, покоящееся в кобуре подмышкой; хлопковые, цвета хаки свободные штаны, мягкие летние туфли. Никаких костюмов и галстуков, крахмальных воротничков и запонок, как в дорогом американском сериале. Только единственная роскошь – хорошие часы, указывающие время сразу нескольких поясов относительно Гринвича. Видно, Фиделю свыше был дозволен такой внешний антураж, потому что помощник его Салазар парился по жаре в плохонькой, синтетической пиджачной паре, да и другие подчиненные тоже. А Фидель своей свободной одеждой только подчеркивал собственную значимость, я это почувствовал еще с первой минуты моего знакомства с ним. Эта вольность как бы ставила его над вами, какое бы общественное положение вы ни занимали, и сразу было понятно – инспектор здесь по делу, а кто этому делу станет препятствовать – пожалеет. К тому же внимание сильно отвлекала его чудная, потрясающе черная борода, даже можно сказать, бородища, и уж к ней костюм и галстук совсем бы не подошли. А вот полувоенная форма, как у настоящего кубинского тезки, подлинного Фиделя, очень была инспектору к лицу. Как и бесконечные дешевые сигареты. И наоборот, дорогая сигара сделала бы сходство хоть и более полным, но комичным и гротескным, а Фиделю нельзя было выглядеть смешным. Уж очень его работа получалась далекой от юмора.

– Луиш, вы, я вижу, готовы, – сказал инспектор еще в дверях. И пока я надевал туфли, сообщил: – Ребята, как вы и просили, расставлены по периметру, но не на виду. Все же, что вы затеяли? Я в общем-то догадываюсь, но хотелось бы услышать от вас?

– Я тоже кое о чем догадываюсь, но не прошу же вас выдать мне тайну, – пошутил я. Хотя и знал, что при определенной настойчивости Фидель не стал бы от меня ничего скрывать. Но правила игры есть правила, и я сказал: – Давайте меняться, я приоткрою вам часть узора, а вы в свою очередь тоже приподнимете краешек покрывала.

– Идет, – согласился Фидель, – только вы начинаете первый. В конце концов, это вы меня втравили в ваши индейские прятки, а не наоборот.

– Сегодня мы с вами поприсутствуем при демонстрации одного ювелирного изделия, если вы понимаете, о чем я. А вы, инспектор, ответьте, в свою очередь, как вам удалось узнать о тайне сеньора Ливадина. Лично мне ее выдал под большим секретом наш общий друг сеньор Т.

– Я послал запрос в вашу столицу о сеньоре Т. Нелегко было добиться обратной связи, но я все же получил интересную информацию. Не скажу, что особо секретную. Скорее, не секретную вообще, иначе никто у вас, в Москве, не стал бы себя утруждать. Бюрократия и чиновничья лень, сами знаете. Хотя, если бы не моя настойчивость, черта с два я бы ее добыл. Только и всего.

– Понятно. Все оказалось до смешного просто: послал запрос, получил ответ. – Я усмехнулся. Конечно, с детективным агентством «Элит-конфиденс» никто и не подумал связаться, так что главная тайна Юрасика осталась неприкосновенной, но, честно говоря, в ее выявлении отныне не было никакого смысла. – Знаете что, инспектор? Нам с вами пора.

Я вышел в коридор, Фидель – следом за мной. Мы постояли какую-то долю секунды в неподвижности, потом я взмахнул рукой, мне нарочно захотелось это сделать, и оба двинулись вперед по направлению к лифтовому холлу. Я точно знал, что сейчас, в восемь ноль-ноль вечера по местному времени Юрасик Талдыкин также отворил дверь своего номера и тоже вышел из него по направлению к лифтам. И отправился к месту условленной встречи.

Отель «Савой» вообще-то состоял из двух зданий, старого и нового. Наша постройка, современная и в стиле конструктивизма, располагалась у самого синего моря, то есть выходила на отельный пляж и бассейн. А вот другая, еще от колониальных времен, окруженная роскошным садом, более предпочтительная для солидных британских туристов-консерваторов, находилась через дорогу. Если этим словом можно назвать две полосы асфальта на тихой улочке. В том, старом здании и располагался умопомрачительной солидности ресторан, куда дамам удобно было надеть для показа самые заветные платья и украшения. Именно в этот ресторан мы и ходили в последние недели для ужина и посиделок, когда в город выбираться не было желания. Чудесный шведский стол и меню «а-ля-карт», на выбор, официанты в белых перчатках, но и на ваши джинсовые штаны никто ни в коем случае не смотрел косо. Чтобы попасть из нашего современного корпуса в тот, другой, нужно было пройти по крытому стеклом мостику, нависшему как раз над садом и дорогой, очень романтичному и несколько шаткому. Мостик этот шел от последнего, верхнего этажа нового корпуса (отчего нам с Фиделем и понадобился лифт) и выводил вас на другую сторону прямо в мраморный холл с дорогими магазинчиками безделушек, а далее в еще один небольшой зальчик – как бы преддверие самого ресторана.

У мостика мы с Фиделем расстались. Ему следовало отправиться в дальнейший путь позже меня, еще и пропустив вперед Юрасика, а потом уже занять позицию как раз между магазинами и ресторанными дверями.

Я пошел в дивную ночь, сияющую полной луной над моей головой через стекло мостка, в глубоком одиночестве. А впрочем, творец и режиссер всегда одинок. Я же в данный момент был именно творцом и режиссером. Какая может быть ценность свободы, если она принадлежит только тебе одному? Совсем невысокая. Истинная ее суть – это руководство другими, которые следуют послушно за тобой, даже если не понимают куда. Итак, избавившись от цепей, наложенных на меня природой и Господом, мне теперь предстояло осуществить следующий этап: использовать свою власть над еще несвободными людьми. Недаром всю свою сознательную жизнь я отдавал предпочтение латинянам и их языку. Это послужило мне как бы начальным стартом к тому, к чему я пришел сейчас. Ведь это миф, что латинский язык незатейлив в своей конструкции. Совсем наоборот, это язык многослойных, очень сложных построений, где правила соблюдаются неукоснительно, где невозможно отступление, где искусственная структура так глобальна и упорядочена, что никакое ее нарушение невозможно. Как Римская империя, символ жесткости и сопротивления хаосу, бесконечная борьба с законом неустойчивости, воля в ее чистом виде. И я сейчас был ее легатом, консулом, диктатором, Цезарем. Тем, кто утверждает собственные правила вопреки всему.

Я шел по мосту и знал: в эти минуты я и есть повелитель мира, потому что требую подчинения себе и намереваюсь его добиться. Скоро я вышел в холл, а оттуда рукой было подать и до условленного места. Устроить встречу в нужном мне пункте, кстати сказать, не стоило труда, потому что именно в этом крошечном зале перед рестораном, отделенном от него тяжелым декоративным занавесом, мы и поджидали обычно друг друга, чтобы вместе сесть за стол.

Наташа и Антон уже стояли в мраморной нише между двух полуколонн, они всегда приходили загодя, такая у Ливадина была привычка. Тихо говорили меж собой, и по их лицам я понял: речь шла о чем-то совершенно незначительном. Так даже лучше, удар всегда сильней, когда его не ждешь. Я поприветствовал их веселым восклицанием, Наташа заметила мой наряд и сказала приветливо:

– Ого, каким ты франтом! – и даже улыбнулась.

– У меня сегодня такое настроение, – ответил я и не обманул.

Я нарочно стал так, чтобы видеть арку со стороны длинного холла и таким образом очутиться лицом к Талдыкину, когда он подойдет. Это была своего рода мера предосторожности. Если Юрасик будет все время смотреть на меня, то моя бессловесная поддержка не позволит его храбрости смыться в кусты.

Впрочем, как оказалось в дальнейшем, мои опасения были излишни. Талдыкина скорее пришлось бы сдерживать, чем поощрять. Он тоже, наверное, успел ощутить запах подлинной свободы и опьянился им. Во всяком случае, вид у Юрасика в тот момент, когда он подошел, был такой, словно он фельдмаршал Кутузов в утро битвы при Бородино.

Быть может, кто-то из внимающих моему рассказу не до конца сумел понять, каким образом человек, подобный Юрию Петровичу Талдыкину, то есть вполне самостоятельный и с акульими зубами разбитной парвеню и толстокожий хам, вдруг подпал под мою власть и беспрекословно исполняет чужую волю. Это легко представить, если каждый мысленно поставит себя на место Юрасика и вообразит его несчастья обрушившимися на свою голову. Талдыкин понимал, что я не сдам его полиции, да и поздно уже, доказать ничего нельзя. Так что об угрозах с моей стороны он даже не помышлял. И не нужны были угрозы. Не стоит забывать, что я единственный знал его позорную тайну, и другую, страшную, знал тоже я один. Чувство стыда и вдобавок к нему угрызения совести от невольного и, главное, бессмысленного преступления всегда сильнее чувства примитивного страха перед наказанием. И это облегчило мне задачу. Человек, которого вы застали без штанов в неподходящий момент, скорее окажется в ваших руках, чем если бы вы грозили ему пистолетом. Юрасик хотел казаться достойным в моих глазах, чтобы смыть с себя грязное пятно, ибо это была грязь такого сорта, чей вид омерзителен даже домашнему кабану, который привык в ней валяться. Я был для него в некотором роде действительно святым, и Талдыкин не то чтобы стремился мне подражать, на это его сущности никогда бы не хватило, но считал, что помочь ему и понять его могу только я один. Ему хотелось, чтобы кто-то, вроде меня, пришел и протянул ему руку, поднял из грязи и сказал: «Ничего страшного! Я помогу тебе отмыться! Все будет хорошо, только следуй за мной!» И вот я пришел, и Талдыкину ничего не оставалось, кроме как следовать в послушании.

Мне кажется теперь, Юрасик тогда потому нарочно старательно и бесстрашно исполнял свою роль, что жаждал скорейшего очищения и чтобы все как можно быстрее закончилось. И он хватил через край. К чему это привело? А вот послушайте. По порядку и с того места, где я остановился.

Итак, Юрасик предстал пред нами троими. Пышущий решительностью и полный вдохновения пополам с алкогольными парами. Тоже в нарядном костюме, серо-розовом в тонкую полоску, при залихватском галстуке – чистый маскарад, да и только. Будто подвыпивший карбонарий, вопреки логике победивший австрийских угнетателей. Левый борт его свежепошитого пиджака слегка оттопыривался. И я хорошо знал, отчего. Не успел я даже толком приготовиться к ожидаемому представлению и дать сигнал к атаке хотя бы одним красноречивым взглядом, как Юрасика понесло с места в карьер.

– Привет всем. А тебе, Антон Сергеевич, отдельное «здрасьте», – тоном конферансье заговорил Талдыкин.

– С чего это ты, будто скоморох? – поморщился Ливадин и, обращаясь ко всем, сказал: – Пойдемте лучше ужинать, нечего на пороге стоять.

– Нет, ты погоди, Антон Сергеевич. Ты погоди. – Юрасик схватил Ливадина за штанину и потянул к себе: – Я тебе сказать должен, угадай что?

– Да прекрати ты шутовство, Юрий Петрович, – оттолкнул Ливадин его руку, отцепил от своих штанов прочь. Однако дальше не пошел, остановился: – Откуда только ты взялся на мою голову? Ну, говори, чего хотел, и пойдем, я голодный.

– И я голодный. Но это ничего, подождет. – Тут Юрасик набрал полную грудь воздуху, как оперный певец перед ответственной арией, и бухнул по вражеским кораблям: – Я Наташу люблю!

– Чего? – только и нашелся Ливадин. (Я впервые в жизни убедился на собственном опыте, что выражение «глаза по восемь копеек» – не пустые слова.)

– Я люблю Наташу! Твою Наташу люблю! Вот дурак. Ты что, глухой, что ли, Антон Сергеевич? – входя в раж, с истеричным смехом выкрикнул Юрасик.

Не знаю, как уж так вышло, а может, и Фидель постарался, но вокруг нас не было ни души. Конечно, центральный ресторан отеля «Савой» не то место, где царит оживленное движение, но однако же время стояло вечернее, когда голодный и богатый люд стремится к самой главной за день трапезе – наполнить желудки и себя показать. А вот не было никого, одни мы стояли в маленьком зальчике, и ни души не прошествовало мимо, только слегка из-за гобеленовой драпировки выглядывали любопытное лицо и краешек манишки официанта. Я захлопал глазами – так мне показалось, что лукавый официант сильно смахивает на помощника Фиделя, но тут же отогнал шальную мысль: откуда Салазар – и вдруг официант? Но вокруг меня уже разгорались в полную силу события.

– Ты что тут смеешь? Ты, ушлепок ползучий! Ты как сказал? – Тошка задыхался, не мог связать нужные слова, карие его глаза потемнели до черноты. (Я испугался, что Ливадина вот-вот хватит разрыв сердца или апоплексический удар.)

– Уж сразу и обзываться! Где же ваше воспитание, блин, Антон, е-мое, Сергеевич? – Юрасик перестал глумиться и, было видно, разозлился на Ливадина. Он все дальше входил в роль, и его несло: – А что такого? Имею право. Хочу – люблю, хочу – нет. И кого хочу. Сейчас у нас наблюдается отсутствие крепостного строя. Ты мне спасибо скажи, что я честь по чести все говорю, а не за спиной, как некоторые, которые уморят лучшего друга, а потом смотрят невинно.

– Что? А-ах, что? – только и получилось у Тошки (а я опять же впервые видел самолично, как люди ловят ртом воздух, и вовсе не похоже на рыбу, а скорее на квакающую жабу).

– То. Что слышал. А тебе, Наталья Васильевна, тоже честное предупреждение. Жениться не смогу, не обессудь. А так – любую прихоть, только скажи. Я тебе рыцарем буду, – понес Юрасик воодушевленную околесицу. (Я даже не представлял себе, что Талдыкин может выражаться подобным образом, наверное, припомнил читанное в комиксах и виданное в кино, но то, что он произносил, забавным не было.)

И тут случилось нечто неслыханное. Я не учил этому Талдыкина, жизнью своей клянусь, это вышло не по моему наущению. Что воодушевление так далеко заведет Юрасика, я и предположить не мог.

Наташа все это время стояла молча, на Талдыкина она глядеть не желала, на мужа – не могла. Она изредка косилась на меня, словно ища поддержки, но особенно на нее не рассчитывая, переводила тревожный взгляд с занавеса на мраморные пилястры и дальше на потолок. Она была бледнее этого самого мрамора, и только зрачки ее расширились от ужаса, отчего глаза утратили дивный зеленый блеск.

Талдыкин опустился на одно колено. Толстый и неуклюжий, он, однако, не был комичен, а скорее грозен, как бешеный бык, увидавший корову. Медленно полез за пазуху и медленно достал красной кожи футляр. Миг, и с громким, револьверным щелчком распахнулась крышка, нас всех на секунду ослепило изумрудно-золотое сияние, преяркое в электрическом освещении.

– Я же сказал, ничего не пожалею! И вот, не пожалел! – гордо провозгласил Талдыкин, протянул, как был, с колен, футляр с ожерельем Наташе.

И тут произошла нелепость. От растерянности, от неожиданности, даже и для меня. Пока Юрасик, словно нож, доставал свой убийственный футляр, пока открывал, пока говорил слова, все мы трое заледенели без единого движения. Что еще добавить, если и Тошка обратился в камень, застыл, как был, с открытым ртом. И от этой самой растерянности, от беспомощности перед столь мощным нахальным напором, Наташа невольно протянула руку и взяла у Талдыкина футляр. И так неподвижно держала его перед собой, словно не понимала, что взяла и зачем.

– Полмиллиона, как с куста! Что? Выкуси, Антон Сергеевич! Не все же тебе одному. Или ты решил, что лучше всех? По-твоему, что дозволено этому… как его…

– Цезарю, – зачем не знаю, непроизвольно подсказал я.

– Ага, Цезарю! – подхватил Юрасик, посмотрев на меня с благодарностью, что не бросил в трудную минуту. – То, значит, не позволено быку? А сам-то хмырь, каких мало, даже болотных!

Тут наконец Ливадин опомнился. С глухим ревом, в котором нельзя было разобрать ни слова, а может, слов вовсе и не имелось, он пнул Талдыкина со всей силы ногой в грудь. Юрасик отличался полнотой, а Тошкин башмак – сорок пятым размером. Потому Талдыкина отнесло по мраморному, скользкому полу метра на три до противоположной стены. Он опрокинулся навзничь и несильно стукнулся головой. Но сразу сделал попытку подняться, как игрушечный ванька-встанька. Однако не успел.

– Убью! – Это был единственный лозунг, который нашелся у Антона, прежде чем он бросился в бой.

– А-а-а! Ты так?! – завопил в ответ Талдыкин, и его кулак врезался в лицо кинувшегося на него сверху Ливадина. Показалась первая кровь.

Ни я, ни Наташа ничего не сделали. Она так и продолжала стоять с открытым футляром в вытянутой руке, обратившись в соляной столп, как жена Лота, а я ничего делать и не был должен.

А на полу не обычно дрались, как два мужика, не поделившие бабу, а дрались насмерть. Точнее, насмерть сражался Ливадин, у Юрасика просто не было иного выхода, как отвечать тем же. И вовсе их гладиаторская битва не получалась безмолвной.

– Убей, убей! Сволочь, выжига! Как Никитку убил! – вопил Юрасик, хотя с него тоже текла потоками булькающая кровь из разбитой губы и носа.

Эти страшные обвинения только еще больше приводили Тошку в неистовство. Он уже ничего совершенно не соображал:

– Заткнись! Заткнись! Заткнись! – кричал он бесконечное количество раз и сопровождал каждый крик ужасным ударом. Он бил и бил Юрасика головой об пол, пока и на мозаичных плитках не показалась кровь, и мы поняли – и я, и Наташа тоже, – что если это не прекратить, то Талдыкину в самом деле конец.

Но здесь распоряжался уже не я. Фидель очень вовремя пришел на помощь. Он получил и увидел, что хотел. У него теперь имелись все мотивы для задержания. Безлюдный, крошечный зал мгновенно наполнился народом. Теперь я опять ясно узрел Салазара именно в костюме официанта. И еще подумал, что комичнее зрелища не видел в жизни. Я рассмеялся, Наташа, теперь вплотную прижавшаяся к стене, посмотрела на меня как на сумасшедшего. А у меня была уже форменная истерика. Я зажимал себе рот, фыркал носом и хохотал, хохотал… Пока Наташа не нашла в себе силы и не ударила меня по щеке. Я пришел в чувство.

А перед нами разыгрывалось настоящее сражение Алеши Поповича с ордами Тугарина Змея. Посреди толпы человек из пяти, не меньше, замаскированных полицейских (они, оказывается, все были переодеты в официантов), бился богатырски и безумно Ливадин, пытаясь добраться любой ценой до Юрасика. Тот стоял уже на ногах у противоположной стены, истекал кровью, но продолжал глумиться над врагом:

– Что, ручонки коротки? Кровопийца! Теперь моя Наташа, я ее заслужил! А тебе – хрен! – И Талдыкин, оторвав от больного, разбитого затылка окровавленную руку, сложил для Ливадина выдающуюся размерами фигу и плюнул розовой слюной себе под ноги.

Я думаю, этот плевок и стал последней каплей. Той самой, до которой никто, будучи в здравом уме, не хотел доводить. Но здесь было двое безумных, и оба плохо понимали, что с ними происходит и зачем. И кровь между ними делала свое черное дело.

Вам доводилось наблюдать, как в кинофильме внезапно ускоряется съемка и действующие персонажи вместо обычного ритма человеческого движения вдруг начинают перемещаться резко и отрывисто, создавая впечатление чего-то ненастоящего? Так случилось и сейчас, на моих глазах. Конечно, это были только особенности моего собственного восприятия происходящего. Но мой разум не поспевал за действием, и я видел все какими-то дергаными, разрозненными кусками.

Так, я наблюдал, как Тошка рванулся в отчаянном порыве и вывернул руки из-под локтей двух дюжих полицейских-официантов, они бы и не удержали его, как санитары буйного психа без смирительной рубашки. Но через полшага он налетел грудью на инспекторского помощника Салазара, слишком мощного плотью, чтобы пройти через него насквозь. Тошку остановили опять, Юрася продолжал крутить свою фигу и скалить красные от крови зубы, а рядом спешно выкрикивал приказания Фидель, у одного из ряженых официантов сверкнули наручники. Что же было сразу не надеть? Ведь многое тогда могло бы не произойти.

Только куда там. Салазар остановить-то остановил, а вот удержать – не удержал. И оба они, Тошка и полицейский, всей грузной массой рухнули на пол и покатились в обнимку, как страстные любовники, сжимая бока друг дружки в объятии.

А дальше пленка решительно обрывалась, было уже совсем непонятно, где чья голова, а где ноги. Какая-то куча мала из двух человек. И не успели подбежать помощники, как Ливадин вдруг выпростал одну руку, и что-то черное было зажато в его кулаке, а Салазар заверещал по-португальски и тут же вцепился зубами Тошке в плечо. Не знаю, чего он хотел добиться таким образом, слишком скоро все происходило, но вслед за тем воздух в крошечной ресторанной прихожей разорвался от страшного грохота. И еще раз, и еще. И вокруг нас с Наташей засвистело, посыпалась мраморная крошка, и кто-то крикнул нам по-английски:

– Осторожно, рикошет!

Я, ничего еще не понимая в происходящем, кинулся на пол и увлек за собой Наташу вместе с ожерельем. Это было совершенно инстинктивное движение, неосознанное побуждение, как на войне, где свистят пули. И только немного спустя времени я понял, что пули действительно свистели у нас над головой.

Когда мы поднялись с пола, представление было окончено. И я оглядел финальную сцену. Тошка валялся на полу, руки за спиной, стянутые стальными кольцами, рядом Салазар несколько раз злобно пнул его под ребра. А что же дальше?

А дальше у стены лежал Юрасик Талдыкин, и его нарядный светлый костюм в двух местах наливался черной кровью, пальцы правой руки его все еще оставались сложенными в фигу, а сам он был мертвее не придумать. Я это понял с первого взгляда на него.

И тут я почувствовал, как все одновременно посмотрели куда-то, замерли, один из полицейских отчаянно выкрикнул страшное ругательство. А после Салазар, оставив в покое Тошку, ринулся вперед, мотая головой, словно слепая лошадь. Я тоже посмотрел, хотя чутье мне подсказало: не надо этого делать сейчас. Но я посмотрел.

У самой двери в ресторан, схватившись в падении за занавес мертвой хваткой, сидел Фидель. Очень странно сидел. Покойно и ровно, будто бы никакое движение более не было возможно для него. Голова его, повернутая в профиль, откинулась чуть назад, зажженная сигарета, с которой он не пожелал расстаться даже на время операции, вывалилась изо рта и теперь дымила рядом. Она продолжала жить, а ее хозяин уже нет. Салазар огромными ручищами, но нежно, как нянька младенца, повернул шефа к себе лицом. И я увидел на виске моего друга Фиделя аляповатую багровую кляксу и струйку томатного цвета, стекавшую по щеке на его прекрасную, угольно-черную бороду. Мой второй единственный друг был убит шальной пулей, отскочившей от мраморного барельефа на стене в том самом рикошете, о котором мне столь предупредительно кричали.

Но как же? Этого же не должно было быть! Я, творец этого действа, и мое слово здесь закон! Это самоуправство, это неподчинение, верните все назад!

Я еще многое кричал про себя, хорошо, что не в голос. Мне еще было под силу направлять что-то и далее, но я ничего более не желал. Какая разница? Какая разница, что будет с Тошкой, какая разница, что из-за меня погиб Юрасик… Плевать я хотел! Мой друг против моей воли лежал мертвый, а я ничем не мог ему помочь. Никакая воля и никакая свобода не вернули бы его назад. Так в чем же смысл? Боже, что я натворил!

Я только потом понял, когда растерянный и умученный Салазар влил в меня добрую бутылку джина, что, оказывается, повалился на пол, прямо рядом с трупом моего Фиделя и рыдал долго и страшно, как покинутый, сирый ребенок и не позволял никому ко мне прикоснуться.

Еще я слышал, как Салазар уговаривал меня куда-то идти, что нужен врач, я отказывался и упирался, а он все так же заботливо поил меня джином. Смешной помощник инспектора, Салазар, в форме ресторанного официанта. А потом он все же напоил меня вусмерть, и более я до утра ничего не помнил. Кроме одного – моего друга Фиделя, инспектора ди Дуэро, больше нет в живых, и только по моей вине.