Текст книги "Монстр сдох"

– Во, Петро, гляди, какую рыбину отловил. Счас потолкуем немного, потом тебе отдам. Хочешь такую?

Водила обернулся, хмыкнул:

– Спасибо, не нуждаюсь.

– Чего так? Погляди получше, погляди какие сиськи, – Никита Павлович распахнул на ней куртку, потискал груди, заодно прошелся ладонями по бокам. Но сумочку не тронул. Лиза жеманно попискивала.

– Ну что, девушка, запоешь? Или отвезти в другое место?

– О чем, Никита Павлович?

– Все о том же. Чем промышляете со своим Иванушкой-дурачком? Откуда взялись?

– Я-то приезжая, всего год в Москве. Хотела учиться поступить, какое уж теперь учение, сами знаете. Ванечка подобрал, и то спасибо. Хоть не бедствую. Но про его дела я ничегошеньки не ведаю. Будет он со мной делиться, как же! Ему проще меня пристукнуть. Он, когда напьется, очень злой бывает.

– Как тебя зовут?

– Лиза, – сказала она. – Лизавета Демьяновна.

– Значит так, Лиза. Поедем на Пресню, ладно. Но пойми одну вещь своим куриным умишкой. Если какую пакость придумали, жизнь твоя сегодня и оборвется. Но не сразу. Сдохнешь в ужасных мучениях. Будешь умолять, чтобы добили. Улавливаешь смысл моих справедливых слов?

У Лизы из глаз пролились два ручейка.

– Никогда пакостей никому не делала, – пролепетала сквозь всхлипы. – Не водится за мной такое. За Ивана я не ответчица. Он чего хочет учудить, мне не докладывает...

– На что намекаешь? Что он может учудить?

– Ох, он бывает такой шалун. Третьего дня обиделся, чего-то борщ ему не понравился, так всю кастрюлю на меня и обрушил. Хорошо хоть не кипяток. А борщ нормальный, по матушкиному рецепту. И свеколка в нем, и чесночок, все, как надо...

Петя Хмырь за баранкой сдавленно хрюкнул.

– Поехали, – распорядился Никита.

* * *

...На улице Герцена, в узком месте, где ее из года в год ремонтировали, Сергей Петрович вырубил "хвост".

Действовал не мудрствуя, некогда мудрствовать. Он видел, как за красной "ауди", куда боров усадил Лизу, потянулся зеленый "опель" – пикап, набитый под завязку боевиками. На своей "шестерке" быстро его дожал, пристроился в затылок. Немного понаблюдал: ошибки нет, свита палача. Двигался пикап уверенно, отставая от хозяйской красной строго на три машины. Напротив продмага, где с одной стороны за деревянной оградкой рабочие в оранжевых куртках третий год долбили асфальт, а с другой проезжая полоса изгибалась верблюжьим горбом, Сергей Петрович аккуратно "подрезал" пикап и ткнулся носом в тротуар, заклинив дорогу.

Движок, естественно, заглох.

Включив аварийный сигнал, Сергей Петрович вылез из машины задумчивый. Уже к нему ринулись из попавшего в ловушку пикапа двое братанов, изрыгая несусветную брань. Оба искрили от праведного возмущения, но бить его сразу не стали.

– Убирай, падла, тачку, убирай немедленно! – услышал он наконец членораздельную речь.

– Она почему-то сломалась, – ответил Сергей Петрович беспомощно.

– Чини, сука, отодвигай! – завопили братаны в один голос. К ним на подмогу примчался третий братан, какого-то совсем уж звероподобного обличья.

Этот не стал разбираться, с разгону ткнул майору мослом в брюхо, тот еле успел сгруппироваться. Для видимости Сергей Петрович присел на корточки, жалобно прогудел:

– За что, братцы?! Я разве виноват?

Бандюга ринулся его добить, но товарищи удержали, ухватили с двух сторон за бока.

– Погоди, Гарик. Пусть сперва тачку отодвинет.

На улице образовался солидный затор. Рабочие в оранжевых куртках побросали инструмент, воспользовавшись забавным происшествием для перекура.

Сергей Петрович не торопился вставать, но звероподобный братан, ухватя за ворот, рывком поднял его на ноги. Дыхнул перегаром.

– Две минуты даю! Или ляжешь под свою телегу.

Сергей Петрович сказал:

– Может быть, на руках перетащим? Вон туда, на тротуарчик. Для таких парней – это же раз плюнуть.

Братаны загалдели, обсуждая предложение. Звероподобный, могучим усилием переборов желание врезать Сергею Петровичу в ухо, первый нагнулся над бампером. Братаны помогали, а Сергей Петрович бегал вокруг и давал советы.

– Пожалуйста, поаккуратней, мужики. Второй день как из ремонта.

Вокруг собралось с десяток зевак, в основном, водилы из затора. Некоторые взялись за работу вместе с братанами. Общими усилиями "жигуленка" притиснули к деревянной оградке. Но пространство освободилось недостаточное для проезда.

– Надо все же на тротуар ставить, – глубокомысленно заметил Сергей Петрович. – Там попросторнее.

– Все, достал, – багровый от натуги горилла-братан распрямился. – Начинаю гаденыша мочить.

– Погоди, – попросил майор. – Вдруг заведется.

Он сел в машину, включил зажигание, движок ровно запел, – и рванул с места на второй передаче.

Под зеленую улицу вырулил на Калининский проспект, свернул направо и дворами выскочил на Садовое кольцо.

Конечно, он отсек "хвост" ненадолго: у бычар радиосвязь с шефом, но все же это лучше, чем ничего.

Подъезжая к конспиративной квартире, издали заметил припаркованную красную "ауди", нырнул в соседний двор и удачно устроился между двух мусорных баков.

* * *

Лиза осталась в машине с Петей Хмырем. Никита Павлович велел:

– Пригляди за ней, Петро, чтобы не шебуршилась.

Такого поворота сюжета ни Гурко, ни она самане предусмотрели. Архангельский, уточнив квартиру, пошел в подъезд один. Лиза незаметно поторкалась в дверцу – пустой номер. Дверной пульт на передней панели, без водителя не выйдешь.

– Молодой человек, – обратилась к нему Лиза. – Позвольте закурить?

Петя Хмырь развернулся боком, близоруко щурясь.

Его давно не называли "молодым человеком", в этом обращении ему почудилась издевка.

– Может, тебе выпить дать? На халявку, а?

– У вас разве есть?

– У нас, девочка, все есть.

– Я выпила бы глоточек, – призналась Лиза, – Чего-то боязно.

– Раньше надо было бояться, – дал ей банку пива, любезно сковырнув крышку. – На, освежись. Может, в последний разок.

– Почему? – ужаснулась Лиза.

Петя Хмырь к ней уже пригляделся, ничего телочка, в самом ажуре. Неплохо будет с ней оттянуться. Никита Павлович частенько подбрасывал ему красотулек, приготовленных на списание. Баловал преданного водилу. Петя это ценил, хотя до бабьего мясца был не слишком большой охотник. Но важен сам факт господского внимания.

– Как можно на папаню ногу задирать, – мягко пожурил.

– Да вы что, молодой человек! – Лиза чуть пивом не поперхнулась. – Ни на кого я не задирала. Я ведь посыльная. Просто адрес указала, – Папаня строгий, но справедливый, – утешил Хмырь. – Разберется, что за адрес... А ты ничего из себя. Небось, меньше стольника не берешь?

– Ошибаетесь, молодой человек. У меня парень есть. Я ему почти как жена... А что мне твой папаня теперь сделает?

– Как вести себя будешь. Могут тюкнуть, а могут помиловать. Учти, папаня к моему слову прислушивается. Как скажу, так и выйдет.

– Ой! – пискнула Лиза. – Писать хочу. Миленький, выпусти пописать! Ну пожалуйста!

– Может, сперва отсосешь?

Лиза нервно открыла сумочку, достала сигареты и заодно изящную "пукалку" пятимиллиметрового калибра. Сигарету сунула в рот, пушку наставила на Хмыря.

– Покажь-ка, – заинтересовался Хмырь. – Чье производство?

– Это не зажигалка, – сказала Лиза. – Похоже, да?

– А что же это?

– Открой дверцу, юноша.

Ухмыляясь, Хмырь потянул к ней руку. Лиза сдвинула предохранительную кнопку и спустила курок. Раскаленный кусочек свинца отрикошетил от пуленепробиваемого стекла, прожужжал по салону и обжег Петину холку. От изумления у него отвалилась челюсть.

– А-а? – протянул он, гладя затылок.

– Хрен на! – посочувствовала Лиза. – Следующая прямо в глаз. Открывай!

Петя Хмырь прошел большую школу жизни и, хотя был человеком строптивым, давно разбирался, когда можно выкобениваться, а когда не нужно. Машинально щелкнул тумблером. Из дверцы с приятным шорохом выполз черный штырек. Лиза выскользнула из машины на проезжую часть. Увидела приближающегося Сергея Петровича. Она еще из салона заметила, как его "жигуленок" свернул во двор. Теперь он шел к ней навстречу спотыкающейся походкой, изображая забулдыгу. На глаза надвинута допотопная вельветовая кепка, где только ее взял. Рукой сделал незаметную отмашку, чтобы проходила мимо.

Сзади из "ауди" вывалился обескураженный Петя Хмырь, дурным голосом завопил:

– Стой, падла, хуже будет!

Старушка с болонкой испуганно юркнула за коммерческий ларек, Лиза не оглянулась. Ее стройная спина покачивалась перед Петей Хмырем, будто мираж. Тряхнув головой, он помчался за ней, но наткнулся на неожиданное препятствие в виде бредущего бомжа. Петя Хмырь хотел спихнуть его с тротуара, махнул рукой с зажатым в ней "Макаровым", но получил в ответ две чудовищные плюхи, сбившие его с ног. Падая, он выронил пистолет, чего впоследствии не простил себе до конца жизни (еще около трех месяцев). Сергей Петрович поднял пистолет и со словами: "Чего же ты толкаешься, сынок!" – обрушил рукоятку на Петин чугунный череп.

Бегом догнал Лизу.

– Поторопись, девушка, не на прогулке все же.

– Поспешишь – людей насмешишь, – ответила Лиза.

Из подъезда противоположного дома за происходящим с сочувствием наблюдали двое молодых оперативников.

– За такой девахой я бы тоже не отказался побегать, – с завистью сказал один.

– Прямо как в кино, – согласился второй, старший по званию.

* * *

...Беседа между Никитой Павловичем и Гурко тянулась уже с полчаса, но к согласию они пока не пришли.

Никита Павлович уяснил только одно: этот белобрысый, невесть откуда взявшийся ферт с ледяными веселыми глазами владеет его сокровенной тайной. Сомневаться не приходилось, гаденыш, называющий себя Иваном, предъявил три пожелтевших, будто из архива, снимка, на которых четверо дюжих мужиков в разных позах потушили молодого, беспомощного Никиту.

Снимков, в принципе, не должно было быть. В камере, где все это происходило, никто фотоаппаратом не щелкал. Вдобавок в роковую ночь стояла такая темень, как в проруби. Оправившись от потрясения, Никита Павлович спросил:

– Туфта, верно? Подделка, да?

Гурко смерил его недобрым взглядом.

– Какая разница? Снимки хорошего качества, и есть кассета. Вопрос в том, сколько ты готов заплатить.

Аванс принес?

– Какая кассета?

– Богатая кассета, не сомневайся. Показания этих гавриков, следственный эксперимент – и все прочее.

Но кассета не у меня.

– У кого же?

Гурко поудобнее откинулся в жестком кресле.

– Сперва аванс, потом толковище.

Никита туго соображал. Эту рвань, которая на снимках, на другой день раскидали по разным пристанищам. У него больше года ушло на то, чтобы до них добраться. Жалобу он не подавал, свидетелей не было. Это дело конченое. Но тогда что значит весь этот сон?

Гурко догадался о его мыслях.

– Не ломай голову, Никита. В органах это обычный номер. Вспомни, ты в тот год шибко чумился. Вот поставили на колышек. Чтобы чересчур не рыпался. Впоследствии ты этих бандюков разбомбил, за что тебе от ментов особая благодарность. Вас и стравливают, чтобы самим не возиться. Неужто не понимаешь? А говорили, законник.

– Ты сам кто?

– Дед Пихто. К нашей сделке это отношения не имеет. Бабки привез?

Никита Павлович глядел на него с жалостью: молодой, горячий, наглый, а жить осталось с гулькин нос.

И все же какие-то концы не вязались. Белобрысый ферт не так прост, как прикидывается. Во всяком случае, прежде чем замахиваться на такую добычу, этот малый, конечно, сведения о нем собрал, о Никите. На что же он тогда надеется, затевая глупейший торг?

– Проясни, – сказал Никита, – за что я должен платить? За эти фотки? Зачем они мне? Тебе интересно, ты и покупай. Меня это не касается.

– И за фотки, – Гурко начал загибать пальцы, – и за кассету. А главное, за информацию.

– За какую информацию?

– За полную, господин телохранитель. Об том человеке, который из тебя кусок дерьма лепит.

Под слоем дубленой кожи Никита Павлович побледнел до синевы. Он ух не помнил, когда в последний раз кто-либо посмел так с ним разговаривать. Но точно знал, того человека давно на свете нет. От решительного действия его останавливало смутное подозрение, что несмотря на бычью силу и ярость, ему не справиться с наглецом в одиночку. И второе – рано.

Пусть все допоет, что знает.

– Говори, – выдохнул с натугой.

– Сперва бабки, потом толковище, – укоризненно повторил Гурко.

– Сколько?

– Десять штук, как условились.

– Не помню, чтобы уславливались... Да ладно, принеси чего-нибудь выпить. В глотке пересохло.

– Это мигом.

Гурко сбегал на кухню и вернулся с бутылкой водки и чашками. Также прихватил тарелочку с нарезанным соленым огурцом. На столе перед Архангельским уже лежала пухлая пачка стодолларовых банкнот.

– Не трогай, – предупредил Никита Павлович. – Сначала хочу товар пощупать. Вдруг тухлый, как эти фотки?

– Не-е, – обиженно протянул Гурко, разлил водку. – Так не пойдет. Это же аванс. За все махом с тебя причитается полтинник.

Никита Павлович выцедил чашку единым духом.

Хрустнул огурцом. Прикрыл глаза, наслаждаясь водочным жаром, расслабился немного. Спешить теперь некуда, приехали.

По всему выходило, скользкий Иван каким-то боком все же причастен к ментовке, иначе откуда у него материалы, да и держался он с глупой заносчивостью, которая отличает милиционеров и фраеров; но с другой стороны, когда происходили события, запечатленные на снимках, он еще пешком под стол ходил. Значит, что же? Значит, кто-то за ним стоит покрупнее, постарше. Кому-то ведь понадобилось вытащить гнилое белье на белый свет. Впрочем, догадаться кому – нетрудно. Врагов у Никиты Павловича нету, если появляются на горизонте, то быстро исчезают, зато есть человек, которому он служит и о ком знает больше, чем тому хотелось бы. Есть только двое, кто согласится выложить деньги за это старье – он сам и Самарин, больше некому. Но коли так...

– Значит, пашешь на дяденьку Сидора? – уточнил без особого интереса. Белобрысый Иван жуликовато дернулся, отвел бесстыжие зенки. Заторопился, налил по второй. Но не ответил.

– Мало что пашешь, – благодушно продолжал Никита Павлович, – так еще меня решил заодно постричь.

Так? Нацелился с двух кувшинов сливки снять? Это ничего, это бывает. Одного не пойму, как у тебя духу на такое хватило. Ты хоть представляешь, на кого залупился?

Гурко опрокинул стопу, не закусывая, закурил. Вид у него был бесшабашный.

– Допустим, угадал, – кивнул уважительно. – Но почему залупился? На кого? Обыкновенный бизнес, процент с оборота. Все так делают. Что касаемо угроз...

Риск, конечно, есть, а где его нету? Но я подстраховался, не беспокойся. Может, уцелею.

– За кордон, что ли, рванешь? С полтинником?

– Пусть это останется тайной следствия, – глубокомысленно изрек Гурко.

– Бери, – Никита Павлович указал на деньги. – Бери аванс, тешься. Выкладывай информацию.

То ли после водки, то ли от того, что история прояснилась, Никита Павлович почувствовал странную симпатию к ушлому постреленку. Вот они слабые, неразумные дети больной страны. Все-то их тянет на халявку. Их уж раздели догола, а им все кажется, что пируют.

В прежние времена, в лагерях и на воле обитали люди покруче – Смага, Слепой, Иваненко, Петряк – всех не пересчитаешь. Богатыри – не чета нынешним. Тоже своего не упускали, но не теряли меру. А эти... Измельчал народец на Руси, совершенно измельчал. Потому и владеет им нынче иноземец...

Он слушал Гурко вполуха. И так все более-менее ясно. Ну да, Самарин через своих выкормышей заполучил из органов досье на начальника охраны, то есть на него, на Никиту. Цену ему старый пенек, конечно, сразу понял. А уж как радовался, как глумился – можно только представить. Еще бы, неодолимый Никита, бугор всем буграм, от которого трепет вокруг, как от Божьей грозы, на самом деле – опущенный тихарек, и место ему не там, где парят орлы, а внизу у параши. Как еще со смеху родимчик не хватил старичка. Но теперь он спокоен. Теперь Никита навеки у него в горсти, как птенчик с отломанным клювиком.

Никита мечтательно улыбался, в мертвый оскал превратилось его темное лицо, и Гурко прервал рассказ.

– Тебе не худо ли, Никита Павлович, – посочувствовал с гаденькой ухмылкой. – Прими еще беленькой. Чистая, со слезой. Кореш прямо с конвейера доставляет.

Никита не погнушался, выпил. Опять захрустел огурчиком. Надо было продолжить допрос, но клонило в дрему. Видения прежних лет кружили голову. Давно, кажется, не вспоминал, нахлынуло, как дождь с неба.

Случаи разные, лица, кликухи, бараки.., все нечетко, в обрывках, как в дурном сне. Горой над прошлым вздымалась та ночь, переломившая его судьбу. Лютое унижение, невыносимая обида указали путь возмездия, а позже открылось ему, кем родился на свет: не червяком двуногим, бичом Господним. Великий Саламат утвердил его в этом, помог укрепиться в вере. Только вера, учил он, возвышает человека над судьбой, не дает превратиться в скотину. Только вера, не деньги. Во что вера, спрашивал молодой, несмышленый, озлобленный Никита, в Иисуса, что ли, Христа? Или в начальника лагеря? Неважно, разъяснял Саламат. Неважно в кого, важно – зачем. Только вера помогает человеку понять свое предназначение, которое не в том, чтобы жрать, пить и совокупляться. Вера и предназначение – это духовные категории, они дают человеку крылья для полета. "А мое предназначение в чем?" – поинтересовался Никита. – "Твое, – ответил ему Саламат, – в том, чтобы карать. Такие люди, как ты, являются на землю редко, но всегда вовремя. Они приходят, когда в человеческом стаде накапливается избыток непотребства, и оно нуждается в повальной дезинфекции". – "Разве мало других убийц, кроме меня?" – спросил Никита. – "Убийц много, – согласился Саламат, – но такой, как ты, один. Разница в том, что от тебя нельзя спастись".

Саламата Никита Павлович тоже, разумеется, замочил, но с сожалением, как очевидца позора, не как врага. Дал ему яду в вине.

– На полтинник ты зря пасть разинул, – сказал он Гурко. – Полтинник тебе никто не даст. Червонец могу добавить, если перестанешь горбатого лепить. Плюс поживешь еще чуток. Не так уж плохо, а, Вань?

– Смотря для кого.

– Объясни, как вышел на Сидора? Ты ведь против него слишком мал. Вошик – не больше.

– Не могу сказать.

– Теперь кассета. Где она?

– Кассета против следующей проплаты.

– Не смеши, парень. Сам же сказал, что кассета у Сидора. Выходит, ты к нему сходишь, заберешь кассету и передашь мне? Или у тебя их несколько?

– Будут доказательства, что одна. Мы по-честному играем.

– Как же ты ее получишь?

– Важен факт, да? Кассета у вас, остальное – мои проблемы. Но – против денег.

Смазливый, шустрый, хамоватый, подумал Никита Павлович. Таких девки любят. Если Агата в доле, тогда все сходится. Удобно – всю кучку одним разом срыть.

– Сроки?

– Через три дня. Отдельно сообщу.

– Родители у тебя есть, Вань?

Гурко усмехнулся.

– У кого их нет. Чай, не от дерева уродился. Но тебе их не достать.

– Неужто померли?

– Считай, что так.

– Чин у тебя какой? До старлея хоть дослужился?

– Умный Вы человек, Никита Павлович, даже слишком. А со мной, сколь ни тыкай, все пальцем в небо.

– Почему так?

– Из разных мы поколений.

– Что ж, понимаю... – Никита плеснул себе в чашку. Пора двигать, но что-то его держало.

– А эта, которую за мной посылал, кем тебе приходится?

– Потаскуха, – сказал Гурко. – Честная давалка.

Приглянулась, а?

– Пожалуй, побудет пока у меня. До выяснения всех обстоятельств.

– За сколько?

– Что за сколько?

– Сколько дашь за нее? Учти, девка вышколенная, справная. И для удовольствия, и так. Всему обучена...

Пару тысчонок, не много будет?

– Нравишься ты мне, – неожиданно признался Никита Павлович. – Вижу, пустой, ломаный, а нравишься. Лихо на проволоке танцуешь. Убивать-то доводилось?

– Где уж нам.

– Если все сполнишь, как сулишь, возьму тебя в штат. Со временем, даст Бог, человеком станешь. Пойдешь ко мне служить?

– Зависит от суммы вознаграждения, – застеснялся Гурко.

Глава 5
АККОРД В СТИЛЕ РЕТРО

Во субботу, по обряду – светлая банька. Омовение тела и души. Почти священнодействие. К банному процессу старик относился очень серьезно, это свидетельствовало о том, что богатый Запад с его иллюзорными соблазнами не переломил натуру, и он остался желудевым руссиянином, как и господин Президент. В бане с ним нередко происходили чудеса. Лет тридцать назад в бане (не в этой, конечно, с пластиковыми стенами, а в Тамбовском централе) он впервые изведал клиническую смерть, и в такой же точно парилке, пусть победнее, зато пожарче, ему однажды открылась ошеломительная истина: весь подлунный мир с его четырьмя миллиардами говорящих обезьянок – не более чем галактическая погремушка, выброшенная в космос неизвестно для какой цели. И кем – тоже неведомо. Наверное, тем, для кого мириады небесных планет все равно что надувные разноцветные шарики для земного дитяти. Масштаб разный, суть едина – череда бессмысленных превращений, тишина и взрыв в одном флаконе.

Кругляшок Земли так же легко уместить в кармане, как проткнуть иглой резиновый пузырь. Судьба улыбнулась ему, открыв чудесное знание.

Клиническая смерть в тамбовской парилке (по медицинской практике случай редчайший) произошла с ним не от сердечного спазма, и не по какой-либо другой пустяковой причине, а оттого, что верный товарищ, побратим и кунак, некто Савва Горбыль обрушил ему на затылок медную шайку, обидевшись на какую-то ерунду. Савве Горбылю, впоследствии искренне раскаявшемуся в нелепом поступке, старик был благодарен до сих пор. Та область, куда он погрузился после смерти, вовсе не напоминала описанный американцем Моуди длинный тоннель, коридор с яркой точкой в конце – надо понимать, сияющей дверцей в потусторонний мир. Ничего подобного. Он очутился в гнилом болоте, прыгал с кочки на кочку, а из тины, из-под зеленой ряски выныривали гнусные чудища с фарфоровыми челюстями и электрическими фонариками вместо глаз. Он пробыл там недолго, но едва уцелел. Зато прознал, что смерть ничем не лучше жизни, и в царстве мертвых так же скучно, как на собрании одураченных пайщиков "МММ". И там, и здесь – единственной реальностью можно считать лишь унылый писк неостерегшихся жертв и удовлетворенное утробное похрюкивание победителей. Все остальное – мираж. За последние годы вся Россия сравнялась с тем давним, послесмертным видением. С той лишь разницей, что по кочкам теперь прыгали другие, а он лениво подплывал из тины, угадывая, кем посытнее закусить.

В баню он взял с собой Агату, чтобы сделала массаж.

Также за ним увязался Иудушка Шерстобитов, который привык, что хозяин на полке добреет, и надеялся выторговать у него какую-то льготу. Когда Иудушка застенчиво растелешился, старик от отвращения срыгнул.

Ткнул пальцем в раздутое пузо Иуды.

– Ты в кого превратился, засранец? Ведь я велел тебе бегать по утрам... Посчитай, скоко мне лет, и скоко тебе – и сравни... Что скажешь, Агата?

Агата помяла его упругий животик, восхищенно поцокала языком:

– Как арбузяка! – потянулась к Шерстобитову, но тот жеманно отшатнулся:

– Меня не трогай, пожалуйста. Не люблю я этого.

– Герасим Юдович, – удивилась девушка, – вы меня за кого-то не за того принимаете. Я здесь не для озорства. Иссидор Гурович пригласили меня в качестве врача и массажистки.

Ее пышное тело действительно плотно облегал белоснежный накрахмаленный медицинский халат, волосы аккуратно подобраны под скромную голубую шапочку.

– Все равно не надо, – сказал Шерстобитов. – Знаю, как ты щиплешься. От прошлого раза синяки не сошли.

– Это потому, что у вас кожа дряблая. Вы же никогда не слушаетесь. Думаете, самый умный.

– Охолони, коза, – благодушно остановил ее Самарин. – Видишь, Иудушка тебя страшится.

Агата обиженно заморгала огромными невинными глазищами.

От греха Шерстобитов утянулся в парилку, Иссидор Гурович отправился за ним, наказав девушке заварить чаю с травками. В парилке – чисто, сухо, блаженно. Карельская береза, мореный дуб, булыжная каменка – и ничего лишнего. По первому заходу веников не брали, привыкали к неге. Шерстобитов развалился на скамье, растекся жирными телесами от края до края. В принципе баня была ему не показана, вредна – повышенное давление, сосуды ни к черту, – но он не мог отказать себе в этом маленьком удовольствии.

Ради чего? Осталось так мало желаний, грех поступаться хотя бы одним из них – даже из соображений долгожительства. Баня заменяла многое из того, что он утратил, поднимаясь со ступеньки на ступеньку к вершинам богатства и власти...

Иссидор Гурович привалился спиной к теплому дереву, подогнув худые коленки к груди.

– Ну? – рассеянно взглянул на соратника. – О чем сегодня будешь нудить?

– Ни о чем, Сидор. Ей-Богу, ни о чем. Все хорошо, нормально. Все под контролем... Пожалуй, только политика. Надвигаются некие события, готовы ли мы к ним?

– Имеешь в виду Бориску?

– Его держат на препаратах. За бугром пока никак не подберут замену. Но сковырнуть могут в любой момент. Не прозевать бы.

Это было что-то новенькое. Шерстобитов занимался текущими проблемами, следил, как добросовестный каменщик, чтобы в фундаменте возводимого здания не осыпался ни один кирпичик, не перекосились опорные скрепы, и никогда не лез в генеральную стратегию. Да у него и времени на это не оставалось.

– Чего это ты вдруг? – с любопытством спросил Самарин. – Сон худой приснился?

– Может и сон, – Шерстобитов красной пятерней размазал по груди жирный пот. – Старею, наверное. Не всем же, Сидор, две жизни отпущены. Смерти боюсь. Ну не смерти, это, конечно, пустое. Трудов наших жалко.

Как представлю, что явится этакий кудрявый субчик на готовенькое, аж дух захватывает. Погляди, Сидор, сколько их развелось, молодых, шустрых, азартных, голодных. Разве за всеми уследишь.

– Понимаю, – Иссидор Гурович кивнул, круче подтянул к груди коленки, будто озяб. – Хорошо, что об этом заговорил. Хорошо, что размышляешь. Мы частенько за деревьями леса не видим... Но причин для беспокойства нет. Ни малейших. Своего мы давно раскрутили, его рожа с экрана не слезает. Денег не жалко, из говна свернули конфетку. Народ его полюбил, принял.

Какого рожна еще надо? Гонимый, с русской мордой, полудикий, голос, как иерихонская труба, вдобавок генеральские эполеты – Спаситель и есть. Фитиль промаслен, осталось спичку поднести. Насчет момента ты прав. Момент надо выбрать точно, по-Ленински. Или по-Ельцински. Как тебе приятнее. Прозевать нельзя.

– Если рыжий силовиков поменяет, что станем делать?

Самарин снисходительно усмехнулся: умен Иудушка, хваток, но все по-мелкому, по-коммерчески. Тоже хорошо. Больше с него и не требуется.

– Отстал ты немного, брат My-My, выбился из колеи. Кто теперь силовик, кто бытовик – уже неважно.

Армии нет, и милиции нет. Лубянки тоже нет. Остались толпы вооруженных мужиков в форме. Они страшны только самим себе. Их даже чеченец не боится, смеется над ними. Но переворот действительно будет силовой, со всеми атрибутами. Для этого понадобится сотня опытных, решительных профессионалов. Они у нас есть. Не волнуйся, Иудушка, я слежу по часам за каждой уходящей минутой. Кстати, хочешь Агатушку попользовать?

Переход был резкий, но в разговорах с хозяином Шерстобитов давно к такому привык.

– Уволь, Сидор. Ты же знаешь, я не по этой части.

– Разве?.. А вообще она тебе как?

– Нестандартная, штучная, – осторожно ответил Шерстобитов. – Но ведь опасна. Полный зоб яда. Удержу не знает. По-хорошему таких бы надо давить в материнской утробе.

Самарин слез со скамьи, зачерпнул серебряным туеском из бочки водицы с плавающими поверху розовыми лепестками, плеснул на каменку. Пыхнул, взвился в воздух густой травяной аромат. Старик легко вспрыгнул обратно на скамью. Откуда это? – в который раз позавидовал Шерстобитов. – За семьдесят мужику, а кожа гладкая, как у пацана, нигде ничего не висит.

Дал же Господь вечной молодости пауку.

– Давить, говоришь? – вернулся к теме Иссидор Гурович. – За что же. Иудушка? За то, что необузданная? Что утроба ненасытная? Дак это пламя жизни в ней горит... Беспокоит меня твое настроение. Рановато ты отказался от услад. Без женской ласки мужчина хиреет. Как же я могу на тебя надеяться в важных делах, коли ты бабу не способен уестествить. Мужик без кола, что корова без вымени. Это же такая отдушина.

Шерстобитов слушал назидание, покорно склонясь.

Ни одной бани не обходилось без того, чтобы владыка не заводил речь о женщинах и не подчеркнул свое превосходство. Иногда начинал делиться своими подвигами с такими гнусными подробностями, что у брезгливого Герасима Юдовича нутро переворачивало. Он сочувствовал хозяину. Великий человек, гений, а тоже не без слабостей. Послушать со стороны, дороже всего ему, когда палка стоит.

– Да я сызмалу небольшой охотник до ихнего пола, – пробурчал мрачно.

– Сызмалу?!

– Как на Руси говорят: мы не бабники, мы алкоголики.

– Одно другому не помеха. Выходит, ты сильно закладывал?

– Бывало дело, – повинился Шерстобитов.

– Никогда не поверю... Зачем врешь благодетелю, нехорошо. Я что придумал, Иудушка. Агата, которую ты недолюбливаешь, хоть мертвого поставит в раскоряку.

Давай прямо сейчас опробуем?

Легка на помине, в парилку сунулась Агата.

– Мальчики, вы тут не упрели? Чай готов.

Мальчики, послушные зову, потянулись к двери.

В комнате отдыха, уставленной изысканной мягкой мебелью швейцарской фирмы "Корум", укутались в прохладные, ароматизированные махровые халаты, уселись за стол, ломившийся от закусок, фруктов, всевозможных соков, мучных лакомств, конфет – единственное, чего здесь не было, так это спиртного. За многое презирал Иссидор Гурович "новых русских", в частности и за то, что те переняли все самое худшее у партийных бонз, и баню обязательно сопровождали возлияниями и пьяным куражом. Причем их фантазии не шли дальше того, чтобы обвешаться в парилке платиновыми "ролексами" или обклеить мокрых потаскушек долларовыми ассигнациями. Верхом банного шика считалось – набуровить в бассейн шампанского и выкупать в нем своих девок. Шерстобитов, распластав на дольки сочное авокадо, неспешно пережевывал ломтик за ломтиком, стараясь не поднимать глаз на Агату. Пока они принимали первый пар, девушка переоделась. Вместо медицинского халата облачилась в розовую рубашку с кружевным жабо и в черную курточку с широкими, элегантными лацканами. На шее – строгая черная бабочка. Ни дать ни взять вышколенная официантка из шикарного ресторана, но сходство относительное, – ниже талии Агата была голая. Как ни прятал глаза Шерстобитов, озорница поворачивалась так, что ее светло-желтый пушистый лобок нависал ему на нос. Шерстобитов чувствовал, что его банные мучения только начинаются. Ждать пришлось недолго.

Иссидор Гурович, отхлебнув янтарного чая из блюдца, обратился к девушке – проникновенной речью: