Текст книги "Повести Пушкина"

– Вот черти! – пробормотал Тито. – Никуда от них не спрячешься.

Это был один из двух самолётов морской полиции, базирующихся на острове Крк. Видимо, служба охраны резиденции предупредила их, что маршал внезапно сел на катер и вышел в море, а ещё через сорок минут им наперерез устремились два белых полицейских катера и, просигналив прожектором приветствие, пристроились справа и слева на расстоянии морской вежливости.

Маленькая флотилия – серый военный охранник и два белых полицейских катера, – идя вдоль берега, миновала каменные домики деревни Палачи, вошла в тихую бухту и, не дойдя до белых камней на берегу нескольких метров, остановилась.

С заросшего соснами и можжевельником берега не доносилось ни звука, кроме обычного треска цикад. Даже мелкая рябь на воде исчезла. Было четыре часа пополудни. Тепло, и полное безветрие. Все стояли на палубе и смотрели, как спускают шлюпку. Первыми к берегу отправились два охранника и бывший директор зоопарка. Лодка вернулась, и в неё сели Тито, Милан Жежель и Йованка.

Полицейские уже были на берегу. Увидев маршала, они застыли кто где стоял, с рукой под козырёк. Тито просто махнул им, и они снова превратились в живых людей. Узкая тропинка уходила от берега наверх и, петляя, исчезала в лесу. Тито приказал трём полицейским остаться на берегу, остальные стали подниматься по тропе наверх. Шли минут сорок в полном молчании, пока почти не уперлись в заросшую и едва различимую в лесу сетку заграждения. Тито уверенно повернул налево. Не дойдя до ворот, он увидел в сетке дыру с аккуратно срезанными краями. Охрана и полицейские вынули пистолеты. Дошли до ворот. На них с внутренней стороны висел замок. Вернулись обратно. Первыми пролезли полицейские и расширили отверстие. Затем в неё протиснулись Тито и его охрана. Йованку и старика Сречко попросили остаться на месте. В плотном кольце вооруженных людей Тито медленно двинулся вперёд. Между деревьев показался белый домик, дверь была открыта настежь.

За столом, зажав в руке кусок белого хлеба, откинув голову назад с открытыми удивлёнными глазами, смотревшими в потолок, сидел солдат. Во лбу, точно над переносицей у него виднелась маленькая дырка от пули. За ним на стене, облитой кровью, висело то, что до удара прикладом было телефоном. Второй солдат лежал, согнувшись, на полу в луже крови. Видимо, он успел вскочить, и ему выстрелили в живот, а потом добили выстрелом в затылок. Когда появились убийцы, ребята ужинали. На столе стояли две тарелки с макаронами, лежали чеснок и кусок сыра. В углу, нетронутые, стояли две уже никому не нужные винтовки. Мелкие мухи, потревоженные гостями, вновь спокойно уселись на неподвижные фигуры.

Отстранив охрану, Тито бросился наружу. Оранжерея была рядом. На песчаной дорожке перед стеклянной дверью он увидел то, чего больше всего на свете не хотел видеть. Раздавленные панцири Победы и Кумровица превратились в осколки. Их убивали ногами, били и топтали, пока они не превратились месиво, в кучу органических останков. Железный маршал Иосип Броз Тито стоял белый как смерть. По его телу проходили судороги, то ли от ненависти, то ли от беззвучных рыданий. Два огромных охранника стояли рядом с пистолетами в руках и медленно поворачивали головы в разные стороны, осматривая лес.

XIX
Ропша

Оказалось, что это утро я запомнил. Ночью на меня напала страшная икота. Я выпил чайник воды: бегал на кухню, потом в туалет, потом курил и снова начинал икать. Хлопнула входная дверь – это сосед, таксист, пошёл «бомбить» на Московский вокзал, к первому поезду, значит, пять сорок пять утра. Икота устала меня мучить и ушла к кому-то другому. Я снова прилёг и наконец уснул. Утренние сны рождают кошмары, но как только ты открываешь глаза, они рассыпаются в прах. Неслучайно во всей литературе про монстров они беснуются до первых петухов или до первого солнечного луча. Когда я проснулся, за окном встало солнце. Конец апреля – вся жизнь впереди. На улице капало с крыш, и солнце било в мое пыльное окно. В пальто я обнаружил рубль и разную мелочь. При первом тактильном пересчете вслепую я насчитал копеек пятьдесят. Во второй раз у меня получилось девяносто. Это если не считать ещё двадцати копеек, давно и глубоко провалившихся за подкладку и лежавших там вместе с горелыми спичками, трамвайными билетами и прочей трухой всю зиму. Это – психологический неприкосновенный запас, и я никогда не доставал их. Но и то, что было на руках – около двух рублей, тоже неплохо. В самом лучшем настроении я вышел на улицу, купил в ларьке «Беломор» и не спеша пошёл в сторону остановки 36-го трамвая.

Я решил в точности повторить путь, который мы с отцом проделали лет сто назад. С тех пор мало что изменилось. Трамвай качался из стороны в сторону. Он то полз, то разгонялся на длинных перегонах. Снова, как и раньше, словно в скучном документальном кино, на тех же местах появились Нарвские ворота, парадная проходная Кировского завода, затем аккуратные домики, построенные пленными немцами после войны, огромная ТЭЦ с дымящими в весеннее небо трубами, несколько новых серых домов… и начался пригород. Тут трамвай совсем разогнался! Нам навстречу промчался такой же 36-й трамвай из Стрельны. Народу в вагоне почти не осталось.

Всё было, как тогда, при отце. Даже тётка в фиолетовом пальто с серой сумкой на коленях сидела на том же месте, через ряд впереди. Вот и кольцо. В Стрельне ещё лежал снег и стоял автобус до Ропши. Это был подарок, день явно складывался удачно, иначе пришлось ещё минут сорок топтаться в этом унылом, лишённом даже намёка на минимальный комфорт месте. Я успел даже покурить, и автобус раскрыл двери. Мне показалось, что и автобус был тот же. Раздолбанный «львовский», пропахший бензином автобус. Пока я размышлял о том, что время может останавливаться в определённых видах транспорта при условии неизменности пейзажа за окном, автобус приехал.

Я вышел. Магазин, ларек «Союзпечати», автобусная остановка вся в окурках, надпись «Столовая» на большой чёрной избе, указатель склада «Песок, цемент, гравий» и тощая дворняга около него. Я вдруг понял, что не знаю, куда идти. Здесь тоже лежал снег, сильно ужавшийся от осторожного апрельского солнца. Он был гораздо белее, чем у нас в Фонарном или на Подьяческих. Пока я размышлял о направлении, мои ноги, оказывается, уже шли. Видимо, механизм запоминания у отдельных пьяниц не хуже, чем у животных.

Сначала я шёл по грязному шоссе, но не по тому, которым приехал, а по другому. Сельскому, узкому, идущему чуть-чуть вниз. Пройдя по нему какое-то время, ноги уверенно свернули налево и пошли между сугробов и луж, мимо невеселых домов с ещё безжизненными сейчас, ранней весной, летними верандами, с мелкой расфальцовкой окон. Так мои ноги сами привели меня к забору. Он был уже другой, бетонный, но напоминал старый, деревянный, по ощущению бессмысленности, ненужности и неустойчивости. Бетонные плиты наклонились, некоторые почти лежали. Из них торчали чёрные перекрученные сучья арматуры. Забор производил впечатление жертвы далёкой танковой атаки, которую он выдержал и, раненый, остался умирать. Вообще наша страна – это огромный музей заборов. Их у нас больше, чем домов. Деревянные, кирпичные, из колючей проволоки, бетонные, цветные, натуральные, облезлые от непогоды, новые, выкрашенные дикими цветами, временные и постоянные – они самая заметная и постоянная часть жизни. От тайги до британских морей наши заборы всех сильней. Да здравствует великий СССЗ – Союз Советских Социалистических Заборов! Часто забор является не прикладной частью, а самоценным строением, потому что за ним может быть просто пустырь или свалка. Или вообще за ним и перед ним ничего нет! А он стоит. У нас в стране сначала всегда строят забор. Он, как крапива, появляется первым. И, бывает, остаётся единственным свидетельством того, что здесь был человек. Мы, живя среди них всю жизнь, привыкли к заборам, как к вони в туалетах. «Граждане послушайте меня. Гоп со смыком – это буду я. Я родился под забором, окрестили меня вором, а какой-то дядька с носом окатил меня поносом…» Странно у меня работала голова, пока я искал безопасную для штанов дырку в заборе. Этот день вообще оказался странным. Я думал о связи всего со всем и тут же забывал, о чём я думал.

Дыру я обнаружил размером с самосвал. Вернее, забора в этом месте вообще не было, он лежал на земле. Вокруг меня стояли почерневшие от мокрой зимы очень старые деревья. Я вообще никогда не видел таких огромных и толстых деревьев, собранных вместе. Наверно, люди просто забыли лет на двести об их существовании. За ними по чёрной воде и тёмной линии чуть оттаявших берегов угадывался пруд. Лёд в центре уже потемнел, и через полыньи его залила жёлтая, настоянная на упавших листьях вода. Слева, где льда не было, как в настоящем тёмном венецианском зеркале, отражалось небо и то, что оставалось от фасада дворца. Я почти не узнавал его. Очевидно, в последние десять – пятнадцать лет он старился быстрее, чем за предыдущие сто пятьдесят. Белой штукатурки на колоннах почти не осталось, как и того, что раньше было колонами. Портик выглядел ужасно! Он наклонился и частично висел в воздухе, ни на что не опираясь. С фриза окончательно отвалилось то, что я ещё видел с отцом (орнамент из венков славы и фигура без верха, преклонившая колено). Я помню, спросил тогда у отца, а где у неё руки. Сейчас не было ничего. Половина крыши сорвана или провалилась. Окна выбиты все. Гранитная лестница, спускающаяся к пруду, распалась на отдельные блоки, которые сползли вниз и валялись там, на берегу, вперемежку с битым кирпичом, кусками карниза, деревянными балками, стеклом и ржавой проволокой более позднего происхождения. Было красиво, но сильно пахло советской властью. И парк с деревьями, и пруд, и остатки дворца – всё лишнее, никому не нужное свидетельство другой жизни. Резервация забвения. Заповедник обреченности.

День был тёплым, но гранит ступеней хранил в себе холод прошедшей зимы. Я подоткнул пальто, присел и достал «Беломор». Вокруг, кроме ворон, никого не было. Я курил и пытался понять, для чего отец послал меня сюда и что мне надо здесь без него делать. Две вороны на льду пруда тыкали клювом пустую консервную банку, пытаясь отнять её друг у друга. Стало прохладнее. Я поднялся, и тут мне показалось, что серый камень на берегу движется. Он медленно перемещался по рыхлому, промокшему снегу к темным проталинам, без всяких усилий преодолевая битый кирпич, ржавое железо и бревна. Как привидение или мираж, бесшумно, камень приближался ко мне. Я несколько секунд ещё стоял, вглядываясь в него… и побежал ему навстречу.

Это была Конармия! Большая царапина на раковине сбоку, обломанный край спереди – я помнил это с детства! Она стала огромной, больше метра. Я гладил её, водил рукой по телу, она даже не прятала рожки! Она узнала меня. Кажется, у меня появились на глазах слёзы, или это они слезились от ветра. Улитка прижалась ко мне, выгнулась и уткнулась мордочкой мне в руку. Я сел на землю и обнял раковину. Она продолжала шевелить рожками, пытаясь достать мое лицо. Время опять остановилось. Но не так уныло, как на автобусной стоянке в Ропше. По-другому, как в детстве, когда его вообще не ощущаешь.

Вдруг Конармия сделала движение и легко освободилась от моих объятий. Она стала страшно сильной. Улитка поползла вперёд, останавливаясь и поворачивая ко мне голову, как бы приглашая меня за собой. Или проверяла, не отстал ли я. Она двигалась к правой части дворца. Мы миновали то, что раньше было парадным входом, двинулись дальше вдоль стены фасада и завернули за угол. Здесь было темнее. Огромный тополь или клён голыми ветками почти заслонял небо. С этой стороны разрухи было меньше. Сохранились целая стена, часть окон без стеёкол, но со старыми дубовыми рамами. Над каждым окном был медальон. На одном, почти целом, виднелась нимфа, держащая в руках морского конька. Или, наоборот, морской конёк, пристающий к нимфе. Кое-где сохранились лепные карнизы, когда-то, видимо, белые, но почерневшие от старости. И ещё крыльцо с навесом на чугунных колоннах, чудом уцелевших. Под навесом, на мощной кованой петле, криво висела открытая деревянная дверь. Конармия без всякого усилия преодолела три каменные ступени и, не снижая скорости, вползла в дом. Я, стараясь не потерять её из виду, пробрался за ней. Внутри было очень сыро, но теплее, чем снаружи, и почти темно. Улитка уверенно повернула и стала исчезать.

Когда глаза привыкли к темноте, я её заметил. Она спускалась по узкой, крутой и очень крепкой каменной лестнице вниз, в подвал. Почему-то в подвале мне показалось светлее, чем наверху. Может быть, сюда с земли попадал свет, или глаза уже совсем адаптировались… не знаю. Конармия проползла вперёд и остановилась. В углу я рассмотрел кучу сухих прошлогодних листьев, на которых сидели четыре маленькие улитки, каждая размером с розетку для варенья. Это были её дети! Она привела меня к ним! Она, мать, гордилась своими детьми, и мне, которого она последний раз видела ребёнком, решилась показать самое дорогое, что у неё было! Это было трогательно и невероятно. Детки, насторожившись при моем появлении, теперь не обращали на меня ни малейшего внимания. Они спокойно ползали по листьям с места на место, а одна, самая маленькая, пыталась забраться на маму. Я искал глазами Пухляка. Я был уверен, что маленькие улитки – его дети… Но Пухляка нигде не было.

Новые улитки, этот триумф материнства, не последнее чудо в этот день. Конармия, насладившись произведённым на меня впечатлением, вдруг одним движением мощного тела разметала часть прелых листьев, и я увидел вещь, которую знал с самого детства и о которой не вспоминал никогда.

Когда и как отец успел спрятать его, зачем вообще он это сделал? Я тогда даже не задавался этим вопросом. Я видел портфель отца из рыжей кожи, с которым он всегда уходил из дома и с которым неизменно возвращался. Вещь, ставшая частью его самого. Предмет, всю жизнь простоявший у нас под вешалкой. Пахнущий дождём и приключениями, его верный товарищ, скрывавший предназначенные мне подарки. Всегда набитый разными проводами, неизвестными приборами, волшебными отвертками с маленькой лампочкой в ручке. Место для непонятных книг с формулами и графиками вместо букв. Иногда в нём лежали промасленные пакеты с ещё горячими пирожками с капустой или мясом. Родная вещь самого близкого мне человека лежала передо мной в подвале умершего дворца, в двух часах езды от города, под охраной жившей у нас в ванной огромной улитки и её детей.

От этого всего можно было рехнуться, прямо оживший «Золотой ключик». Но Конармия была похожа на черепаху Тортиллу не больше, чем ленинградский ал-каш на Буратино. И я не детскую книгу читал в этом забытом Богом и людьми подвале. Я – прямой участник действия, подтверждающего невероятную силу предвидения моего удивительного отца. Я первый раз в жизни по-настоящему плакал. Стоял и рыдал. Вытирал лицо грязными руками, снова ревел и не мог остановиться. Огромная улитка неслышно свернулась в раковину у моих ног и стала снова похожа на камень.

Когда умер отец, у меня не было слёз. Только дырка внутри и ужасная тоска. Состояние, похожее на сухое похмелье. Долгое время я не мог ничем себя вылечить. Я вспоминал об этом по дороге домой. В свою комнату я вернулся к вечеру. Ещё успел заскочить на «почту» и взять бутылку. Портфель я не открывал. Он лежал на столе, я смотрел на него и выпивал. Ночью я положил его под подушку и так спал.

На следующий день я тоже не решился открыть посылку с того света. Ходил вокруг, смотрел, курил и не открывал. И только в субботу, заварив себе крепкого чаю, я сел за стол и решительно подвинул к себе портфель отца.

Там лежали две казенные серые папки с отпечатанным на машинке текстом и исписанными от руки листами. Одна папка была полнее другой, обе с завязанными тесёмками. И ещё серый крафтовый конверт. В нём я обнаружил почтовые открытки с видами Венеции, Рима, каких-то домов и дворцов, мне не известных. Тут же я нашёл много фотографий времён войны, явно трофейных, потому что на них только немецкие солдаты и офицеры. Странно, но между ними оказалась моя фотография в мутоновой шубке и зимней шапке на фоне Медного всадника с надписью на обороте «46 год. Ленинград», как будто и так не ясно, где это место…

Ещё несколько маленьких гравюр с надписями на иностранных языках и вырезки из старых журналов «Вокруг света». Была фотография оазиса в пустыне и маленького самолёта, летящего над ним. Ещё лежала деревянная коробочка с золотой заколкой для галстука в виде самолёта и пара простых круглых запонок. Видимо, отец всегда возил их с собой на всякий случай. Так они и остались лежать. Больше ничего особенного я в портфеле не обнаружил. Но если перед смертью отец вспомнил о нём, значит, у меня в руках что-то важное. Я оставался единственным, кто мог попытаться в этом разобраться.

Птичий рынок

И тут уже я до мельчайших деталей вспомнил тот день, когда мы пошли смотреть голубей. Голубятни в городе были почти на каждой улице. И недалеко от нашего дома их тоже было несколько. Я каждый день по нескольку раз задирал голову, чтобы посмотреть, как стая белых птиц нарезает в небе над лесом труб и ржавыми крышами один круг за другим. Я смотрел и тут же забывал о них, у меня было полно своих дел на земле. Другое дело – отец. Он, мне кажется, знал всех голубятников в нашем районе, хотя когда и где он мог с ними подружиться, совершенно непонятно. Встретив на улице какого-нибудь охламона, он угощал его «Беломором» и начинал бесконечную беседу. Мне было скучно, я мялся с ноги на ногу, ковырял в носу, пробовал тянуть папу за руку, но ничего не помогало. То один, то другой иногда произносили совсем непонятное, типа: «Двух турманов за брентского дутыша – нашли дурака!», или: «Николаевские почтари сейчас не те… скорости нет!..», или: «Ну какой он голубятник, он почтаря от куры не отличит…».

Спустя минут сорок они пожимали друг другу руки и расходились в полном удовольствии друг от друга. Когда мне исполнилось двенадцать, отец решил сделать мне подарок. В воскресенье мы поехали чёрт знает куда, за Финляндский вокзал, мимо фабричных корпусов и дальше, пока трамвай не остановился на площади, рядом с которой стояли ларьки, навесные крытые ряды и масса сараев. Народу полно, и ходили несколько милиционеров, заложив руки за спину и мотая головой из стороны в сторону, но никого не трогая. Отец уверенно протискивался через толпу, я старался его не потерять.

Здесь шла торговля живым товаром: кошки, собаки, хомяки, змеи, аквариумные рыбы, белые крысы и морские свинки, кролики, ушастые мыши, черепахи, певчие птицы, попугаи и голуби. Все это продавалось, покупалось или обменивалось. Мне было любопытно, но не более, однако отец радовался как ребёнок.

– Посмотри, – он потянул меня к большой банке с водой, – ты когда-нибудь видел таких скалярий?! – Или он встал напротив продавца попугаев: – Какие амазоны! А этот розовый какаду – редчайшая вещь!

Я смотрел, куда он просил, но сегодня был мой день рождения, и я хотел провести его совсем не так. Я мечтал о карманном фонарике и о перочинном ножике с четырьмя разными лезвиями, на худой конец, я порадовался бы машинке на маховике, я видел такой чёрный «ЗИМ» на витрине в Гостином… Но отец, как всегда, считал, что он лучше знает, что сделает меня счастливым.

Так мы прошли почти весь этот торговый зоопарк и оказались на небольшой площадке, уставленной клетками с голубями. Остро пахло голубиным помётом, сеном и перьями. Здесь проходила совсем другая торговля.

Голубятники – высшая каста, аристократы рынка. Молодые то и дело откусывали мундштук папиросы и лихо сплёвывали его как-то наискосок, вбок. Пожилые, с планками на груди, все фронтовики, стояли почти спиной к покупателям и зевакам, лишь изредка удостаивая их словами, типа: «Ты чё, дядя? Это же не женины сиськи, это птица… её мять не надо», или: «Ты, мил человек, его не верти, его подкинуть надо. На настоящего голубя нужно снизу смотреть, когда он крыло распустит…». Но к нам это не относилось.

Моего отца они знали, здоровались, сами давали мне подержать голубей: «Держи, сынок, не боись, голубь, он людей чует», – и сажали на меня птиц. Я их гладил, но стоял не шевелясь, боялся, что спугну их, и они навсегда улетят, а меня будут ругать. И мне всё больше и больше хотелось домой. Вдруг отец спросил:

– Ну что, сынок, выбирай, может, этого? – И он достал с жёрдочки белоснежного голубя с перьями на лапках и глазами, обведенными красной полоской. Голубь был очень хорош, но я его совсем не хотел. Я вообще не хотел на день рождения получить птицу! И тут я обидел отца.

– Знаешь, папа, я голубя не хочу… я хочу пирожки с мясом!

Отец как-то печально посмотрел на меня, взял голубя, отдал его хозяину и, положив мне руку на плечо, быстро повёл с рынка.

На трамвайной остановке он купил мне два горячих жареных пирожка с мясом, которые я, обжигаясь, быстро съел в трамвае по дороге домой. Отец сидел рядом и всю дорогу молчал.

В школе многие мои одноклассники и учителя казались мне уродами. Кроме Лены Кириченко, Вовки Летуновского и учительницы Татьяны Яковлевны.

Лена Кириченко была очень красивая, Татьяна Яковлевна иногда, проходя мимо моей парты, гладила меня по голове, а Вовка – страшно сильный и не прочёл ни одной книжки. Но он страшно любил мои рассказы про опасные путешествия и пиратов. Когда я доходил до особенно страшных моментов и начинал размахивать руками, Вовка брал и нёс мой портфель, чтобы он мне не мешал показывать ему, как умирает английский офицер от удара кривой саблей в живот или как пираты, захватив золото и женщин, веселятся в свой столице под названием Пале Рояль.

Была ещё одна девочка, кажется, её звали Оля, и фамилия у неё какая-то невероятная, то ли Кроснокрыльева, то ли, наоборот, Белохвостова. Она была с длинными ресницами и очень таинственная. Про неё ходили слухи, что она вообще никогда в школе не ходила в туалет. Это нас страшно волновало и давало пищу для умственных размышлений. Например, бывают ли девочки, которые вообще не писают? Вовка Летуновский сказал, что такого быть не может, и привёл невероятный пример. Он на перемене собрал толпу мальчишек и громко спросил: «У кого есть мама, которая не ходит в туалет?». Все смущённо молчали. Кроме Коли Заграбова, который радостно объявил, что у него вообще мамы нет. Но моего друга Вовку это не смутило. Он сказал, что это не считается и пусть отвечают те, у кого она есть. Больше выступлений не было. И Летуновский веско поставил точку: «Ну вот, наши мамы и то писают, и всё такое! А уж эта…» – И он махнул рукой, показывая, что тут дело ясное.

Я был потрясён могучей логикой моего друга, да и не только я, вся школа это долго обсуждала.

Белохвостову или Краснокрыльеву родители скоро забрали из нашей школы. Они были военные, и, наверно, их куда-то перевели. Но её тайну мы так и не раскрыли.

Я вспомнил это к тому, что, кроме отца и, может быть, пары ребят, друзей у меня не было. И я всегда переживал, если он из-за меня расстраивался. Тем более что не было случая, чтобы он меня сильно ругал или ударил, отец просто замолкал, и это становилось для меня худшим из наказаний.