Текст книги "Звоните и приезжайте! Повести для детей"

Как я лечила смехом

Кто предложит мне сняться в новом фильме?..

Предложил режиссер… Тот самый, который, подобно моей бабуле, порой был ребенком больше, чем сами дети.

– Мы на краю пропасти: ты все-таки начинаешь недопустимо стареть! То есть взрослеть… Отдалить этот губительный процесс я не могу. Поэтому приближаю съемку нашего нового фильма. Вторая серия знаменитой «Смешилки»! А съемки картины «Когда-то, до нашей эры…» я отодвину. Она ждала своей очереди более двух тысяч лет. Пусть потерпит еще… И выпьем по этому поводу!

Он достал из одного глубокого кармана все той же спортивной куртки свою заветную флягу с коньяком, а из другого – ту же походную рюмочку. Выпил… Это свидетельствовало о том, что его решение утверждено.

– А теперь – о сюжете нового фильма. Смысл его весьма прост, хотя и вечен: юмор не должен отступать ни перед чем – и даже перед самой смертью!

Я вспомнила вслух, что великий русский писатель Чехов, как рассказывала бабуля, буквально за минуты до смерти и предвидя ее, осушил бокал шампанского.

Режиссер не был русским дворянином, но русских классиков, как я догадалась, не только читал, но и почитал.

– Чехов должен был поступить именно так! Никогда не забуду фразу об одном из его персонажей: «Он так хрустнул огурцом, что лошадь удивленно обернулась». Представляешь, что это был за хруст? Как-нибудь постарайся изобразить…

Я обещала.

А он, состоявший по-прежнему будто из двух шаров, представил себе, как я изображу, – и от смеха начал катать шары по дивану. Как два года назад, когда мы впервые встретились, катался… от моих тогдашних изображений…

Получилось, что его развеселили Чехов и я.

– Ну, вот… – продолжал режиссер, отсмеявшись. – Сюжет на первый взгляд очень прост: Смешилка, то есть ты, на одной из встреч со зрителями. Но она обязана быть такой забавной, как никогда! Потому что те зрители ее улыбаются редко… Это маленькие инвалиды, испытавшие большие страдания. Искалеченные судьбой… Подарить им смех – все равно что подарить исцеление. На время, конечно. А может, ты, Смешилка, сделаешься их регулярным лечащим другом. В течение почти всей картины ты готовишься к этой встрече, ищешь людей с самыми потешными манерами и привычками. И репетируешь… у кинозрителей на глазах. Это и есть фильм. Но не весь! Если б был весь, мы бы оказались на краю пропасти: повторили бы первую серию. А в каждой картине обязано быть открытие. Фильм без открытия достоин закрытия. – Он передохнул. – Главное – сам концерт перед детьми, у которых жестокостью обстоятельств отобрано детство. Ты пытаешься детство им возвратить. В какой-то степени… Но случается беда. Концерт, которого дети так ждут, на краю пропасти: у Смешилки, то есть у тебя, умирает бабушка. И ты отказываешься смешить, развлекать в столь трагичное для тебя время. Безусловно, концерт можно перенести… но дети и так уже многое перенесли. В другом, драматичном, значении… И режиссер, то есть я, пытается убедить тебя, что искусство и доброта отступать не имеют права. Ты, к счастью, сдаешься – и заметь! – выступаешь. Сраженная горем, никому не даешь это горе заметить. Поэтому картина, предполагаю, будет называться «Смех вопреки…». Или что-нибудь вроде этого. Стало быть, смейся в любой ситуации! Коли искусство требует! А оно требует жертв…

– Это я знаю.

– Ты по ходу картины исполняешь свой долг. Смех сквозь драму, сквозь жизнь… А ни одна жизнь, как сказал мудрец, добром не кончается. – Он, как и бабуля, охотно прибегал к помощи мудрецов и цитат. – Но о том, что я сказал, никто в зале не должен задуматься. Ты поняла?

– Поняла. Но…

– Что «но»? – забеспокоился режиссер.

– Пусть лучше умрет дедушка.

– Дедушка? Почему? В сценарии умирает бабушка. И это печальней: бабушки ближе внукам, чем дедушки. Не во всех семьях… Но эти типичнее.

– Нет, я не могу расстаться со своей бабулей… даже в картине. А дедушка все равно уже умер…

– Не можешь расстаться? Тем естественнее сыграешь то незримое горе. Смех сквозь потерю! Смех вопреки…

– Пусть лучше умрет дедушка.

– А если все-таки должна будет умереть бабушка, ты от роли откажешься?

– Откажусь.

Как я отважилась?!

– Я бы хотел, чтоб мой внук любил своего дедушку так, как ты любишь свою бабушку!

Это означало, что он со мной согласился.

В отличие от старушки с черно-белыми фотографиями, у меня второй фильм был. А несчастливые выглядели счастливыми… Они смеялись. Не только по сценарию, на экране, но и в реальности. Я согласилась лечить их смехом и дальше. А режиссера играл сам режиссер…

После съемки последних кадров ко мне на коляске подъехал мальчик и тихонько спросил:

– У тебя случилось что-то плохое?

Он почувствовал. А другие – нет…

Вопрос того мальчика, и он сам, и его коляска были схвачены режиссером, а по его молниеносной команде – и оператором. И этим, нарушая сценарий, завершилась картина.

– Звезд, процитирую себя самого, много только на небе. На земле же они – наперечет… Отныне ты окончательно среди них! – сказал режиссер. И это было ценнее для меня самого высокого гонорара. Но старшеклассник режиссерских слов не услышал.

Как другой сценарий не подчинился…

«У тебя что-то случилось?» – через много дней спросил меня мальчик.

– У тебя что-то случилось? – спросила я маму, которая открыла мне дверь неуверенно, медленно, будто страшась выглянуть.

А когда все же выглянула, лицо ее было неузнаваемым.

– У тебя что-то случилось? – переспросила я.

– Она скончалась… – даже не прошептала, а беззвучно выдохнула мама невообразимое известие.

Бабуля лежала в столовой на столе, раздвинутом до предела. Так врачам было сподручнее ее спасать… пока они не поняли, что бессильны. Потом мне рассказали, что бабуля сопротивлялась: «Как можно с ногами на стол? Там же люди обедают!..» Она негромко заклинала врачей: «Помогите продержаться… до возвращения внучки из школы. Мне необходимо ее дождаться!» Не дождалась…

У одного края стола, возле неподвижного бабулиного изголовья, окаменела мама, а у другого края окаменела я.

– Прочтите ее завещание! – откуда-то из глубины комнаты потребовал папа.

Никто не откликнулся. Тогда он сам принес из бабулиной спальни чуть смятый лист… С неестественным, нервным спокойствием папа начал читать:

– «Дорогие! Не позвольте себе отчаиваться. Наступит время – и мы соединимся навечно. Только не вздумайте торопиться… Ни в коем случае! Слышите?! Впрочем, я и сейчас ухожу не совсем… Моя любимая внучка, моя Смешилка, умеет не расстраиваться со своим редким даром в любых ситуациях – и она, верю, поможет моему голосу по-прежнему звучать в нашем доме. Звучать без печали, а спокойно и с юмором… Даже на предстоящих поминках. Не хочу, чтобы они превратились в трагедию… И считайте это моим завещанием».

Мы знали, что сердце у бабули, как она шутливо сообщала, «пошаливает». Ее шутливость нам помешала насторожиться. Но оказалось, что сердечные «шалости» смертельно опасны. И вот одна из них завершилась тяжким инфарктом. Спасения от которого не было. Поняв это, бабуля написала поспешное, короткое завещание.

Когда у нас заходили разговоры о смерти – а люди, я заметила, любят об этом порассуждать, – бабуля цитировала стихи какого-то поэта девятнадцатого века, фамилия коего ею установлена не была:

 
Пусть смерть пугает робкий свет,
Меня бояться не принудит.
Пока мы живы, смерти нет,
А смерть придет, так нас не будет.
 

Мы еще были, а ее уже не было… Бабуля, жалея нас, потребовала в завещании с этим смириться.

«Пусть лучше умрет дедушка…» – попросила я режиссера, потому что дедушка уже давно умер. И сценарий переделали. Он оказался податливым… В фильме мне удалось кончину бабушки предотвратить. Но сценарий, который предначертала судьба, изменить было нельзя. Он оказался неотвратимым. Отменить тот сюжет никто на земле был не в силах. Моя кинороль, увы, отличалась от роли, которую я должна была, подчиняясь завещанию, сыграть в жизни.

Больше о том дне писать не могу… Есть ужасы, которых немыслимо избежать, но описывать их – значит, в полную и жестокую силу все переживать вновь.

Папа сказал, что за один тот день я, ему почудилось, повзрослела не на один год… Я же, взглянув мимоходом в зеркало, подумала, что не повзрослела, а постарела… Может, это отразилось и на страницах моей тетрадки?

«Не с печалью, а с юмором…» Ту бабулину просьбу я изготовилась выполнять до конца своих дней – до конца, который бабуля завещала максимально отсрочить. Когда в тебя верят, очень тянет это доверие оправдать. А ее доверие было для меня свято…

Воссоздавать голос бабули я научилась давно. Она, считавшая себя хохотушкой, покатывалась от удовольствия, когда я воспроизводила, как она отбивается от маминых критических замечаний в мой адрес. Или как я, подобно ей, цитирую мыслителей и мудрецов, иногда путая их фамилии, имена и высказывания, услышанные из ее уст, но не вполне удержавшиеся в моей памяти…

И вот я задумала, чтобы бабуля обращалась к нам троим регулярно… во время обедов или ужинов, когда наша поредевшая семья окажется в сборе.

Папа, напомню, считался мастером на все руки, хотя, вновь напомню, у каждого человека всего две руки. Вот ими двумя он и наладил миниатюрную подпольную звукозаписывающую и говорящую технику (так он ее называл). Которая могла включаться и выключаться незаметным нажатием кнопки, чтобы заранее запечатленный звук входил в комнату неизвестно откуда…

Для начала я запечатлела бодрое бабулино обращение к участникам… предстоящих поминок:

– Друзья! Я не намеревалась от вас уходить. Но рада, что поминки объединили вас всех. Повод, конечно, назвать удачным нельзя. Но пусть он послужит началом – и вы станете собираться вместе гораздо чаще и по более привлекательным поводам.

Фактически я почти повторила то, что бабуля произносила не раз: «Так редко вижусь с друзьями: у всех загруженности, дела… Неужели лишь на поминках моих увидимся?» Она просила к тому же, чтобы на прощании с ней присутствовал юмор, – и я постаралась.

– Не кощунственно ли все это? – вонзился мне в ухо мамин вопрос.

– Кощунственно не выполнить полностью бабулины пожелания, – не слишком уверенно ответила я. И более убежденно добавила: – Она хотела подчеркнуть, что бытие не остановилось, что оно продолжается… И что даже торжествует!

– Тогда, может, и танцы устроить?

– Такой просьбы в завещании нет.

Ну а присутствующие на траурной церемонии слегка обалдели… Их взгляды блуждали по сторонам, точно искали бабулю. «Она предвидела свою кончину и заранее записалась?», «Она нас разыграла, чтобы наконец всех вместе собрать? И где-то здесь прячется?»

– Внучка выполняет завещание бабушки, – зачем-то угрюмо проинформировал папа.

Все дружно вспомнили, что я Смешилка. «Лишь бы не вздумали аплодировать!» – заволновалась я. Но этого не случилось… Однако бытие, его продолжение, согласно бабулиной просьбе, торжествовало.

А я, вернувшись после поминок к себе в комнату, принялась перебирать бабулины фотографии. И, не слыша себя, рыдала.

Сзади меня обняла мама.

– Ты не представляешь себе, что такое… в любом возрасте лишиться матери!

– И не хочу себе это представлять…

Я не сказала, что лишиться бабули не менее страшно.

Мы с мамой приникли друг к другу. И слезы наши, казалось, перемешались.

А бабуля, не обращая внимания на черную ленту, опоясавшую портрет, со стены нам улыбалась.

Чтобы голос бабули не только по звуку, но и по сути был ее голосом, мне следовало набраться и ее знаний. Но на это бы ушли многие годы. И я придумала, как этот путь сократить.

Бабуля вчитывалась в творения великих, а потом знакомила меня с самыми впечатляющими строками и абзацами. Я же решила для начала знакомиться не с творениями, а напрямую с цитатами. Для этого отыскала в библиотеке увесистый сборник цитат под названием «В общении с мудрыми мыслями» – и стала выискивать из тех чужих мыслей наиболее мудрые. Такое общение мне очень нравилось: я умнела, как говорится, у себя на глазах.

Бабулин стул… тарелки, ложка, вилка, нож затаились на тех местах, которые они занимали при ее жизни. Только стул был незанятым, а столовые приборы были нетронутыми. И такими им предстояло остаться. Все приготовилось к молчаливому почитанию. Но вдруг возник голос бабули:

«Родные мои… Я всегда наслаждалась, когда вы с аппетитом уплетали мои кулинарные изготовления. И все же буду почти каждый день на несколько минут вас от еды отрывать. У меня теперь вдоволь времени, чтобы погружаться в раздумья о ваших делах и заботах, а когда вы все соберетесь за столом, делиться с вами своими соображениями.

Я надеюсь, что классическая литература, как и при мне, будет жить в нашем доме. Ну, вот, к примеру… «Уж не жду от жизни ничего я…» Так писал Лермонтов, потому что очень был жизнью разочарован. А я уж ничего не жду от жизни, так как она для меня завершилась. Но оговорюсь: она все же кончилась не совсем. Смешилка будет, как мы условились, приводить к вам мой голос.

 
И всюду страсти роковые,
И от судеб защиты нет…
 

Так писал Пушкин. А если защиты нет, зачем сокрушаться о том, что болезнь настигла меня, а кто-то недосмотрел? Жить надо, как советовал Лев Толстой, сегодняшним днем. Ничего важного не откладывая. И безусловно, беспокоясь о дне завтрашнем… Только упаси вас бог от беспокойства там, где для него нет оснований!»

Последнее я сказала персонально для мамы. Чтобы она в отсутствие бабули не принялась с удвоенной энергией оборонять меня от того, что могло представляться ей драмой, но ничего драматичного в себе не таило.

Бабулиным голосом я продолжала вещать:

 
«Привычка свыше нам дана,
Замена счастию она.
 

Это тоже написал Пушкин… И к этому надо прислушаться. Зачем заменять счастье вредными привычками?»

Я намекала на вредную папину привычку курить, против которой восставала бабуля. Но от которой папа, как ни старался, не мог отделаться. После кончины бабули я дала себе клятву наблюдать за здоровьем родителей. А бабулин голос продолжал:

 
«Любви все возрасты покорны…»
 

Это поет в опере «Евгений Онегин» генерал – муж Татьяны. Но генерал имел в виду любовь в браке, в семье, а не вообще…

Я для разнообразия сослалась на оперу… А привела ту строку, чтобы родители, хотя они и не забывали о своих – не таких уж юных! – годах, продолжали по-юному друг друга любить. Бабуля надежно скрепляла нашу семью, и я вознамерилась, подражая ей, это продолжить.

С цитатами я, кажется, переборщила. Но тем не менее мама и папа стали оглядываться, как гости оглядывались на поминках, словно ожидая, что вслед за бабулиным голосом появится и она сама. Убедившись, что этого не случится, мама резко отодвинула свою тарелку в сторону: ей было не до ужина.

– Ты воссоздала и ее голос, и ее образованность, – полушепотом отметила мама. И еще дальше отодвинула тарелку с едой.

Папа тоже отодвинул свой ужин.

– Она и для меня была матерью…

«Если так будет ежевечерне, они просто заболеют от голода…» – обеспокоилась я. И напомнила:

– Бабуля обожала, когда вы к ее ужинам припадали…

– Таких ужинов больше не будет, – сказал папа. – Мы припадали с удовольствием и потому, что рядом была она.

– А сейчас нарушаете ее завещание, – попыталась я урезонить родителей. Но сама опять сорвалась в слезы.

Не так легко было бабулино завещание выполнять!

Оставшись наедине с собой у себя в комнате, я приняла еще одно уверенное решение: во всех сложных ситуациях обращаться мысленно к бабуле. Догадываться, что она бы мне посоветовала, подсказала.

Как родился дуэт с Нудилкой

Прошло полгода… И все эти шесть месяцев я не возвращалась к своим тетрадкам. Написала о первом воссоздании бабулиного голоса – и остановилась. Почему? Не могу объяснить. Вернее всего, не хватало духа возвращаться к тем дням. Но, желая доказать, что бабуля была права и житие-бытие продолжается, оно, бытие, к тетрадкам меня вернуло. Волей не предполагавшегося мною события… Но снова – обо всем по порядку.

* * *

В свободное от адвокатской фирмы время мама мне по-адвокатски поучительно втолковывала:

– Словом «любовь» не следует злоупотреблять… Иначе оно обесценится.

Зло употреблять это слово я вовсе не собираюсь. Но в добром смысле – придется… Или вернее, в трепетном, так как от первой – и, безусловно, последней! – женской любви меня пробирает дрожь. Она настигла меня в раннем возрасте и не отпустит до самого финального мига. Я в этом не сомневаюсь. Хотя сомнения – неотвязные спутники настоящей любви. Если нет сомнений и подозрений, значит, нет и любви. Я самостоятельно пришла к этому выводу, даже если кто-то подобное уже утверждал до меня. Одни и те же убеждения каждый выражает по-своему. Да, сама все испытала. Теоретически… Потому что теория, как говорит папа, всегда бежит впереди практики. Если практика вообще за ней устремляется…

Новая моя картина, как и первая, сделалась кинобестселлером. Такие фильмы часто называют боевиками. Но «фильм-боевик» слышится, как «фильм-террорист». Поэтому все же – бестселлер.

Так что же дальше произошло в моей жизни?

После постигшего меня полгода назад неизбывного горя думать о чем-то счастливом было грешно. Я и не думала… Но житие-бытие все же заставило меня вспомнить поговорку «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Нет, речь не о том, неизгладимом, несчастье… а совсем об ином. Правда, счастье было мое, а несчастье – чужое.

Русские пословицы и поговорки благодаря бабуле не оставляют наш дом. Среди них попадаются очень странные: «Слово не воробей – вылетит, не поймаешь». Я пыталась поймать воробья… Не получилось! Или вот еще: «Работе время – потехе час». А если потеха и есть работа? За час не управишься! Или: «Хорошо смеется тот, кто смеется последним!» Почему? У нас бабуля первой реагировала на мои смешилки. И смеялась при этом умнее всех.

И еще… «Надежда умирает последней…» А почему она вообще должна умирать? Понятно, какую романтическую надежду я имею в виду…

В моем новом фильме зрители увидели, как я лечила детей смехом. И в связи с этим у нас дома появился… он.

Я и во сне – а снился он мне прежде каждую ночь! – не могла себе такое представить.

Явился он со словами любви.

– Больше всех на свете я люблю… – Тут я задохнулась. – Свою сестру.

Меня удивило то, что он начал с этого сообщения. Но я и обрадовалась: пусть лучше любит свою сестру, чем чью-то чужую. А потом он произнес:

– Одна ты мне можешь помочь.

«Одна ты…» Постоянно бы слышать это! У него были мама и папа, были дедушка и сестра. А помочь могла только я!

– Сестра призналась мне, что не хочет жить. Это интимное откровение, но я обязан тебе рассказать, чтобы ты смогла…

– Как можно не хотеть жить? – изумилась я. И чуть было не добавила: «Если ты рядом…»

– Есть люди, которые не хотят… А кроме того… Оскар Уайльд писал: «То, что он умер, еще совсем не значит, что он жил». Факт существования – это не факт жизни. Но у сестры совсем другое…

Я сразу подумала о бабуле: уж к ней-то слова о существовании не относились!

Он был начитан так же, как моя бабуля-дворянка! Хотя, как я еще раньше установила, он в дворянах не числился. Но манеры… Но образованность!

– За спиной у великих как-то увереннее себя чувствуешь, – приводя очередную цитату, призналась как-то бабуля. Нет, я с нею не расставалась.

В тот же день вечером я узнала из книги «Общение с мудростью», кто такой был Оскар Уайльд, и вспомнила свой давний философский разговор с бабулей о жизни и смерти. Вроде бы по собственной инициативе, независимо от его сестры… Бабуля в подобных беседах предпочитала быть как раз за спиной у великих.

– Ты, бабуленька, часто цитируешь лермонтовскую строку: «Я б хотел забыться и заснуть». Но если уж он хотел навечно заснуть…

– Гениям труднее всего: зависть преследует их еще подлее и изощреннее, чем, допустим, знаменитостей.

Чем знаменитостей? Уж не меня ли она имела в виду?

Уловив хвост нашей беседы, мама, помню, строго осведомилась:

– Ты что, умирать собралась? «Человек рожден для счастья, как птица для полета!»

Мама должна была привести именно эту цитату. Она не прекращала оберегать меня от меня.

Но вернусь к утреннему посещению. Он предупредил:

– Знать обо всем этом будем лишь мы вдвоем. Обещаешь?

В чем-то мне предстояло быть с ним вдвоем. Могла ли я не пообещать, что третьего с нами не будет! Тайна соединяет людей. И мы с ним соединились. Хоть так…

– Сестра моя в какой-то степени инвалид, – сообщил он в то утро, приблизившись ко мне. – Но в какой-то степени. Она немного похожа на тех, кого ты излечивала от депрессии в своем фильме. Если ты станешь ее подругой – а еще лучше сестрой! – она сможет постоянно ощущать твое юмористическое воздействие. А стало быть, и спасительное!

«Если я стану как бы ее сестрой, он сделается как бы моим братом, – сразу сообразила я. – Но разве это мне нужно?»

«Я вас люблю любовью брата…» – объяснял Татьяне Евгений Онегин. Все знают, чем это кончилось. Не хотелось услышать ту арию в исполнении моего старшеклассника.

Да, я научилась – по наследственной линии – обращаться к цитатам.

Было бы гуманнее, если бы сестра его обошлась без несчастья. И не нуждалась бы в моей помощи. Но все происходило, как я уже упомянула, согласно пословице: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Оказалось, что как слезы и смех передвигаются по жизни впритирку, так и счастье с несчастьем тоже.

– Мы с сестрой будем приходить сюда, к вам. Ты не возражаешь? А то мои домашние начнут удивляться, интересоваться, в чем дело, и мешать твоему лечению. Я приведу сестру завтра, словно бы для знакомства с кинозвездой. С тобою, наверно, все хотят познакомиться?

– Подходят на улице, особенно мужчины… – известила я так, точно ему пожаловалась. Чтобы разбудить ревность!

Но ревность может проснуться, если любовь не спит.

Когда одна наша гостья, восхваляя супруга, провозгласила: «У него прекрасный характер: ничуть меня не ревнует!» – бабуля мне шепнула: «Бедная… мне ее жаль!..»

И старшеклассник ничуть не дрогнул от моей информации… А назавтра пришел с сестрой.

Она была на него похожа. Но мужские черты должны доставаться мужчинам.

– С экрана ты меня покорила, – грустно сказала она, войдя в мою комнату.

Жаль, что братья и сестры покоряются не синхронно. Но все равно… он услышал! И благодарность настолько меня переполнила, что выплеснулась наружу: я ее обняла.

– Я в другой школе, но как и ты, в девятом классе, – сказала она печально, будто хуже девятого ни одного класса не существует. – Ты – Смешилка. А я еще не произнесла ни одной такой фразы, чтобы кто-нибудь рассмеялся. Надо мною смеются, а над фразами – нет.

Люди, как я опять же давно догадалась, стремятся выбрать для себя такой фон, на котором поярче выглядят. Она же, как я быстро сообразила, предпочитала возвышать других, чтобы на их фоне принизить себя. И горестные интонации не оставляли ее.

– Если ты – Смешилка, то я – Нудилка.

– Когда ты это придумала? – спросил он.

– Прямо сейчас.

Фигура ее чуть горбилась, а фразы были прямыми.

– Ты заметила, что я хромаю? У меня одна нога короче другой.

– Одна нога длиннее другой, – подправил он. – И это придает тебе некоторую пикантность. Романтичную необычность!

«Может, и мне захромать?» – подумала я.

– Левая короче, – настаивала сестра.

– Лорд Байрон тоже хромал. И это ему не мешало, – напомнил он о том, чего я не знала.

– Я – не лорд, – парировала сестра. – И не Байрон.

Люди, как правило, самих себя вполне устраивают. Она же имела к себе кучу претензий. Я сразу и не приметила, что она опиралась на палочку… потому что в глазах у меня от его присутствия помутилось.

Когда сестра спросила, где туалет, и отправилась туда, он сказал:

– «Тот, кто утверждает, что говорит только правду, уже лжет», – писал мудрейший француз Монтень. Но он не был знаком с моей сестрой. Она все говорит, не отводя глаза в сторону, а высказывания – от истины. И с той же прямотой намерена перечеркивать себя и свое будущее. Но я не допущу, чтобы из-за физической хромоты… она хромала по жизни.

Если бы при нем – какой ужас! – мне потребовалось в туалет, я терпела бы, пока не взорвалась. Кстати, я прежде не представляла себе, что кинозвезды туда ходят. Пока сама не стала звездой…

Когда мы бываем в театре, мама иногда в антракте объявляет, что ей надо попудриться. И помыть руки… Зачем после пудреницы мыть руки?

– Перестань нам пудрить мозги, – пошутил папа. Тоже в антракте.

– А ты не мешай мне воспитывать у дочери деликатность! – в самое ухо ему ответила мама. Но чем тише при мне говорят, тем лучше я слышу.

Его сестра открыто назвала туалет туалетом, а затем пошла в ванную мыть руки. Все было естественно.

– Избавь ее от состояния обреченности, – попросил он. – И я упаду перед тобой на колени. – По другому поводу он падать передо мной на колени не собирался. – Комплекс неполноценности как диагноз я в данном случае отвергаю… Существуют различные комплексы – строительные, жилищные… Но при чем тут моя сестра?

Не исключено, что когда-нибудь мои тетрадки рассекретят – и они составят целую книгу под названием «Как я была звездой». Тогда все поразятся моей откровенности! Я напрямую пишу не только про туалет (это, кстати, в будущей книге можно и вычеркнуть!), но ничего не утаиваю и про свои чувства. Пусть все поймут, что, превратившись в звезду, я не перестала быть человеком… Женского пола!

И пусть в книге окажется побольше цитат. Станет понятно, что классики и мудрецы почти всегда были со мною, как с бабулей и с моим старшеклассником, абсолютно согласны. Или мы с ними…

– Мы прожили с папой более восемнадцати лет! И никогда еще у меня в общении с ним не заплетался язык, – сказала мама в то незабываемое воскресенье, когда он и Нудилка простились с нашей квартирой до следующего дня. – Нельзя терять человеческое достоинство. И голову терять не следует, – заключила она с высоко поднятой головой.

Теперь мама пребывала уже не в тревоге, а в панике, защищая меня не столько от меня, сколько от него. Увы, это было ложной тревогой…

Когда же я готовилась ко сну, а точнее, к бессоннице, мама в другой комнате с отчаянием произнесла:

– Началось!

– Наконец-то… Не ходить же ей в старых девах, – мрачно пошутил папа.

Они переговаривались тихо-претихо. И потому я все слышала.

«Бремя славы» продолжало обременять меня так чудесно, что я не прочь была влачить его до конца своих дней. И надумала поделиться бременем тем с Нудилкой. Так как оно, на мой взгляд, действительно обладало целительной силой. Врачи считают, что таскать излишние тяжести вредно. Но это если они излишние…

Я придумала просмотр в один вечер сразу двух кинобестселлеров со мною в ведущих ролях. И в лечении его сестры тем ролям предстояло сыграть одну из ролей чрезвычайных.

…Стоило нам войти в зал кинотеатра, как навстречу мне бросились за автографами. Автографы… Не могу понять, почему за ними охотятся. И что они уж такого замечательного дарят людям.

– Память о тех, кого полюбили, – пояснила мне как-то бабуля.

– Но твой автограф – это не автограф Сары Бернар, – дополнила мама. Корректировать непедагогичные бабулины высказывания стало ее привычкой. Однако кидались ко мне так, точно я была не хуже той Сары. – И неуважительно оставлять на память людям лишь свое прозвище Смешилка. Что-то еще придумай!

– Смешилка – это, скорее, не прозвище, а актерский псевдоним, – осторожно покушаясь на мамин авторитет, возразила, я помню, бабуля. – Норма Мортенсон превратилась в Мэрилин Монро, Эдит Гассион – в Эдит Пиаф, а твоя дочь – в Смешилку.

– Какие сравнения! – ужаснулась мама.

Чтобы она успокоилась, я пообещала:

– Ладно, буду писать: «Привет от Смешилки!»

– Всем одно и то же? Подумают, что у тебя нет фантазии.

– А ты попробуй-ка за полчаса придумать пятьдесят разных автографов! Для незнакомых людей… – вступилась тогда бабуля.

Она привычно обороняла не меня от меня и не меня от него, а порою меня от мамы.

От заботливых матерей, естественно, приходится защищать не в битвах и не в скандальных конфликтах, а в мирных семейных препирательствах. Без которых ни один нормальный дом не обходится. Как мои тетрадки не обходятся без наблюдений, обобщений. И некоторых повторений… Повторения, снова убеждаюсь я, неизбежны: нельзя сегодня думать одно, а завтра – другое или, того хуже, противоположное. У тетрадей моих, улавливаю, также появляется свой характер: двойник моего характера.

Одной рукой я раздавала автографы, а другой прижимала к себе его сестру… С той силой и нежностью, с какими хотела бы прижимать его самого.

– Кто это? – любопытствовали с разных сторон.

– Моя лучшая в мире подруга! – отвечала я.

Тогда и у нее стали просить автографы. А она, вместо того чтобы расписываться, стала отпихиваться:

– Я – не звезда!

Перед просмотром фильмов мне, взошедшей на авансцену, начали задавать вопросы. В письменном виде – что, напомню, является моим железным условием. И, как было заведено, я в основном зачитывала записки, посланные моими школьными подругами. Которые впервые узнали, что у меня, оказывается, есть еще и лучшая в мире подруга. Записки мы с ними сочинили накануне после уроков… А ночью я придумала свои молниеносные ответы.

Прежде чем те «молнии» засверкали, я попросила Нудилку подняться ко мне на авансцену. Но она так испуганно замахала руками, точно я пригласила ее на эшафот или предложила броситься с моста в реку. Тогда я развернула одну из бумажек и в полный голос прочла: «Такой именно мы и представляли лучшую вашу подругу. Пусть она тоже что-нибудь скажет!» Ничего подобного на бумажке написано не было – я позволила себе смелый эксперимент. Зрители не знали, что слова те являлись лекарством, прописанным мною Нудилке…

Самая лучшая и от записки стала отмахиваться. Она протестовала со своего зрительского кресла, сквозь которое была готова от скромности провалиться.

Когда я потом изображала на экране странности взрослых и корчила чужие физиономии, мне не терпелось узнать мнение своей неразговорчивой лучшей подруги. В темноте, прорываясь сквозь веселую реакцию зала, я спрашивала:

– Ну, как?

– Это очень остроумно, – тяжело вздохнув, отвечала она. – Это очень смешно.

На нас, выходящих из зала, накинулись с тех же самых разных сторон. И выкрикивали: «Спасибо тебе, Смешилка!» Заодно, спохватившись, добавляли: «И лучшей подруге спасибо!» Она же, вместо того чтобы сказать в ответ «Благодарю!» или хотя бы «Пожалуйста!», отвечала скороговоркой:

– А я тут при чем?

И так отворачивалась от фотокорреспондентов, что газетам достался только ее затылок.

– Чего ты отбиваешься… прячешься? – спросила я, когда мы оказались на улице.

– Потому что ты – Смешилка, а я – Нудилка.

И, подобно маме, принялась делать мне замечания:

– Зачем в титрах объявили, что у всех твоих персонажей есть живые прообразы?