Текст книги "Тени исчезают в полдень"

А вскоре, сырой апрельской ночью 1920 года, приполз в деревню, как таракан, и сам Филипп со своим костылем, набалдашник которого был вырезан в виде человеческой головы. Поводив усами, понюхав, чем пахнет воздух, он остался в селе и наутро.

Потом они в три глотки начали жрать самогон почти круглосуточно. Горланили песни и, озверев, плясали в Филькиной горнице так, словно задались целью проломить половицы.

Как-то проходил мимо дома Антип Никулин. Демид пригласил его зайти. Антип подумал, поколебался и нехотя ответил:

– Н-нет, нельзя мне. Авторитет уроню. Раньше я с вами – эх! А теперь… Текут у кота слюнки, да горшок завязан.

– Кто его завязал? Айда, говорю…

– Дык проясняю же – нельзя, – убеждал Антип скорее себя, чем Демида. – Я пил, конечно, с вами. А ныноче иначе. Все ж таки… поскольку партизан я. Это вам не девки-мальчики…

– Фрол вон тоже партизан. Говорят, немало погубил людей, сволочь… Да что теперь… – проговорил Демид, почти не шевеля тонкими губами.

– Хе! – презрительно свистнул Антип. – Кабы у Фролки голова была не той формы, на чем сидит, он бы… Да они бы с Марьей – о-о! А он нашкодил да сбежал. Потому не пример мне Фролка. И пить – ни-ни… Винцо – оно невинно, да проклято. Разве вот стакашечек один, через окошечко…

Выпив, Антип потоптался перед окном, сплюнул тягучую слюну и продолжал:

– Дык я и говорю – не пример мне Фролка. Я все ж таки с Колчаком воевал, а он по бабам таскался, помолачивал их, как снопы. А потом – вздумал тоже! – возле Марьи блуд почесать… Ну, хорош снопик, туговат, и все прочее в аккурате, да цеп неподходящ оказался. Не тот, проще говоря, цеп. Закричала, конешное дело, Марья. Подскочил Захар – да и ка-ак хряп…

Антип не договорил. Фрол Курганов оттолкнул от окна Демида, схватил Никулина за тощие плечи.

– Блуд, говоришь?! – выдохнул ему в лицо. Сгреб за грудки и затряс. – Блуд?!

– Люди!.. Убива… Партизана убива-аю-ют! – ошалело закричал Никулин.

Фрол оттолкнул его прочь. Потом сел за стол, запустил обе руки в свои волосы, будто хотел выдрать их начисто, и так сидел долго-долго, покачиваясь из стороны в сторону. Ни Филька, ни Демид не решились побеспокоить его, ушли из горницы.

Всю ночь просидел Фрол за столом, не чувствуя, что ночная сырость льется в открытое окно. А утром Филипп осторожно толкнул его в плечо:

– Фрол… Я думал – околел уж… Пей вот, – поставил он перед Кургановым бутылку. – Экое дело – баба не поддалась!

– Чего? – с хрустом выпрямил спину Фрол.

Филька, запрокинув синеватое, в красных прожилинах лицо, несколько раз двинув острым кадыком, выглотнул стакан самогонки. Потом сказал:

– Чтоб не рассыпался сноп, его покрепче вяжут.

– Ну? – уронил Фрол, ничего не соображая.

– А потом на гумно отвозят и там уж молотят.

– Кого? – снова переспросил Курганов, что-то наконец соображая.

– Балбес! – усмехнулся Филька. – А должен понимать: баба не сноп, сколь ни молоти, от нее не убудет.

Тяжело задышал Курганов, сжал пятерней стоявшую на столе бутылку. Филька, обеспокоенно блеснув глазами, вывернул ее из Фроловых пальцев.

– Ну-ну, чего ты?… Не хочешь пить – не пей. Самим сгодится. – И позвал на всякий случай: – Демид! Иди сюда…

Встал Курганов, пнул запутавшийся в ногах табурет. И немедленно вышел из меньшиковского дома на чистый воздух.

Несколько недель жил тихо-смирно. К Меньшиковым больше не ходил, а встретившись на улице, они лишь кивали молча друг другу. При этом кривились только губы Демида Меньшикова да плескалась в его больших, навыкате глазах едкая насмешка. Филипп же всегда глядел вслед Курганову с прищуром, точно раздумывая о чем-то.

Марья Воронова в это время металась по деревне, организовывая какую-то артель. Фролу наплевать было на артель, да и вообще на все в мире.

Может быть, так прошло бы и десять, и двадцать лет, и вся жизнь прошла бы так, если бы… если бы уехала куда-нибудь, исчезла Марья. Но она не уехала, а Зеленый Дол не город. И всего-то в деревне три-четыре улицы. Как ни обходи церковь, ее отовсюду видно.

И все-таки Фрол старался лишний раз не встречаться с Марьей, а когда сталкивались случайно, опускал нос в землю и, чувствуя, как расползается жар по всему телу, почти бегом пробегал мимо. Марья тоже спешила молча разминуться.

– Ты, Фрол, не вороти морду при встрече с председательшей. Ты посмотри-ка ей в рыло, – посоветовал однажды Демид.

– Зачем это?

– Бабы любят, когда на них смотрят, – подмигнул Демид и пошел своей дорогой.

Тогда-то Фрол и стал замечать торопливость Марьи при их случайных встречах, неловкость. И невольно задумался: почему она-то пугается?

– Ну, приметил, нет, чего? – спросил недели через три Демид.

– Тебе чего? – огрызнулся Фрол.

– Ишь какой свирепый! – растянул Демид тонкие губы. – В сучью свадьбу все кобели бесятся, но ты ведь человек вроде?

– Постой-ка, постой! – угрожающе произнес Фрол. – Ну-ка, объяснись понятней, губа червячья!

– Ладно, руганью меня сейчас не проймешь, – спокойно ответил Демид. – Ты с Аниськой Шатровым объясняйся, – опять непонятно продолжал он. – Вот как раз Анисим шагает…

– Не-ет, я с тобой хочу, шкура! – рванул его за ворот Фрол.

– Мы с тобой – попозже. Все равно сейчас не дойдет до тебя. Ну, отпусти.

Анисим Шатров прошел мимо, молча взглянул на Фрола и Демида. Воспользовавшись моментом, Демид скрылся в переулке. Фрол посмотрел вслед сначала одному, потом другому и длинно выругался, чтоб выплеснуть скопившееся непонятно отчего раздражение.

Однако, помимо своей воли, Фрол думал и думал теперь о словах Демида. «На что это намекает дьявол пучеглазый?» – точил его ночами беспрерывно один и тот же вопрос.

Неожиданно припомнилось Фролу, что чуть ли не каждый день он встречался последнее время с Анисимом. Однако мало ли кто попадается ему на глаза. Даже вон Марья, как он ни…

И вдруг вскочил Фрол, заметался из угла в угол. Ему показалось, что Анисим Шатров попадается ему на глаза именно потому, что попадается Марья Воронова.

Выбежал Фрол под черное звездное небо, глотнул прохладного воздуха. Но легче от этого не стало – побежал на Светлиху. Скинул рубаху и штаны, завалился с разбегу в мягкие, как подушки, черные волны и поплыл на другой берег.

Потом, голый, долго сидел там на холодном песке, смотрел через речку на маячившие в темноте домики. «Не может быть, чтоб Анисим за ней… Давным-давно она указала Аниське от ворот поворот… Бабы любят, когда на них смотрят… В сучью свадьбу все кобели бесятся…»

И Фрол уж не мог разобрать, где его мысли, а где чужие, Демидовы.

На следующий день он вломился к Меньшиковым, потребовал от Демида разъяснения насчет Анисима Шатрова. Демид растянул по привычке губы, поморгал выпуклыми глазами:

– Ты пойди да у самой Марьи спроси. А мне откуда знать?

У Марьи Фрол выспрашивать не стал. А Шатрова Анисима подкараулил однажды на рассвете у плетня его дома:

– Постой, не бойся. Тут дело такое, Анисим… Откуда идешь?

Жидковат был Анисим против Фрола, но не бросился прочь, только отступил немного назад, стал на всякий случай поудобнее и сказал:

– Чего тебя бояться? Не черт… хоть и объявляешься в глухую пору.

Вопрос Курганова он оставил без ответа.

– Болтали вот люди, что от тебя у Марьи дочка… – проговорил Фрол и остановился, подыскивая слова.

– Вот что! – удивился Анисим. И прибавил насмешливо: – То-то вижу – давно мучаешься…

– Нет, ты скажи, – просяще уронил Курганов.

– Святой звон – всегда из церкви.

– Смеешься, гад? – опять тихо, почти тем же голосом спросил Фрол.

– Пусти-ка…

Анисим шагнул к калитке, Фрол схватил его мертвой хваткой за плечо, повернул к себе:

– Мне наплевать, от кого у нее девчонка. Но если ты нынче за ней… Если Демид правду говорит, я тебе ноги выдерну и к голове приставлю. Понял?

– Понял, – проговорил спокойно Анисим. И, чувствуя, что Курганов немного ослабил руку, толкнул изо всей силы его прочь.

От неожиданности Фрол чуть не потерял равновесие.

Опомнившись, Фрол угрожающе засопел и, чуть пригнувшись, пошел на Шатрова. И в тот момент, когда уже готов был смять его, размесить в пыль, Анисим тоже кинулся вперед, напружинил шею и с разбегу, всем весом своего тела, ударил головой в подбородок Курганова.

Словно ткнувшись лицом о конец бревна, Курганов мешком свалился под ноги Анисима.

– Понял я… – еще раз произнес Анисим тем же тоном. – Но если хоть волос упадет с Марьиной головы, твои волосья вместе с черепом отвалятся.

И, прикрыв калитку, ушел вглубь двора.

Долго Фрол Курганов лежал под плетнем. Потом выплюнул чуть не целый стакан крови. В голове позванивало, под черепом было жарко, точно он и в самом деле уже отваливался, но кто-то плеснул ему в голову ковш горячей воды, а череп поставил на место.

С трудом поднявшись, Фрол побрел вдоль улицы. Брел, пока не оказался за деревней. Повернул обратно. Шел все время прямо, по своим следам, но очутился почему-то не у плетня Анисима Шатрова, а вышел где-то на краю деревни, к самому берегу речки.

Только теперь увидел Фрол, что совсем рассвело, что у синего подножия утеса над Светлихой качаются белые полосы тумана, что камни на берегу стали сизоватыми от утренней росы. Казалось, это были не камни вовсе, а бархатные комочки из мха, пропитанные водой. Наступи – раздавишь такую красоту.

Фрол шел вдоль берега и разглядывал внимательно эти чуть дышащие парком комочки. И вдруг вздрогнул от женского голоса:

– Ой! Чего тебе?

И услышал плеск воды.

Марья Воронова, спрятавшись за валун, наполовину торчавший из воды, смотрела на Фрола испуганно и гневно. На берегу лежали ее платьишко, ботинки и костяной гребень.

Растерянно стоял Фрол возле ее одежды, опустив руки, стоял, точно прикипели ноги к земле, точно там, за платьишком, пропасть: шагни – и загремишь навечно.

– Ну что, ей-богу?! – нетерпеливо и испуганно повторила Марья. – Уходи, бессовестный!

Небольшой валун закрывал Марью только наполовину. Торчащее из-за камня круглое Марьино плечо омывала прозрачная зеленоватая волна. Марья знала, что вода в Светлихе прозрачная, и обеими руками прикрыла грудь.

Но Фрол и не смотрел на ее грудь. Он смотрел на мокрые волосы. Одна прядь висела над ее глазами, такими же зеленоватыми, как вода. И с этой пряди скатывались и скатывались светлые капельки, разбивались о воду, тихонько позванивая.

– Долго будешь держать меня в воде? – беспокойно спросила Марья.

Фрол слышал голос, но не понял вопроса. Он думал, что когда-то видел уже эти шарики, когда-то они капали и капали вот так… Была ночь, а капельки были светлыми. И падали они в грязь. «Ну а ты что, Фрол? За бабьи подолы, что ли, прятаться решил?» Это сказал тот же голос, какой он слышал вот сейчас…

– Марья! – просяще вымолвил Фрол.

– Я людей кликну, – пригрозила она.

– Я думал, что забыл эти капельки, Марья, – сказал Курганов, не обращая внимания на ее слова. – Они ведь не в грязь тогда капали, на мое сердце они капали… Вот какие дела, Марьюшка.

– Ты сумасшедший, что ли? Уйдешь ли ты, наконец?!

– Сейчас уйдет, – услышал Фрол сбоку голос Анисима Шатрова. Анисим, выйдя из-за дерева, стоял шагах в пяти с железным шкворнем в руках.

Помертвело все в глазах Курганова. А когда черный дым рассеялся. Фрол медленно нагнулся, поднял скользкий увесистый камень и шагнул к Шатрову:

– Обратно ты?! Обратно?!

– Анисим! – пронзительно закричала Марья и, со звоном разбрызгивая воду, побежала из речки. – Фро-ол!

Краем глаза Курганов видел, как мелькают голые Марьины ноги. Явилось вдруг искушение – повернуть к ней голову, оглядеть, какая она, Марья. И было это искушение настолько сильным, что Фрол приостановился было. И видимо, только одна-единственная клеточка мозга предостерегла его: Анисим в это время и звезданет железом по башке.

Фрол мотнул головой, прогоняя искушение, поднял свой страшный камень. И вдруг оцепенел: Анисим сидел на земле, спиной к речке, а шкворень его валялся метрах в десяти. Когда Шатров сел, когда отбросил железную палку – Фрол даже и не заметил.

– Отвернись и ты, дай бабе одеться, – сказал Анисим. – Потом драться уж будем.

От удивления Фрол замер, как парализованный. Только и смог произнести:

– А?!

Медленно опустил руку, с недоумением осмотрел свой камень и разжал пальцы. Камень соскользнул с ладони и гулко ударился о голыши, обкатанные несильной волной Светлихи.

Вроде недолго, всего какое-то мгновение, стоял так Курганов. Но вот уж оказалась возле него Марья и окатила диковато-презрительным взглядом:

– Вы что же, а? Ты, Фрол, что выстраиваешь?

Голос ее прозвучал неожиданно мягко, с материнским укором.

Плотно облепленная розовым ситцевым платьишком, с мокрыми, спутанными волосами, она пахла свежей, словно только что из темного, глубокого колодца, водой. Почему-то именно об этом думал Фрол, смотря в ее смягчившиеся, даже немного виноватые глаза. И еще он подумал, что она, пожалуй, не тяжелее того камня, который он только что выронил из рук.

– Вот так… – произнес Анисим, вставая. – Пойдем, Марья.

И они пошли в деревню. Шагали рядом. Анисим смотрел себе под ноги, а Марья все оглядывалась и оглядывалась. Потом они исчезли за домами.

«Значит, не трепал Демид насчет Анисима», – жгла и жгла Фрола одна и та же мысль.

Засунул руки в карманы так, что затрещала материя.

– Эх!..

И подхватила Фрола Курганова прежняя угарная волна.

…В тот день по распоряжению Марьи конфисковали имущество Меньшиковых. Одурев от самогонки, Фрол оказался под вечер в ограде Филиппова дома. Филька, синь синем, простоволосый, сидел на высоком крыльце, невидящими глазами смотрел перед собой. Теплый июньский ветер свободно гулял по огромному двухэтажному дому, хлопал дверьми, резными ставнями.

– Филя… Филя, поешь хоть, родимый мой, а!.. Ну поешь ты, ради Господа! – ныла жена Филиппа, остроносая и острозубая, как щука, Матрена, ползая у ног мужа.

– Тятька… пойдем в дом, тятенька-а-а! – размазывала по лицу грязные слезы дочка Филиппа Меньшикова Наташка.

Недалеко возле крыльца, под забором, лежал вниз лицом Демид.

– Ага, растрясли вас, сволочей! – злорадно закричал Фрол.

Он, шатаясь, стоял посреди двора, заложив руки в карманы. Демид, не вставая, поднял с земли черное, как чугун, лицо.

– Уйди отсюда… пока цел, – процедил он.

Но Фрол опустился перед ним на корточки:

– Пойдем выпьем, а? Я угощаю сегодня…

– Над чем смеешься, сволочь? Над горем человеческим?!

– Я над собой, может, смеюсь, понял? Какое у тебя такое горе? У вас горшки да тряпицы, а у меня душу всю, сердце вытрясли, сердце, понял?! В грязь кинули да растоптали! И кровь с него, как с помидора под сапогом, понял?! У тебя есть сердце, а? Э-э…

Махнув рукой, Фрол встал.

– А тряпки – тьфу! – плюнул он. – Да и люди разве вы? – И вышел на улицу.

Потом Фрол уже не знал – то ли день, то ли ночь на дворе, не чувствовал, воду пьет или самогон. Мелькали пред ним то испуганное лицо Марьи Вороновой, то свирепое – Анисима Шатрова, то красное, как распаренная тыква, – Филиппа Меньшикова. Кто-то говорил ему: «Сгоришь от вина, Фрол»; кто-то шептал ему в ухо: «Марья-то с Анисимом сейчас на кровати играет»; кто-то бил Фрола в грудь, пинал в лицо, и снова испуганное лицо Марьи, ее истошный крик: «Убьешь человека! Отойди сейчас же, отойди, говорю!..»

Потом кто-то куда-то тащил Курганова, лил на лицо что-то холодное. И снова табачный дым в пустой горнице Меньшиковых, снова голос Демида:

– Ишь, испугалась она за тебя, отняла. Только все это комедь. Не за тебя она испугалась, а за него, за Анисима. Убил бы он тебя – тюрьма ему. За плечи обняла его и повела. А куда? Известно… Нам все известно. Баба – она что? Днем пуглива, а ночью блудлива.

– Измолочу! – тыкал Фрол кулаком в мягкое Демидово лицо.

– Балбес! Я рассказываю, как тебя молотил Аниська… ногами по роже.

– Ага, это он бил меня, он? – рычал Курганов.

– А ты других помолоти. Филипп тебе давно сказал – от нее не убудет, – шепотом свистел в ухо Фрола Демид. – А отомстишь все же ей, ить смеется она над тобой. И ему – убил бы тебя, кабы, вот… А потом, если хошь… Анисим-то плюнет на нее потом… Пей вот давай…

– Анисим по пятам ходит за ней. Караулит он ее, – хрипел Курганов.

– Не укараулит. Пока не рассвело – айда к ней, постучимся тихонько, без шуму… Тряпку в рот – да на утес. А я помогу. Там кричи не кричи потом – тихо, глухо…

– Не откроет она. Не дура.

– Мне не откроет – тебе откроет. «Пропадаю, – скажи, – зарезал Аниська, кровью захлебываюсь…»

Фрол ничего не помнил – ни дороги к домишку Марьи Вороновой, ни того, как стучался к ней. Очнулся от тревожного голоса Марьи за дверью:

– Кто?

– Зарезал Аниська, помираю… – шипел Демид в самое ухо.

– Помираю… – повторил Фрол покорно. – Зарезал Аниська…

Вскрикнула за дверью глухо Марья Воронова, забренчала торопливо задвижкой. Распахнула дверь. И снова закричала Марья дико и пронзительно, увидев Меньшикова:

– Фро-ол?!

Метнулась она назад. Оттолкнув Фрола, рванулся в темные сени Демид, следом за ним Филька. Откуда взялся Филька – непонятно. Когда они пошли к Марье, он остался там, на крыльце.

– Девчонке рот затыкай, балда!

Это кричал уже Филька.

«Зачем девчонке-то?» – тупо подумал Фрол. Стоя на крыльце, он слышал возню в комнате, затем в сенях.

А потом угар становился гуще и удушливее, хотя Фрол трезвел и трезвел помаленьку. И это было самое страшное.

Филька сам нес связанную тонкой веревкой Марью. Демид вынес сверток поменьше и крикнул Фролу:

– Айда на утес! У берега лодка у нас…

Шагая в темноте за Демидом, спотыкаясь и покачиваясь, Фрол думал: «Чего он несет такое? Что у Марьи взять можно?»

И вот на утесе Филька, тяжело дыша, сбросил ношу с плеча, поднял острый обломок от скалы, перекрестился.

– Разверни-ка ей голову, Демид.

Демид положил свой сверток на камни, сдернул платок с Марьиной головы.

– Ну вот оно, возмездие Божье, – снова перекрестился Филька. – Дыхни еще разок, попробуй напоследок скус воздуха. Помозжил я гадюкам ползучим головешки, теперь ходячим… Привел Господь…

В это время выплюнула Марья тряпку изо рта, простонала:

– Фрол, человек ведь ты! Ты все-таки человек, я знаю…

Словно разрезала его надвое Марья своим криком.

– Ну, бей, бей скорей! Почему у тебя руки-то трясутся? Бей! – кричала Марья уже в лицо Фильки. Глаза ее горели в темноте, металось в них белое, прожигающее насквозь пламя.

– Отвернись хоть от смерти… Отвернись…

– Ты боишься! Вы всегда будете бояться нас, всег…

Филька наступил сапогом на Марьино лицо, придавил ей рот, как доской, заорал:

– Демид, заверни ей башку!.. Закрой проклятые глаза!

Младший Меньшиков накинул Марье платок на голову. Она кричала сквозь платок:

– Фрол, запомни – они всегда будут нас бояться… Как черви боятся воздуха, как совы боятся света…

В это время послышался приглушенный детский плач.

– Филька! Демид!! – закричал наконец Фрол, сбрасывая через силу оцепенение.

Поняв только теперь, что происходит, он бросился к Фильке, но Демид кинулся наперерез, толкнул его с разбегу плечом, Фрол откатился почти к самому обрыву утеса, быстро приподнялся на колено, вскакивая…

Филька, в страшном молчании закусив губы, поднял обеими руками над Марьей камень…

Обмяк, распластался, так и не успев встать, на холодных камнях Фрол Курганов. Он уже ничего не видел, не слышал, как простонала еще внятно Марья последним стоном:

– Фрол… дочку…

– Демидка! – захрипел Филька, выхватывая нож с наборной костяной рукой. – Кончай со змеиным выползком! А то сам я…

– Сей… час, сей… час, – икая, произнес Демид, трясущимися руками запихал сверток в какую-то расселину, принялся закидывать ее камнями, пожухлой травой.

Детский плач доносился все глуше и глуше. Потом его не стало слышно вовсе…

Фролу опять словно кто налил кипятку под череп. Нет, не кипятку – кто-то налил туда несколько пудов горячего жидкого свинца, потому что Фрол, как ни старался, не мог приподнять горевшую голову. А когда все же приподнял, то увидел – Филька спокойно, точно выкапывал из земли полевые саранки, ковырял ножом у Марьи в глазах…

На востоке, где-то у самой земли, надорвался краешек густой темени. В прореху сочилась слабенькая струйка света. Но и эта слабенькая струйка доставала уже до утеса. Синевато поблескивал нож в Филькиных руках. Фигура Демида маячила шагах в пяти – то нагибалась, то разгибалась.

Фрол давно уже чувствовал, что у него остановилось сердце. Он хотел встать, но тело не повиновалось, хотел кричать, но голоса не было. Не было вокруг него и воздуха. А может, и был, да горло кто-то натуго завязал веревкой.

И Фрол начал биться лбом о камни.

Потом затих…

Его растолкал кто-то пинками. В ушах звенело, словно несколько пинков угодило ему в голову. Сквозь этот звон донесся Филькин голос:

– Полегче бы, Демид, шарахнуть его тебе: пьяный ведь он. Ишь разукрасился об камни! Ну ничего, поменьше пить будет, покрепче на ногах станет… Вставай, что ли…

Курганов сел. Сквозь звон в ушах ему чудилось: заплачет где-то ребенок и затихнет, заплачет – и затихнет…

Фрол никак не мог понять – действительно плачет где-то ребенок или в самом деле чудится?

– Да вставай ты! – снова пнул его ногой Филька. – Осоловел, как божья старуха в престольный день. Светло уж почти.

Ночная мгла рассеивалась. Гулял слабенький ветерок над землей, гасил одну за другой звезды. Те, что еще не потухли, дрожали, как языки коптилок на сквозняке.

А там, где недавно прорвалась темень, стояло уже розоватое зарево. Там горело что-то, ветер раздувал пожарище. Его отсвет багрово окрасил небо, забрызгал длинные и плоские язычки туч, выстеливших весь горизонт.

Медленно повернул Курганов голову туда, где Филька сбросил со своего плеча Марью. Но там ее не было. Она лежала теперь на самом краю утеса, на спине, а голова ее на длинной тонкой шее свисала с обрыва вниз. Демид, беспрерывно вытирая рукавом катившийся с лица то ли от усталости, то ли от страха пот, возился около трупа.

– Еще подвинь, чтоб голова пониже, – бросил ему Филька. – Чтоб прямо в морду рассвет ей бил. Пусть смотрит на рассвет теперь, вражина, пусть любуется… А ты учись, привыкай… Да не дрожи, дьявол.

– Я ничего, я ничего… – беспрерывно повторял и повторял Демид, скаля зубы, как собака.

На месте глаз у Марьи были кровавые ямы. Из них еще сочились алые струйки, мочили распущенные Марьины волосы и маленькими красными бусинками капали и капали с мокрых, тяжелых прядей вниз…

И опять помутилось у Фрола в голове.

Очнулся он от скрипа уключин и от голоса Демида:

– Может… веслом по башке да в речку? Выдаст.

Фрол лежал на дне лодки, в воде. Он чувствовал, как сильно, толчками греб Филька. Открыл глаза и увидел – качается над ним почти совсем светлое небо. Три-четыре не потухшие еще звезды тоже перекатывались вверху из стороны в сторону, как горошины.

Вода хлюпала ему в уши. Иногда вонючие холодные струйки просачивались в его горячий рот. Он жадно глотал их, а потом хрустел песком на зубах.

– Не надо, – тяжело дыша, уронил Филька. – Не посмеет.

Через несколько вздохов добавил:

– Пригодится он мне еще. А теперича так, Демидка, – исчезни отсель навсегда. Да не высовывайся, гляди, – искать будут… А я на крыльце еще денек-два посижу. Для отвода…

Лодка ткнулась в песок. Филька и Демид, чуть не раздавив сапогами Фролово лицо, сошли на берег.

– Ведь заберут тебя, Филя, – протянул Демид.

– Может, и заберут. Но коль ты уйдешь, я выпутаюсь.

– Лучше вместе бы идти…

– Не-ет, тут я кое с кем еще расквитаться должен. С Захаркой вот, к примеру. Ты садись в лодку – и вниз. Пока развиднеет, далече будешь. К вечеру Озерков достигнешь.

– Одеться хоть бы на дорогу…

– Оденут добрые люди. В Озерках к Парфену Сажину зайди. От меня, скажи… Да не забудь, как порог переступишь, на образа помолись. Он надежно укроет тебя. У него есть где укрыться, я-то знаю. И мы всех перехитрим. Тебя везде будут искать, а ты под боком у них отсидишься. Сидеть тебе у него до крещенских холодов да зло копить. Я к тому времени управлюсь и приду.

– А если не придешь?

– Сыть! – Старший Меньшиков замахнулся на Демида. – Как это я не приду? Должен прийти. – Филька помолчал. – Коли посадят, выпутаюсь, говорю. Люди добрые выручат. А если уж нет… если суждено мне… На, возьми вот…

С этими словами Филька достал из лодки костыль с набалдашником в виде человеческой головы. Тот самый костыль, с которым он заявился недавно в село.

– Про девку Серафиму я тебе много раз сказывал, не забыл?

– Нет.

– Коли уж не приду в крещенские морозы к тебе, значит все. Ну да слышно ведь обо мне будет что-то. Отправляйся тогда к этой Серафиме. Парфен скажет, как разыскать ее, а может, сам отведет тебя к ней, как меня отводил. Отыщешь Серафиму – скажи, что брат мой, эту палку покажи. Не потеряй ее, палку-то. И слушайся Серафиму-девку, как меня самого, гляди в рот, понимай с полнамека. Понял? С полнамека! И не дай бог ослушаться. Помни: это не девка даже, а сама Сатана в юбке, дьявол в образе человеческом. Ну да и об сем говорено с тобой не раз. И вообще… зубы береги, чтоб не выбили где случаем. Они пригодятся еще… Ну, все!! Эй, Фролка! Очнись, боров! Вставай!

Вдвоем они выволокли Фрола из лодки, Демид поставил его на ноги, ткнул кулаком в заросший подбородок.

– Держи свой кочан. Ступай домой, отлежись. Лоб перевяжи рубахой – загноится. Да гляди, Фролка! По одной плашке теперь ходим. Проломится – вместе загремим.

Однако Фрол не двинулся с места. Наклонив голову, он мутноватым взглядом смотрел на Фильку, соображая, чем бы его стукнуть по голому черепу. Но ударить было нечем, под ногами один песок. Да и двое их. А ему и с одним сейчас не справиться.

– Ну чего ты? – повысил голос Филька.

– Сейчас, – сказал Фрол и вдруг сел на песок. – Сейчас… Покурить бы…

Трясущимися руками зашарил по карманам. Но табак был мокрый.

– Сверни ему папиросу, Демидка. Да живее, дьявол! Может, продерет зельем мозги.

Через полминуты Демид сунул в рот Фролу зажженную папиросу. Фрол жадно глотал вонючий дым и смотрел туда, где скоро должно было взойти солнце. Там все небо набрякло кровью. И красные туманы мертво висели над Светлихой, над зареченскими лугами. Там, в этих лугах, надрывалась человеческим плачем какая-то птица…

Вместе с этим кровавым рассветом наступало медленно звенящее пронзительным звоном в пустой голове похмелье. А Фрол все глотал и глотал едкие табачные клубы точно так же, как глотает сейчас, сидя рядом с Устином Морозовым в снегу на берегу Камышового озера.

…Наконец папироса прижгла ему губы. Он бросил ее в снег и увидел, как откровенно ухмыльнулся в бороду Устин.

«Глаза никому не выклевывал… Не выклевывал…» – стучало молотком по Фроловым вискам. И неожиданно для самого себя Фрол сказал вслух:

– Ты, однако, похлеще Фильки будешь…

– Какого Фильки еще? – повернулся к нему Устин.

– Не прикидывайся, видать ворона по перьям. Меньшиковыми, сволочь, подослан. Сами-то они боятся сюда… Я думал, сдохли где Демидка с Филькой…

Устин посмотрел теперь прямо в глаза Фролу, пожал плечами:

– Ей-богу, тронутый ты, что ли? Ни с того ни с сего огрел палкой, а теперь о каких-то Демидках да Фильках плетешь.

Морозов поднялся, встал на лыжи, добавил строго:

– Тверской губернии я уроженец, деревни Осокино, понял? – И совсем другим голосом: – Пойдем, что ли. Стемнелось уж. Или ночевать тут будешь?

С этого дня в отношении Курганова к Устину Морозову и произошла некоторая перемена…