Текст книги "Мирянин"

Глава 8
«Бедные» люди

Прежде чем перейти к дальнейшему повествованию, уже с двумя покойниками на руках, я теперь, именно в этом трагичном месте, сделаю небольшой перерыв для следующего лирического отступления. Потому что, если рассказывать по порядку, можно окончательно утопить моих слушателей в хаосе грядущих затем сплошной чередой кошмарных событий. И еще потому, что каждое мое слово имеет непосредственное отношение к делу. Иначе сложно окажется разобраться во всей этой истории и судить о роли, которую я по собственной воле возложил на себя.

А начать я желал бы с повести о нашей с Никой Пряничниковым дружбе, что стала совсем иной по смыслу и образу после свадьбы Ташки и Тошки Ливадиных. Это было в пору Никиных метаний из одного института в другой, поисков им какого-то, лишь ему подходящего дела, и как всегда, Никита, занятый более внешним, обманчивым видом вещей, не знал, что начинать ему следовало с самого себя. Тогда и сложились у нас особенные отношения, которые мне легче всего обозначить прямой «прихожанин – проповедник». Учитель и послушный ему ученик здесь не подошло бы, потому что не отразило бы целиком картину наших дружеских общений. Ника будущую специальность, одну или другую, всегда избирал себе технического свойства, желая иметь дело с мертвыми предметами, а не с текущими процессами живых организмов, как, скажем, юристы, биохимики или врачи любого профиля. Это и роднило отчасти нас еще больше. Почему так? А оттого, что и я предпочитал для своих занятий уже омертвевшие части человеческого бытия, останки языковой истории, своеобразные памятники культуры, давно покинутые большинством людей за их кажущейся ненадобностью. Латынь, в основном используемая схоластами, и древнегреческий, эпохи упадка эллинистического мира, – вот что занимало меня тогда и что составляет род моей профессиональной деятельности ныне. Но все же мой мир лежал в плоскости более высокой, чем у Ники, и оттуда видно вокруг было лучше.

Однако это совсем не значит, что я и Ника находились в подобии изоляции или получались замкнуты друг на друга. Жизнь кипела, и мы варились в ней. В том самом студенческом котле, чье очарование доступно человеку лишь единственный раз, пока силы его молодости еще превышают некий пограничный порог разумности. Где говорят зачастую больше, чем делают, но и слово приравнено к поступку и неотличимо от него. Где восхищаться или критиковать Орлова, Дудинцева и Довлатова – все равно что состоять на равной ноге в соавторстве, сочувствовать Сахарову – все равно что страдать вместе с ученым в его нижегородской ссылке, сожалеть о крахе афганской кампании – все равно что лично погибать где-то под Кандагаром. И таким образом, все, что ты воображаешь и произносишь вслух, непременно делается частью реальности. И определяет дальнейшую судьбу.

Ника, несколько неуверенный тогда в окружающем мире, нуждался во мне. Это чаще всего и случается с людьми естественно-технической направленности. Здесь его институтские приятели и сокурсники ничем не могли помочь. Потому что сами могли предложить только одну жизненную доктрину – собирать камни в кучу. Изобретать, чтобы быстрее ездило и выше летало, экономичней расходовало, служило дольше, а стоило дешевле. И парни эти, как и сам Никита, все в подобном роде делать умели, а чего не умели, тому учились с прилежанием. Почти каждый из них мог сладить практически любую железяку, спаять схему и начертить совершенный курсовой проект. И даже, в зависимости от склонности, предсказать с точностью во времени техногенную катастрофу или, напротив, полное торжество инженерного прогресса. Они мечтали о думающих самостоятельно автомобилях и самолетах, о воздушных сверхскоростных безопасных трассах, о магнитных дорогах и транспорте без колес на водородном топливе. Они не знали только одного, хотя и пытались задаваться нелегким вопросом. Зачем, собственно, все это вообще нужно? И их железный мир молчал и не давал ответа, потому что был мертвым и служебным, вспомогательным орудием неизвестно для чего. Но очень трудно с энтузиазмом стремиться вперед, не понимая, где этот «перед» находится и не окажется ли в один чудный момент задом.

Потому в окружении Никиты меня жаловали, хотя и атаковали насмешками и порой грубыми колкостями, как жужжащие слепни сонную лошадь. Я не обижался. Мне было с ними интересно. Ведь ни для кого не секрет, что любое филологическое отделение, и не только в столичном университете, – это огромное кладбище девичьих надежд среди единичных памятников мужской стойкости. Я и был таким памятником. Из-за громадной конкуренции в спросе на мою особу (почти двадцать пять к одному) я имел то великое преимущество, что беспрепятственно мог заводить любое произвольное количество романов, и не вызывать ненависти, ревности и долгих обид. Да и какие могут быть обиды, когда: попользовался сам – передай другому. Такой получался справедливый принцип на нашем филологическом факультете. Если на всех не хватает, надо делиться по справедливости. А через некоторое время я даже перешел в разряд задушевных подружек, когда пошел на второй круг. Со мной было просто. Ирочка, Танечка, Любочка – могли рассчитывать на мое приятное общество, поход в театр или на студенческую вечеринку, иногда и все вместе, а там уже, после, кому очень надо, зазывали меня и в гости, в смысле остаться на ночь. Это устраивало меня и устраивало моих многочисленных подружек, а главное, не ограничивало ничьей свободы.

Но вот друзей и собеседников я искал на стороне. Как раз Ника и предоставлял мне подобное мужское общение, хотя на первый взгляд казалось, что не на равных. Я, в сущности, выходил единственный гуманитарий на всю их орду технических дикарей. И споры случались меж нами горячи. И я старался не ударить в грязь лицом. Не потому что мне так уж нужна была победа. Нет вовсе. Мне нужен был мой лучший друг Ника. Каждый мой выигрыш, как и каждое попадание спорящего со мной впросак, добавляли мне возможности влиять на моего друга. Я завоевывал это право в нелегкой борьбе, и Ника меня слушал.

А потом, будто в одночасье, все переменилось. И никто из нас не был в этом виноват. А просто в обществе вдруг возникла новая цель. Которую доселе никто из нас, и Тошка в том числе, никогда не имел в виду. Частная собственность. Понятие, казавшееся диким и не из нашего мира, оно до поры совершенно не интересовало нас, потому что отсутствовало. Кооперативы, артели, смягчение экономического режима в период перестройки и даже сразу после переворота – все это еще лежало от настоящего частного капитала весьма далеко. Но внезапно, в неопределенное, хотя и единое мгновенье стало можно то, чего до сего момента абсолютно и решительно было нельзя. И прахом пошли прежние ценности и достоинства. Хороший диплом и комсомольская характеристика, и кто лучше других поет под гитару, и кому повезло попасть на концерт Шевчука или «Кино», и даже – о чудо! – удалось выпить со своим кумиром, и поездки в бар «Сайгон» из Москвы в Ленинград, обратные путешествию Радищева, и кто больше знает на спор рассказов про Максима и Федора, и вообще все «митьки» вместе взятые безусловные кумиры. И водка, которая не бывает лишней, но никогда и никому ее не жаль, и сигареты, которые запросто можно стрельнуть у первого встречного. И долги, которые требовать с суровостью, особенно от друзей, выходило настоящее «западло». И девушки, которых охмурить можно было одним красноречием и обещанием сводить в кино. И «разговоры у бутылки» на дачах и на кухнях потихоньку от родителей или в комнатках общежитий, где сами деньги не могли упоминаться по определению этого понятия. Все вдруг исчезло.

Тогда я и ощутил себя последним могиканином того образа жизни, что канул в безвозвратное прошлое. А я остался.

Самое смешное, что, например, Тошу Ливадина я еще как понимал. Для него частный капитал и собственная, Тошкина, способность к его приобретению служили лишь средством. При помощи которого верным образом можно удержать Наташу. Не подумайте, конечно, что корысть так уж определяла ее натуру. Но, как и всякая очень красивая женщина, Наташа нуждалась во многом из того, что дурнушкам совсем ни к чему. А Тоша дальновидно полагал – лучше уж даст ей сам, чем дождется часа, когда это даст кто-то другой. Тем более что соблазнов стало вокруг полно. И старания Ливадина очень логично привели его к бетонному заводу. Они могли бы привести и дальше, но на слишком крупный бизнес требовалось слишком много времени, а на это Антон пойти не захотел. Свою задачу он выполнил, и Наташе сложно было придумать, при ее довольно здравых потребностях, чего ей еще пожелать.

С моим бедным Никой вышло по-иному. То есть гораздо хуже. Он кинулся в омут частного предпринимательства по личному вдохновению. Не знаю, чего он искал, свободы или лавров победителя, но нашел, во всяком случае, не то, что желал себе. Петлю. В полном смысле слова. Обычную петлю на шею. Я надолго запомнил разговор, который однажды случился меж нами в самом начале его карьеры промышленника-бизнесмена, в точке принятия решения, – разговор, определивший многое и для меня в том числе. Тогда была осень девяносто третьего года, и мы с Никой сидели за накрытым на скорую руку столом в его квартире, еще старой, всего на этаж выше, чем наша с мамой, только по диагонали напротив. А по телевизору соловьем разливался и призывал москвичей на баррикады какой-то толстомордый дядька с испуганными, бегающими глазками вора-висельника, и из его слов совсем уж было непонятно, что следует защищать. Его личную задницу от народных депутатов, вдруг схватившихся за оружие, или, наоборот, оказать дядьке милость и повесить на первой осине, лишь бы не мучился, а господам из Верховного Совета досталось бы только горькое разочарование, что не они успели первыми. Собственно говоря, ни я, ни тем более Никита никуда спешить не собирались. Все это дурость, ведь, в конце концов, спеши не спеши, а волк слопает зайца, и охотник с фоторужьем одно и сможет, что запечатлеть полноту картины. Потому мы пили пиво с сушеной красноперой рыбой и говорили о своем, изредка поглядывая на экран, чтобы все же быть в курсе событий. Хотя лично я в душе сочувствовал генералу Руцкому. Мне нравились его пышные усы и прямая, как устав кордегардии, способность излагать нехитрые мысли.

– Липовые мы с тобой демократы, Леха, – вдруг ни к селу, ни к близлежащему городу сказал Никита. – А помнишь? В застойные-то времена мечтали – вот бы хоть чуть-чуть свободы и все, больше ничего не нужно. А теперь нам и зад поднять лень.

– Какая же это демократия, мой милый? – немедленно возник я, тем более что пил пятую бутылку и во хмелю желал спора. – Это драка зажравшихся монахов на развалинах часовни, после смерти отца-игумена, за церковную десятину. Свобода – когда человек, как личность, делает то, что должен, а не то, что хочет. И за исполнение этого долга перед самим собой его никто не возьмет за шкирку и не предаст анафеме.

– Ну, не скажи. Я вот тоже, к примеру, – Ника прервался на миг, чтобы отгрызть от очередной рыбешки колючий хвост, – я, к примеру, наконец делаю именно то, что хочу.

– А чего ты хочешь? – спросил я тогда очень язвительно. – То ты хотел строить самолеты, то летать на них… Потом решил, что лучше ездить по земле, – стал делать автомобили. А теперь, я так понимаю, ты желаешь ползать.

– Ни черта ты не понимаешь! – обозлился Ника, и впервые за много лет он заговорил со мной в подобном тоне. – Я, к твоему сведению, большое дело затеял. И не всякому оно по плечу, да! Чтоб все окончательно не рухнуло, чтоб спасти то, что еще можно спасти! Ведь ничего же вдруг не стало. Ни материалов, ни деталей для сборки. И мы, да, пусть, молодые ребята, взяли это на себя. Мне вообще сейчас полагается сидеть у себя в КБ за чертежной доской, далеко, в Набережных Челнах. А я в Москве, да! А почему? А потому что все стрелки сюда сходятся. Открыл вот торговый дом – чтоб достать, пробить, обеспечить. Я хочу, чтоб сам себе хозяин и чтоб лучше было. В той же автомобильной промышленности.

– Ты хочешь, пока добро без глазу, нажиться на остром дефиците, а себя обманываешь, чтоб стыд глаза не выжег, – резко ответил я. Так, что и сам пожалел.

– Это только пока, – не обиделся Ника, а вроде бы оправдываться начал. – Надо создать базу. А потом! Потом… Я, может, такие авто стану строить, что все ахнут. Полработы дураку не показывают, ты уж извини. А то давай ко мне? Ну кому сейчас нужна твоя латынь?

– Мне нужна. Это, между прочим, тоже своего рода свобода. А на грош пятаков искать я не буду, и теперь ты меня извини, – возразил я с горечью. – Что у тебя вырастет из твоего предприятия, я наперед не скажу. Но знай. Кто сеет лебеду и крапиву, у того не взойдет вдруг сытная рожь.

– Это ты мне оттого говоришь, что трусишь! И сознаться боишься! – Ника не закричал, но произносил слова так, как только Архимед мог восклицать о своей «эврике». – Потому что твоя дорога ведет в тупик, а свернуть духу не хватает. Ты всегда опасался выходить за рамки. А их уж нет давно. И ты нагой в чистом поле! Потому что в гордыне погибать не страшно, а страшно дело делать. Ты всегда не терпел лишние хлопоты и бегал от жизни в кусты, и голову мне морочил своей свободой. А это элементарная трусость! Слышишь, трусость!

Я обиделся на него очень и даже, кажется, тогда долго не хотел пить мировую. Ника уговаривал, просил прощения за грубости. Но я не пил, пока Никита не пригрозил мне, что вот сейчас поедет оборонять Останкино и сложит там беспременно свою голову, если я его не обниму. А спустя полчаса мы уже дружно уплетали под водочку горячий, густой гуляш, который подала нам мама Ники, к тому периоду времени уже овдовевшая, но еще бодрая старушка, и перепалка наша окончательно канула в прошлое. Но я ничего не забыл.

А сейчас, когда Ники моего уже нет среди живых, я думаю – он был прав. Я не то чтобы трусил, но все это время действительно отсиживался в кустах. И главное, намереваюсь определенно поступать так и впредь. Может, в моем прошлом бытии я существовал серой цаплей на болоте, и привычка к обитанию в тихой заводи навечно укоренилась во мне. Я не желал выходить в большой мир, потому что этот мир не нравился мне совсем, и от одной мысли, что придется приспосабливаться и приноравливаться к нему, я покрывался мелкой нервной сыпью. А Ника вышел и не побоялся драться за себя. Вопрос только: выиграл-то он что?

Автомобили он строить так и не стал, и никогда не будет теперь. Бизнес его расширился и окреп, Ника занял в нем строго отведенную нишу и оборонял свое владение правдами и неправдами, кусаясь, как крокодил. Он выпускал детали машин, одни и те же детали для двигателей, и никогда машину целиком. Ему давали заказы, он исполнял. Качественно и в срок. А потом получал еще заказы на те же самые детали, и так без конца. А после, вместе с Юрасиком, он собирался производить их больше и лучше, уже для новых заказчиков. Но все равно это были те же самые детали. И никогда автомобиль целиком.

И Ника знал, что попал в ловушку, и знал, что ловушка эта захлопнулась за ним. Он думал до некоторого срока, будто стремится вперед, а на самом деле ходил по нескончаемому кругу, подобно стрелке часов, всегда показывающей разные цифры, а в сущности одно и то же время. Тогда, однажды, он первым и произнес, адресуясь ко мне: «Леха! А ты ведь у нас Святой!» А я вовсе не хотел быть святым, да и не был им, но промолчал, пусть так, если Нике от этого легче. Я еще мечтал помочь своему другу, хотя надежды оставалось мало.

А когда в его доме появилась Олеся, он и вовсе махнул на все рукой и стал жить, как живется. Как все, похожие на него, бедные «богатые люди». Отбывал для летнего отдыха на дальние моря, а зимой устремлялся к лыжным курортам, с регулярностью перелетной птицы. Менял иномарку в положенный срок, чтобы не устарела модель. Дважды переезжал из одной квартиры в другую, более роскошную, соответственно изменившемуся благосостоянию, так что само понятие «дом» стало для Ники условным. Галстук его подходил к портфелю, а костюм – к дизайну визитных карточек. А в душе у Ники была пустота, и еще – Наташа. Я это тоже знал.

Откуда? Он сам признался мне однажды. Нечаянно и в то же время нарочно. Словно не мог уже нести страшную тайну в себе. Кончено, он тогда сильно выпил и проследил, чтобы и я был пьян не меньше его. Как будто слова, произнесенные в алкогольных парах, могли отчасти утратить свое значение и тем самым извинить откровение. Он выпалил мне как-то сразу, без предисловий, словно бутылка на столе между нами снимала все ограничения, не обращая внимания на сновавших взад и вперед официантов, а дело было в шикарном ресторане на Малой Бронной. И Ника выглядел здесь уместно, а я – нет.

– Везет Тошке, – сказал он и объяснил: – Ему есть ради кого жить. Если бы и у меня была Наташа… – Ника посмотрел мне в лицо, но тут же отвел взгляд и выпил.

– У тебя есть Олеся, – на всякий случай ответил я. Хотя, конечно, какие могут быть сравнения, я и сам понимал.

– Какие могут быть сравнения, – слово в слово повторил мои мысли Ника. Жить ради Олеськи он явно не хотел, и я его не винил за это.

– Знаешь, есть ведь и другие женщины. Если бы ты набрался решимости! Ну обеспечь ее как-то, в конце концов. Или выдай замуж с приданым. А сам найди кого-нибудь, – посоветовал я для порядку, но сам не ждал пользы от своего совета.

– А мне не надо кого-нибудь! Кого-то другого! Мне надо… – Ника не договорил. Но не оттого, что не решился выдать мне тайну, которую я сейчас и без того узнал. А просто испугался вслух произнести.

– А где же ты раньше был? – задал я чисто риторический вопрос.

– Там же, где и ты! – осадил меня Ника. – Дурак я был, а теперь поздно. И Тошка – мой лучший друг. Мой и твой.

Это тоже было верно. Но все же в его рассуждениях присутствовала одна маленькая лазейка. Очевидная и для меня. Как-то не получалось рассматривать Наташу как безусловную и неприкосновенную собственность Тошки. Мы хорошо еще помнили время, когда дружили вчетвером, и когда Наташа была еще ничья. И ладно бы она сама сделала выбор, по большой любви или по иным соображениям. Так ведь не было того. Она, Наташа, всегда существовала для нас как приз, который можно выиграть в состязаниях, приз, отчасти равнодушный к победителю, а может, ей нравились все три претендента, и ей не хотелось избирать самой. Почему-то я склонялся мыслями к последнему варианту и, как говорил уже, считал и считаю, что знаю Наташу слишком хорошо. А Тошка победил только потому, что я самоустранился с судейского поля, а Ника наш был тогда сравнительно еще слишком мал, чтобы предвидеть последствия, слишком метался по жизни, чтобы определиться в своих чувствах. А когда определился, увидел – место занято, но, как и я, видимо, усомнился в справедливости распределения. С другой стороны, Тоша действительно был лучшим нашим другом, и предавать его выходило подлостью у последнего предела. И конечно, каждый из нас выбрал дружбу, то есть опять добровольно отказался от соперничества, только это носило уже оттенок снисходительного позволения, как будто мы вверяли другу Наташу во временное пользование и приносили жертву с нашей стороны. Тошка об этом ничего не знал, он даже ни на миг не сомневался в своем праве, и если бы мы с Никой дерзнули покуситься на самое святое в его жизни, то в момент сделались бы его лютыми врагами. Поэтому всю снисходительность нам с Никой пришлось оставить при себе. Но вот было же это ощущение несправедливости в нас обоих, и видно, Ливадин тоже его почувствовал. Иначе ни за что бы не задал мне вопрос. Правда ли, как я думаю, Никита хотел отнять его жену и даже предпринимал какие-то загадочные шаги вместе с Юрасиком?

Все это были пересуды на уровне измышлений и слухов, а Ливадин наверняка вспоминал свой армейский поход и происшествие с Тиграном Левановичем. Но и я видел то, что видел. Наташу и Талдыкина у дверей его номера. Из которого Наташа выходила и в котором они с Юрасей были только вдвоем, уж не знаю сколько времени. Конечно, не думаю, что они предавались предосудительным занятиям – ведь в любую минуту могла вернуться Вика. Но какой-то разговор меж ними был. И я сейчас только понял – сверхглупостью с моей стороны вышло бы предположить, будто Наташа явилась ради примирения и тем более с согласия мужа. Да Ливадин скорее своими руками удавил, как Отелло, обожаемую им жену, чем поручил бы ей заискивать перед хамом. И незачем было ему. Неужто бы наш Тошка побоялся набить морду Талдыкину еще раз? И плевать бы он хотел на происки со стороны отельной администрации.

Все выглядело слишком запутанным. Пересказывая вам, моим слушателям, прошлое и размышляя о настоящем, я как-то упустил из виду главное. Загадку Вики. И не важно сейчас было, кто и почему ее убил, и убил ли вообще. А только девушка оказалась мертва и не могла ничего больше мне рассказать и приподнять завесу над тайной. А что тайна во всем этом присутствовала несомненно, я ощущал на уровне внутренней интуиции. Но поделать ничего не мог, следующее слово теперь оставалось исключительно за Фиделем.

Однако кое-что я решил предпринять. Что касалось лично меня и не выходило из моей головы. Я набрался храбрости расспросить Наташу. Вот так, напрямую и, если нужно, выложив ей правду о своем невольном соглядатайстве под чужими дверями. Как раз сейчас я видел подходящее для этого время, пока все были в ошарашенном состоянии из-за смерти Вики.

Мы с Юрасиком вернулись в отель, где нам, конечно, сразу пришлось отвечать на массу вопросов, на кои не было ответов. Особенно старалась в сочувствии Олеся, даже заплакала у Юрасика на плече. Но думаю, скорее не о Вике, а о самой себе, слишком велик в ней был стыд пойманного вора. Тогда, в общем переполохе, я и улучил момент. Когда Ливадин, из мужской солидарности, повел Юрасика выпить в бар, – как бы Тоша ни презирал его, он уважал чужие горести. Олеся поплелась за ними, набирать очки и утишить собственные несчастья. Наташа и я остались одни под солнцем.

Я с долгожданным облегчением снял совсем мокрые с заду шорты (наконец-то возникла возможность просушиться) и присел на соседний матрас. Наташа перевернулась на живот, и обратила ко мне лицо, видимо, почувствовала – я хочу с ней говорить.

– Принести тебе что-нибудь из бара попить? – спросил я для начала.

Наташа отрицательно помотала головой. Она ждала. Но, похоже, совсем не того, что я намеревался ей сейчас сказать, потому что между моим вопросом и ее ответом прошло довольно много времени, и ей зачем-то пришлось надеть очки, видимо, от растерянности.

– Знаешь, я тебя видел. Нечаянно. Ты не подумай, я просто ждал Вику. – Я заметил недоуменное выражение ее лица и пояснил: – Когда вы с Талдыкиным беседовали возле его номера. Зачем тебе понадобился этот игнорамус?

Вот именно в этом месте и повисла пресловутая пауза, и срочно потребовались очки.

– Вовсе он не понадобился. Мы тоже случайно встретились в коридоре, – ответила мне Наташа. Ответила очень осторожно (право слово, я ожидал сухой отповеди, мол, не лезь не в свое дело, чертов проныра). Но тут же спохватилась с объяснением: – Я выходила от Олеси, ее, бедняжку, как-то все позабыли.

Молодец, сообразила, похвалил я про себя. Неизвестно, где именно я прятался, и потому она не сказала: «Я шла к Олесе». А так – номер Юрасика и покойного Ники соседние по коридору – было складно. И до самого последнего слова – абсолютной ложью. Я никогда не жаловался на слух и прекрасно помнил: открылась только одна дверь, и вышли из нее двое. Не жаловался я никогда и на отсутствие настойчивости, потому спросил:

– А что Талдыкин от тебя хотел, раз караулил в коридоре? – Если уж я не получил от ворот поворот при первом неуместном любопытстве, то мог рассчитывать и на удовлетворение второго. И не ошибся.

– С чего ты взял, будто Юрасик меня караулил? Хотя, может, и караулил, – вдруг согласилась Наташа, иначе слишком много получалось подозрительных случайностей.

– Он приставал к тебе? – спросил я несколько грозно. Что же, самое логичное объяснение моему любопытству.

– Приставал? Нет, он был трезвый, – усмехнулась Наташа (как будто Юрасику, в принципе не пропускавшему мимо ни одной симпатичной юбки, нужно было непременно напиваться, чтобы сыграть роль коридорного ловеласа). – Он спросил, не будет ли лучше, если Леся переедет в другое место, на другой этаж, например. Все же этот номер связан с воспоминаниями.

– А ты ему ответила: «Глупости!» – Я нарочно захотел дать понять, что не только смотрел, но и слушал. Наташа лгала мне, и самым бессовестным образом. Я был обескуражен, я не мог понять почему. Искал для нее оправданий и впервые не находил.

– Ты все знаешь сам. – Она снова усмехнулась и снова не послала меня подальше.

Или мне показалось, или в ее лице промелькнуло нечто похожее на тихий ужас. Впрочем, я не мог судить определенно. Ее удивительные, зеленые глаза, всегда прозрачные для меня, были сейчас скрыты за непроницаемо черными стеклами солнечных очков. Мне оставалось лишь наблюдать игру бегающих разноцветных лучиков на крошечных стразах потрясающей оправы от «Шанель». Что же, и то удовольствие. Как говорят, красота принадлежит всякому, кто на нее смотрит и кто бы за это ни платил.

Но было еще одно. И это обстоятельство не понравилось мне совершенно. Я повторяю еще раз, как всякий человек, претендующий на сильную и свободную волю, я обладал неплохим интуитивным восприятием вещей и фактов. И теперь ясно видел, нет, не глазами, а тем, что называется внутренним зрением: Наташа испугалась не разоблачения. Не факта предания гласности ее беседы с Юрасиком, которого просто не могло быть с моей стороны.

Она испугалась меня.

Не как свидетеля или случайного проходимца мимо. Не как старого друга, пред которым может быть зазорно, пред которым боязно утратить уважение при неблаговидном подозрении. Не как соавтора инспектора ди Дуэро и возможного обличителя, коего придется умолять поступиться совестью ради любви. О нет, ничего похожего!

Наташа испугалась меня. Именно меня, как Алексея Львовича Равенского, конкретного человека самого по себе, который при ней ни разу и мухи не обидел. И мне от этого стало тревожно и плохо. Но тут же я успокоил сам себя.

Это только показалось. Но никак не могло быть на самом деле. Ведь я же не видел Наташиных глаз. А моя хваленная интуиция – не более как обман растревоженных чувств.