Текст книги "Повести Пушкина"

XVI
Из дневников В.К. Арсеньева (3)

«За два дня до отправления нашего небольшого отряда я получил из Петербурга очень любезное письмо от приват-доцента Горного института Танатара Иосифа Исааковича. В нём он подтвердил, что все девять ящиков с минералами и образцами проб с предгорий Амура, отправленные мною четыре месяца назад, благополучно дошли. Он сердечно благодарил меня и заверил, что сейчас же приступает к их разбору. Я решил, что это доброе предзнаменование!

Подготовка к очередной экспедиции почти закончена. Благодаря вниманию и покровительству нашего генерал-губернатора Павла Федоровича Унтерберга мы были полностью укомплектованы и не испытывали нужды ни в провизии, ни в лошадях, ни в специальных приспособлениях для длительного похода.

Я намеревался выступить из Хабаровска шестого августа, ровно в день Преображения Господня. На этот раз моё внимание было сосредоточено на неизвестных видах растений, птиц и, конечно, животных. Район, который нам предстояло изучить, представлял собой неровный треугольник от Чёрных камней до Дауни Хе и нижних порогов Сунгача. Понятно, что никаких карт этой забытой Богом и людьми территории не существовало. Именно там я надеялся обнаружить существо, случайная встреча с которым не давала мне покоя уже больше полутора лет. К сожалению, мой верный проводник и надежный друг Дерсу не мог быть с нами. Конечно, это большая потеря, но я надеялся на свой опыт, хорошую погоду и везение. Я уже писал, что, когда Дерсу Узала был с нами, я замечал, что после изнурительного перехода, на биваке, когда все буквально валились с ног, часто падали с котелком в руках и засыпали прямо у костра, он неслышно исчезал и растворялся в тайге. Когда утром я вылезал из палатки и протирал глаза, я снова видел его сидящим рядом на земле с неизменной трубкой во рту (кстати, моим подарком). Что он делал всю ночь, где он был, чем занимался, оставалось загадкой для всех нас. Я только однажды спросил его об этом. В ответ он достал из-за пазухи небольшой корень женьшеня, засунул его в рот и принялся молча жевать. Но я уже достаточно долго был знаком с этим удивительным человеком, чтобы не понять значение его некоторых жестов. Это и был ответ. Положив корень в рот, он объяснял мне, что это для него очень личное, то, что касается только его. А женьшень и есть тот предмет, который его интересует и о котором он не хочет говорить.

Мы находились в пути уже вторую неделю, когда рядовой Артем Степанченко, посланный мною на разведку, вернулся очень возбуждённый и стал рассказывать странные вещи. По его словам, он успел уйти вперёд нашего отряда на две-три версты и, с трудом пробираясь через поваленные деревья, сухой валежник и заросли дикого ореха, наткнулся на небольшую поляну. Но странность была в том, что поляна была абсолютно голубого цвета:

„Я вам так скажу, ваше благородие, ну в точь, как у нас в Рязани небо опосля дождя! Чистая синька! А по нему оленёнка крохотный ходит и радуется. И тут два камня из лесу выползли, напугали, он и убежал“.

Я отнесся к словам Степанченко серьёзно, в отличие от моих спутников, которые стали подтрунивать над ним и спрашивать, не укусил ли его кто, шершень или медвежья пищалка. Я велел разбить небольшой привал, а сам приказал солдату вести меня на ту поляну. До места оказалось гораздо больше трёх вёрст. Видимо, от возбуждения Степанченко почти бежал и вёрст не считал. Вообще доверять нижним чинам в их показаниях о времени и расстояниях было бы большой ошибкой. Все они, как правило, из крестьян, а у этого сословия абсолютно свои представления о пространстве. Тем не менее, немного поплутав, мы всё же пришли.

Впереди, примерно в десяти саженях от нас, между стволами светилась ярко-голубая полоса. Я приказал солдату соблюдать тишину и велел пригнуться как можно ниже. Сам я сделал то же самое и, присев на колено, достал бинокль. Когда я навёл на резкость отличную цейссовскую оптику, я был изумлён. Яркий голубой цвет впереди излучали тысячи грибов неизвестного вида. Они плотным ковром покрывали небольшую поляну и действительно производили иллюзию опрокинутого в лес неба. Круглые шляпки сидели на крепких ножках, которые были более бледными у небольших грибов и почти синими у взрослых. По форме они напоминали наши среднерусские подберезовики, но значительно крупнее. Я уже хотел было выйти из укрытия и подойти поближе, как послышалось шуршание и на поляну с противоположной от нас стороны вышли два совершенно голых (если не считать кусочка мха на чреслах), крепких, но очень маленьких человечка. Краем глаза я заметил, как Степанченко срывает с плеча карабин. Я еле успел его перехватить и, сделав грозное лицо, приложил палец к губам. Солдат всё понял и застыл как был, с открытым ртом.

Я затаил дыхание, но продолжал наблюдать. Один из человечков снял с плеча плетёный туесок, похожий на те, что плетут у нас крестьяне в северных губерниях. Они стали очень ловко отрывать синие шляпки грибов и кидать их в эту корзину, я заметил, что ножки сорванных грибов сразу бледнели и становились светло-розовыми. Обобрав таким образом почти половину поляны, один из маленьких людей вдруг поднял голову и прислушался. Затем он подал второму какой-то знак, и они, прихватив набитый грибами туес, отступили в папоротник и скрылись. Это были так называемые знаменитые болотные карлы, самый таинственный многочисленный, но чрезвычайно осторожный и скрытный народ, разбросанный по совершенно недоступным заболоченным поймам таёжных рек и озёр. Об их образе жизни, привычках, обычаях известно совсем немного. Разве что, по рассказам редких очевидцев, они состоят в каком-то симбиозе с лесными муравьями и даже управляют ими. Утверждают также, что они знакомы с приемами ирригации и регулирования уровня паводковых вод. Не многие путешественники могли похвастаться встречей с болотными карлами.

Правда, у одного китайского лазутчика, перехваченного нашим казачьим разъездом, нашли подробную записку о контактах болотных карликов, обитавших по ту сторону границы, с нашими. Но это и так можно было предположить, что между разными группами одного народа существуют свои способы коммуникации.

Выждав некоторое время, мы вышли из укрытия на поляну. Я решил собрать несколько грибов и засушить их. Степанченко снял фуражку, и я, аккуратно срезав несколько грибов, положил их в неё. Мы направились обратно в лагерь. Мне не терпелось скорее, по свежим впечатлениям, занести всё увиденное в журнал. Солнце начало садиться, наступали плотные уссурийские сумерки, и мы прибавили шагу. Дойдя до лагеря, я попросил солдата отнести в мою палатку фуражку с грибами. Когда я сам вошёл в неё, то увидел знакомую солдатскую фуражку, однако в ней вместо великолепных синих грибов лежало несколько высохших сморчков бурого цвета, размером со спичку. Я никогда прежде не наблюдал таких неестественно быстрых и фатальных метаморфоз в живой природе и решил занести в журнал и этот необъяснимый случай.

На следующий день наш небольшой отряд выступил очень рано. Наш путь проходил по самым диким местам восточной окраины Сибири. По моим расчетам, около полудня мы должны были выйти на берег реки Малая Кема, вернее, до одного из безымянных ключей, её питающих, и переправиться через него до первого привала. Наступил полдень. Мы по-прежнему медленно продвигались вперёд по узкой кабаньей тропе. Лес, и так очень густой, становился ещё темнее, и лучи солнца почти не достигали земли, разбиваясь о плотную крону деревьев. Никакой реки и даже ручейка не было видно. Люди и лошади устали и нуждались в отдыхе. Мой помощник, вахмистр Аркадий Зарецкий, подошёл ко мне и спросил, не пора ли объявлять привал. Зарецкий был человек опытный, надёжный и рассудительный, и я попросил его налегке пройти вперёд и поискать место, где отряд и лошади могли бы передохнуть. Вахмистр сбросил скатанную шинель, наплечный мешок и быстро пошёл вперёд. Вернулся он скоро и доложил, что неподалёку обнаружил небольшое озерцо с сухим и твердым берегом. Мы все, воодушевившись, двинулись за ним. Как будто само провидение послало нам это прелестное место. Сухой мох под ногами, прозрачная тёмная вода, до которой лошади могут дотянуться с берега, не входя в воду. Даже вековые деревья расступились, давая осеннему солнцу чуть погреть землю. Стали собирать валежник для костра, чтобы приготовить горячую еду и вскипятить воду для чая. Я решил немного пройтись вдоль берега, совершить предварительную визуальную рекогносцировку, чтобы потом точнее нанести озеро на карту. Помню, что меня удивило полное отсутствие следов животных на берегу. Обычно именно такие глухие водоёмы являются местом встреч на водопое различных зверей, обитающих в округе. Должен признаться, что всё это время меня не покидало смутное чувство тревоги. Слишком уж тихо было вокруг. Хотя природа не давала к этому никакого повода.

Лошади мирно пощипывали траву, кто-то решил вздремнуть, подложив под голову седло или мешок; кто курил или остругивал ножом палку; оба назначенных дежурных протирали пустой котёл для супа пучком травы и сухим мхом снимали копоть с медного чайника. Словом, уставшие люди наслаждались привалом. Тут я заметил над прудом, у самой воды, небольшой тёмный шар размером с кожаный мяч для английской игры ногами. Он быстро увеличивался, и от него по воде шла рябь, как если бы кто-то сильно дул на воду. Шар приближался. И тут я увидел, что это был плотный комок из десятков тысяч насекомых. Я что есть мочи закричал: „Подъём!!!“ – и бросился со всех ног к лагерю. Но было уже поздно. Огромные, величиной с колибри, водяные пчёлы-убийцы разделились и атаковали людей на берегу! Непрерывный гул, стоящий в воздухе, смешался с криками боли и ужаса. Ржали обезумевшие лошади, метались люди, спасения не было. За первой волной атаки последовали вторая, третья, наш лагерь превратился в ад, а мы – в беспомощных жертв, не знающих усталости убийц. Преследуемый целым роем, перепрыгивая через катающихся по земле людей, мне удалось достигнуть палатки со снаряжением. В углу стояли ящики с сигнальными дымовыми шашками. Я сорвал пломбу, схватил пару штук, трясущимися руками выдернул фитиль, поджёг и выбросил одну за другой из палатки. Так же я поступил с двумя следующими. Ящик остался пуст. Выскочив из палатки, я споткнулся о лежащее тело и с размаху полетел на землю, сильно ударившись головой. Я попытался открыть глаза, но, кроме густого белого тумана, ничего не смог увидеть.

Когда я очнулся, я обнаружил себя лежащим на походных носилках, надо мной виднелась голова вахмистра Аркадия Зарецкого, и он поливал меня водой. На месте правого глаза у Зарецкого был фиолетовый шар размером с детский кулак. Через некоторое время я смог встать на ноги и, шатаясь, побрёл по тому месту, что ещё час назад называлось нашей стоянкой. Вся земля была усеяна огромными мертвыми пчёлами. А среди них лежали неподвижно или корчились от боли наши товарищи. На берегу лежала мёртвая лошадь. Остальных не было! Вдвоём с ротмистром мы попытались собрать тех, кто мог двигаться самостоятельно. Вместе с нами набралось семь человек. Ещё шесть человек со стонами могли без посторонней помощи сидеть или ползти. Также мы обнаружили ничком лежащий труп нашего повара. Один человек исчез. Три изнеможенных лошади к вечеру, шатаясь, вернулись в лагерь из леса. Это была катастрофа.

Я приказал распаковать все имеющиеся у нас медицинские аптечки, в том числе и неприкосновенный запас.

Вид наших раненых был ужасен. Я достал свой кожаный кофр, с которым никогда не расставался в экспедициях. В нём стояли бюксы с мазями, которые сам варил и смешивал мой дорогой Дерсу Узала. Они были буквально чудодейственной силы, и мне не раз приходилось в этом убеждаться. Но на такое количество страждущих их всё равно не хватало. Я решил смешать их с мятным вазелином от укусов насекомых. Вазелина у нас было достаточно. Этой смесью мы принялись обрабатывать страшные отеки наших бедных спутников. Также я отправил двух людей состругать коры с лиственниц и варить из нее отвар. Это сильное природное антивоспалительное и мочегонное средство. Я приказал всем черпать его кружками из большого котла и пить как можно больше, а также давать его лошадям. Понятно, что двинуться дальше мы пока не имели никакой возможности. Поэтому мы с вахмистром соединили две большие москитные сетки и на кольях растянули в центре лагеря. Этим мы частично обезопасили себя от нового внезапного нападения.

Чудовищ, напавших на нас, можно приблизительно классифицировать как Giganteus aquarias masculine, что не совсем точно. Потому что ещё никто из путешественников не встречался со столь огромными, безжалостными и организованными насекомыми-убийцами. В латинском обозначении речь идёт о крупных мухах, нападающих на мулов и верблюдов близ водоёмов Центральной Африки.

Прошла тревожная ночь. Утром мы сменили повязки у раненых. Опухоли и ужасные отеки уменьшились. У многих прекратились боли в суставах. Тень великого врачевателя тайги Дерсу Узалы витала над нашим „госпиталем“ и помогала нам! На третий день людям стало настолько легче, что мы решили потихоньку тронуться в путь. Мы обогнули страшное озеро и начали углубляться в тайгу, держа направление на юго-восток.

Мы отдалились от нашей трагической стоянки уже на две с небольшим мили. И тут в неглубоком овраге, похожем на бывшее русло лесного ручья, на мелких речных камнях и пятнах зелёного мха мы увидели это! Отдельно и друг на друге, словно застигнутые внезапной катастрофой, так же как несчастные жители Геркуланума или Помпеи, передо мной лежали пустые раковины с характерной спиралью. Их было больше десятка. Растрескавшиеся, с дырами и отколовшимися кусками и относительно целые, они лежали потускневшие, потерявшие цвет. А рядом лежали кверху лапками высохшие останки сотен гигантских пчёл. Многократно политые дождями и высушенные солнцем, они были тут уже давно как памятник жестокой и бессмысленной бойне. В отличие от нас, у бедных улиток не было никакого шанса остаться в живых. Редчайшие образцы природного мира погибли в безнадежной схватке с другим смертоносным видом. Я нагнулся и хотел поднять одну более-менее сохранившуюся раковину, но она рассыпалась у меня в руке.

Мне стало чрезвычайно грустно. Цель экспедиции не была да и не могла быть уже достигнута. Но возвращаться мы тоже не могли. И я с разбитым сердцем повёл вперёд наш поредевший несчастный отряд».

XVII
Италия. Остров Капри. 36 год н. э

Старик, которому минут пять назад помогли выйти из бассейна два темнокожих мужчины в набедренных повязках, был широк в плечах, тонконог и слегка сутул. Его аккуратно обернули в яркую шёлковую накидку из Жёлтой страны с вытканными головами страшных драконов, которая мгновенно впитала в себя влагу и принесла телу прохладную сухость. Старика звали Тиберий Клавдий Нерон, или Тиберий Цезарь, а последние девять лет ещё прибавляли Великий Понтифик – Pontifex Maximus.

Вода в бассейне пахла какими-то даже ему не знакомыми травами и маслами, но принесла облегчение. Он любил эту, по римским меркам, небольшую, но удобную виллу среди парка на Мезенском мысе на Капри. Любил и этот маленький (один из восьми) бассейн, облицованный солнечным ониксом. Бассейн, изумительное инженерное устройство которого сделано так, что проточная вода поднималась, когда он хотел поплавать, и опускалась, если он просто решал присесть на мраморное кресло, стоящее в воде.

Император был болен. И он не хотел об этом думать. По непонятным причинам, особенно к дождю, в паху иногда раздувались вены, было больно, но терпимо. Но в последнее время боль спускалась вниз по ногам, отекали щиколотки и стопы, каждый шаг давался с трудом, и к закату солнца боль становилась нестерпимой, но под утро отпускала. Это мешало ему ходить, работать, спать. Развлекать свою последнюю игрушку, четырнадцатилетнего мальчика Оремуса с чудесной белой кожей, которую он так любил гладить. Нужно было принимать каждый день разных людей. Боги тоже должны работать. Именно отсюда последние годы он управлял половиной мира. Находясь здесь, на острове, далеко от столицы, он знал всё, что там происходит. Ну почти всё. Держал в голове все передвижения легионов, места их дислокаций, знал обо всех стычках и потерях. Знал, о чём на ухо шепчут друг другу сенаторы в роскошных термах и о чём сплетничают ремесленники, сидя над дырками общественных туалетов. Знал, с кем спят жёны и дочери трибунов и богатых откупщиков. Знал, кто и сколько украл на поставках зерна из Египта и заготовке камней для дорог. Знал, что консул Маркус и Квинт Атиан подрались и чуть не пронзили друг друга мечами из-за страсти к мальчику из семьи простых ткачей. Знал, что фракийцы опять шалят на границе, напали на пастухов и угнали два стада овец, а их зарубили. Он послал отряд, и овец вернули. Все нити сходились сюда, к нему, на Капри. Но больше всего его расстраивала сплетня, последнее время ползущая по Риму, о том, что он якобы стал настолько немощен, что его постель и чресла уже не согревают ни юные девы, ни матроны, ни угодливые юнцы. Больше всего его бесило то, что у этого слуха были основания…

Из проёма в глубине зала к Императору медленно подходил некрасивый полный человек с седыми редкими волосами над высоким загорелым лбом, одетый в простой свободный хитон, с двумя кожаными сумками на плечах, в мягких дорогих сандалиях, которые делали его шаги лёгкими и бесшумными. Стража даже не повернула головы в его сторону, но не потому, что не заметила. Это был Теодоракис. Учёный грек, его доктор. Он пользовал Императора уже много лет и имел привилегию входить в личные покои без сопровождения. Тиберий давно привык к своему врачу и, что ещё важнее, доверял ему. Ему импонировала его серьёзная веселость, отсутствие напускной учёности, точность в разговорах и действиях. Он никогда не льстил, не рассказывал никаких историй. Когда просили, говорил живо и недолго, держал вежливую дистанцию, но если надо было действовать, то действовал решительно и быстро. Мог и прикрикнуть на самого Императора. Так было много лет назад, когда его конь, споткнулся об оброненный и занесённый песком щит на поле военного ипподрома в Капуи. На быстром галопе он ударился о край щита, оступился, повредил сухожилие и подвернул ногу. Тиберий, прекрасный наездник, тогда ещё народный трибун, вылетел из седла и сильно ударился о землю. Самостоятельно подняться он уже не смог, хотя пытался. Его унесли на плаще и срочно послали за врачом. Пришедший доктор осмотрел колено, потёр лоб, вздохнул… и велел прикладывать мазь… Через пару дней колено раздулось, нога стала красной, а потом посинела. От боли и жара он впал в беспамятство. По-видимому, начинался сепсис. Впереди маячила мучительная и совсем некрасивая смерть. Не так должны уходить из жизни римские трибуны. Вот тут и появился Теодоракис, первый попавшийся поблизости доктор. Оценив ситуацию, он, не теряя ни минуты, велел крепче привязать пациента к столу, вставил ему в рот кляп из бинта, смоченного в вине, вскрыл опухоль, проделал какие-то манипуляции с коленной чашечкой и не зашил рану, а вставил в неё серебряный катетер. Таких нечеловеческих мучений Тиберий не знал никогда. Он проклинал доктора, его мать, богов и клялся всех уничтожить, пока, обессилевший, не затих. А доктор закрепил ногу между двумя дубовыми дощечками и дал выпить какой-то дряни, от которой Тиберий проспал двое суток. Он приходил утром и вечером тринадцать дней подряд и мучил его. Прочищал рану, ставил компрессы и запрещал шевелить ногой. На четырнадцатый день трибун Тиберий смог с помощью Теодоракиса спуститься с постели, а ещё через день самостоятельно встать на ноги и, хромая, выйти к ликующей толпе. С тех пор будущий Цезарь уже никуда не отпускал грека от себя.

Врач подошёл к Императору, и тот, не говоря ни слова, покорно лёг на теплую мраморную плиту напротив бассейна. Теодоракис снял с плеча сумки и начал вынимать из них разноцветные флаконы, кожаные мешочки, губки и непонятного назначения медные и деревянные инструменты.

– Теперь лягте на спину, и руки за голову, – попросил доктор. Разговор шёл на греческом. – Согните ноги.

Император Рима, Великий Понтифик, безропотно повиновался.

– Раздвиньте немного колени. – Голос врача выдавал сосредоточенность. Рука его захватила мошонку и чуть приподняла её.

– Ты понимаешь, жалкий знахарь, что ты сейчас держишь за яйца весь мир? – Когда Тиберий шутил, а это было редчайшей формой общения, его голос становился хрипловатым, как сейчас.

– Нет, мой Цезарь, это ты держишь мир за яйца, а я, жалкий лекарь, проверяю симптомы вполне здорового, но уже немолодого человека.

– А может, ты, развратный грек, хочешь меня возбудить? Тогда возьмись за член покрепче, а то вырвется… Но, вообще, ты не в моём вкусе! Слишком старый… Ай! Осторожно, бездушная скотина! – Тиберий поморщился.

– Значит, тут болит? А так?

– Прекрати, изверг, или я велю тебя кастрировать прямо сейчас!

– Я уже закончил. Но должен заметить тебе, Цезарь, что я не знаю ни одного хорошего врача-кастрата.

В этот момент под потолком над их головами пронеслась стая небольших птичек. На них никто не обратил внимания. Год назад на Капри обрушилось бедствие. Миллионы блестящих зелёных мух внезапно появились на острове. Они были везде, и спастись от них не мог никто, ни пастух на пастбище, ни Император во дворце. Сотня людей на вилле с утра до вечера бегала по залам и комнатам, била мух, но это не помогало. Казалось, что их становится ещё больше. Для Цезаря даже начали строить гигантски плот с домом, чтобы вывести его в море недалеко от берега, где он мог бы переждать, пока эти твари исчезнут. Но тут подоспел один торговец животными из далёких степей на севере. Он привёз полсотни маленьких птичек с тонкими, как у воробьев, лапками и красными клювами. Эти милые пташки оказались настоящими убийцами мух. Некоторые из них так объелись мухами в первый день, что упали на землю и умерли от обжорства. Зато другие, не зная усталости, продолжали истреблять их тысячами. От такого изобилия они стали вить гнезда и размножаться. Птенцам тоже надо было есть, и мухам начал приходить конец. С тех пор эти птички жили и строили гнезда, где хотели. Но особенно им полюбилась императорская вилла.

Теодоракис протянул руку и помог подняться Тиберию. Они сели рядом на тёплую плиту.

– Говори. – Император перешёл на латынь.

– Ты здоров, мой Цезарь. Но я хочу, чтобы я мог с уверенностью повторить то же самое и через год, и через пять лет… А для этого я прошу тебя отпустить меня в Рим. Мне нужно провести консилиум и купить разные вещи для будущих настоек и мазей. Мы давно не пополняли запас…

– Напиши, кто и что тебе нужно, и всё доставят. – Тиберий не привык отпускать от себя нужных ему людей. Всегда лучше казнить, чем расстаться, а потом жалеть об этом.

– Император, то, что я ищу, этому нет названия. И твои люди просто не будут знать, что им нужно привезти… Я вернусь скоро.

– Хитрая лиса! Не хочешь говорить. Надоело каждый день мять яйца старику. Соскучился по Риму? – Цезарь положил руку на плечо врача. – Ладно… Завтра же убирайся с моих глаз!

Он встал и медленно пошёл через залу в сторону сада. За ним двинулись два безмолвных гиганта из внутренней стражи. У проёма, ведущего в открытую, увитую виноградом галерею, он обернулся и, как показалось доктору, вздохнул.

Император Тиберий шёл по дающей тень и прохладу галерее, по которой стремительно гонялись за насекомыми похожие на больших стрекоз маленькие яркие птички. Справа и слева стояли старые греческие статуи, найденные ныряльщиками за раковинами в море недалеко от берега. Их бережно подняли, очистили от моллюсков и поставили здесь в тени. На некоторых ещё сохранились следы росписи. Он чувствовал себя сегодня совсем неплохо. Он уже хотел свернуть в атриум, когда увидел ребёнка. Это было неожиданно и странно. Никто не смел заходить сюда, это была внутренняя часть его виллы. Солнечные лучи пробились через виноградные листья и устроили дрожащую мозаику из света и тени на плитах пола. Тут он понял, что перед ним девочка лет тринадцати, не больше. Она розовыми от просвечивающих на солнце пальчиками срывала виноградинки и отправляла их в рот одну за другой. Охранники заметили её и уже рванулись вперёд, но Император поднял руку, и они замерли, как две нелепые статуи.

– Когда она наестся, приведёте её в северную спальню, – приказал он и быстро зашагал обратно.

Девочка оказалась прелестной дочкой кого-то из бесчисленных слуг, да к тому же глухонемой. Он раньше не видел её у себя на вилле. Как пресыщенный эстет, Тиберий обожал совершенства с изъяном… В три часа ночи девочку вынесли из спальни Императора, и впервые за долгое время Тиберий заснул долгим глубоким сном, вполне довольный собой. Утром он уже забыл о ней.

С тех пор как Император переехал на Капри, на острове что-то постоянно строили, улучшали или меняли. Сотни рабов и вольнонаёмных рабочих разгружали день и ночь баржи, груженные мраморными глыбами, кусками кварца, стволами ливанского кедра, канатами, деревянными блоками, инструментом, железом, бронзой, песком. Для этого в заливе углубили дно и построили несколько пирсов. Была рабочая пристань, продуктовая и почтовая. Была ещё отдельная, из каррарского мрамора, императорская. Её украшали два сфинкса, привезённые из Египта. Совсем небольшой почтовый причал предназначался для быстрых длинных специальных лодок, конструкция которых позволяла выходить в море при любой погоде. Поэтому почта работала эффективно, быстро и бесперебойно. Почтовая гавань была не такая роскошная, как императорская, но удобная и достаточная во всех отношениях. Именно отсюда Теодоракис и должен был отплыть. Личному врачу Цезаря полагалась замечательная лодка с жилой надстройкой и покрытыми чёрным лаком бортами, двенадцатью гребцами и парусом, но он предпочёл менее комфортную, но более быструю и лёгкую почтовую посудину. Встающее солнце только первый раз успело лизнуть поверхность бухты, а он уже выходил из лагуны в море.

На последнем осмотре Император не понравился Теодоракису. Болезнь прогрессировала. Все симптомы говорили об этом. Увеличенные лимфатические узлы под мышками и в паху, сонливость, отсутствие прежней энергии, боли в ногах и животе тревожили врача. Он был бессилен против этого недуга. Но он знал в Риме одного человека, способного справиться с этим. И он призывал богов греческих и римских сделать так, чтобы тот, кого он искал, был ещё жив.

Причалив к материку, он пообедал под навесом с местными рыбаками и с попутным рыбным обозом направился в Рим. За одиннадцать лет, что он безвылазно провёл с императором на Капри, город изменился. Казалось, что всего стало больше! Народу на улицах, рынков, вооружённых стражников, ремесленников, аристократов, торговцев, женщин, фланирующих бездельников и нищих. Он видел роскошные новые дома там, где раньше были пустыри. На площадях появились фонтаны для питьевой воды. Прежде их было всего два.

В медное окошко надо было положить круглый камень, они лежали тут же, и из бамбуковой трубы выливалась чистая холодная вода. Камень поменьше – и вода лилась недолго, камень побольше – и воды больше, это последнее изобретение инженеров. Сенат дал городу денег на двадцать таких фонтанов. Лачуг тоже стало больше, но не в центре. Даже запахи были какими-то новыми. Но доктор знал этот город с самого детства. Когда его отец, торговец благородными смолами из Сиракуз, привёз его сюда, ему исполнилось четыре года. Уже в шесть лет он помогал ему на складе. С семи отец заставил его учить латынь, арабский и другие языки, чтобы читать старые и новые книги о медицине, полезных и вредных средствах, природных соках и свойствах различных растений.

Ему нужен был правый берег Тибра недалеко от старого и, кажется, единственного в Риме деревянного моста, который назывался в народе Ослиным. Наверно, из-за того случая, когда с него в воду упал ослик с арбой, гружёной рогожей и упряжью. Или оттого, что он всегда был грязным от ослиного и лошадиного навоза. Район был ещё тот! Франки, гунны, ассирийцы, германцы, египтяне, нубийцы, чёрный люд со всей Африки, говоривший на тридцати разных языках. Старые солдаты, инвалиды победоносных войн, беглые рабы, индусы, жёлтые люди с раскосыми глазами и косичками, преступники всех мастей, убийцы с русыми волосами и голубыми глазами, женщины всех цветов кожи, жители неведомых островов, с татуировками на всём теле. Какие-то неведомые маленькие люди с перьями вокруг чресл и не говорящие ни на каком языке, девочки с вытянутыми, как у слона, ушами и дети с лысым черепом и огромным животом. Всё это жило, ело, пило, болело, торговало, обманывало, совокуплялось, рождалось и умирало, как правило, неестественной смертью, веселилось и горевало. И не было этому конца и начала. Появлялись здесь и хорошо одетые люди, в дорогих сандалиях и тонких плащах. Дамы, закутанные в плащи с капюшоном, в сопровождении рабов или охранников. В этом районе находился известный на весь Рим дом удовольствий с довольно большим собственным садом. Его хозяйка – чёрная высохшая старуха крохотного роста из неизвестной страны, ставшая одной из богатейших женщин Рима. Ей всегда было лет сто, и она вообще не собиралась умирать, никогда. В этом месте ты мог получить всё! Не существовало в мире греха, который не имел бы своих представителей в этом доме. Все мыслимые и немыслимые фантазии в этом аду, или рае, превращались в реальность. Девочки, женщины, старухи, дети, юноши, гермафродиты, красавцы, уроды всех цветов кожи и характеров. Тонкие и толстые, огромные и карликового роста, с гигантскими грудями и почти без них, волосатые и совершенно лысые. Также старуха держала специально воспитанных и ласковых животных для любителей особых удовольствий. У матрон, говорят, особым спросом пользовались маленькие лошадки с глазами, как у влюблённого юноши. А девицы помоложе, по слухам, забавлялись с огромными гладкими собаками. И всеми этим полулюдьми и полуживотными эта столетняя обезьяна, напоминающая высохший инжир, много лет управляла железной рукой. Это тоже Рим! Войдя сюда однажды, ты мог выйти счастливый и обессилевший от удовольствий, с похудевшим кошельком. Но если возникал скандал, то специальные работники его гасили быстро и тихо. Жёлтые воды Тибра всегда готовы сохранить тайну твоего исчезновения.

Именно сюда, в эту часть города, почти в преисподнюю, уверенно держал путь императорский доктор. По дороге его хотели ограбить. Пять-семь оборванцев увязались за ним ещё от канатного сарая и окружили у жёлтой стены старой мясобойни. Но доктор вложил в рот два пальца и неожиданно издал свист такой первобытной силы и чистоты, что волчата сначала онемели, а потом почтительно расступились. До цели оставалось пройти шесть-семь кварталов. Конечно, кварталами эти стоящие вкривь и вкось, без всякого плана, страшные бесформенные хибары назвать было бы слишком высокопарно. Они стояли вдоль узких, невероятно запутанных переулков, по краям которых вниз, к Тибру, текли вонючие ручьи из нечистот, мочи и протухших отходов. Но и здесь попадались дома с небольшими ухоженными садиками за глухими стенами, с крепкой крышей и мощёными двориками. В них жили люди, без которых этот квартал обойтись не мог. Ростовщики, профессиональные убийцы, тёмные личности, перекупщики, главари преступного мира и врачи. Теодоракис уже шёл вдоль одной из такой стен. Завернув, он увидел аккуратную деревянную дверь и две мраморные тумбы с кольцами для привязи лошадей, увитые высохшим на солнце плющом. Он постучал. Никто не отозвался. Тогда он толкнул дверь плечом, и она легко открылась, пропуская его внутрь. Здесь, в этом крошечном внутреннем дворике, ничего не изменилось. Три кипариса справа у стены и один, самый старый, слева. Куст с мелкими ли-гурийскими розами в углу двора стал огромным и перегнулся через забор.