Текст книги "Тени исчезают в полдень"

И впервые за все время вдруг мелькнула у него, Кости, тогда мысль: а что, если верховодит тут не Демид, а его собственная жена, Серафима?!

Мысль эта была настолько оглушительной, что у него потемнело в глазах, он невольно согнулся и сел на землю, проговорив вслух:

– Нет, нет… Не может того быть!! Не может…

– Чего, чего ты?! – подбежал к нему Демид, затормошил.

– Так я… Нога вот… подвернулась, погляди, не сломал?

Он поднялся с помощью Демида, сделав шаг, другой.

– Нет… ничего вроде.

В ушах покалывало, в голову с горячим звоном била кровь: «Вдруг и я „не ходок“…»

…Ушли они из деревни после того, как, по выражению Демида, «заметили хвост».

Последнюю ночь Костя пролежал тогда, не сомкнув глаз, на Козьей тропе. Впрочем, ночь прошла тихо, без единого выстрела. Утром, как велел Демид, пошел в деревню, снова оставив за себя Парфена Сажина.

На ступеньках крыльца сидел Казаков. Демид перематывал Гавриле голову чистой тряпкой. Казаков сильно осунулся за одну ночь, постарел. Лицо его обливалось потом, борода спуталась.

Улица деревни, залитая утренним, жидковатым еще солнцем, была пустынной, все дома плотно закрыты ставнями. Почерневшие от времени доски ставен были почему-то крест-накрест зачеркнуты белыми известковыми полосами.

Ночью высыпала обильная тяжелая роса. Она разноцветной изморозью лежала еще на жухлой траве, на желтых листьях деревьев, на тесовых крышах. Крыши быстро просыхали, струился над ними парок, и казалось, дома занимаются огнем где-то изнутри и вот-вот из-под крыш саданет пламя.

Из многих домов неслись заунывные звуки – не то плач, не то пение.

Из одного дома вышла женщина в черном, с большой иконой в руках, перешла через дорогу, скрылась в другом. На груди и спине у нее были нарисованы такие же белые кресты, как на ставнях.

По походке Костя узнал Серафиму. Перед тем как скрыться, она обернулась, приподняла икону, точно благословила их троих – Костю, Демида и Казакова.

Едва Серафима вошла в дом, как из него с новой силой понеслись вопли и стенания.

– Теперь ничего, не промокнет, – сказал Демид, закончив перевязку.

Гаврила тяжело встал:

– Ну, сейчас остальные командиры подойдут. Что надумал, Демид? Жар ведь у меня. В постель бы…

– Сейчас ляжешь, – глухо сказал Демид и, чуть откачнувшись назад, выдернул из кармана два револьвера и сразу из обоих выстрелил Казакову в спину. – Убрать.

Костя, без слов повинуясь, схватил труп Гаврилы и уволок в сарай.

Из лесу выбежали один за другим еще два командира. Их фамилий Костя не знал. Демид стоял возле крыльца с револьверами в руках. Он не стал их даже прятать, замахал ими, закричал:

– Скорее, скорее, черт бы вас побрал! Долго вас ждать? Живо ко мне!

Ничего не подозревая, командиры, дыша, как загнанные лошади, подбежали к Меньшикову. Отдышаться они не успели. Демид вскинул обе руки и всадил в каждого по несколько пуль.

Отер рукавом пот со лба, огляделся вокруг:

– Черт, где же четвертый?!

Четвертого еще не было.

Улица деревни стала вдруг заполняться народом. Из каждого дома выходили мужчины, женщины, дети. Все были в черных саванах, у всех на груди и на спине белели кресты, такие же, как у Серафимы. Все женщины и дети держали в руках иконы, женщины – побольше, дети – поменьше. Каждая икона, кроме тех, которые несли дети, была обрамлена зачем-то соломенными жгутами.

У мужчин в руках ничего не было. Они, задрав головы, прыгали на одном месте, словно хотели достать что-то с неба, выкрикивали какие-то слова. Женщины не то пели, не то подвывали. Дети плакали.

Потом, не переставая голосить и подвывать, не опуская рук, все двинулись вдоль улицы. Впереди, прямая, строгая и торжественная, шла Серафима. В руках у нее был огромный восьмиконечный крест, тоже обвитый, как иконы, пучками соломы, только вымазанный известью.

– Четвертого, видно, без нас уложили, – сказал Демид, взбежав на крыльцо. – Айда за мной!

Костя боялся двинуться с места. «Пойду – влепит пулю, как Гавриле, как этим…»

– Да иди же, чтоб тебя… Жить, что ли, надоело? Через полчаса, а может раньше, тут все равно красные будут. – И Демид скрылся в сенцах.

Это подействовало. Костя отчетливо ощутил вдруг свою обреченность, понял наконец окончательно в эти секунды, что выхода нет. Хоть так помирать, хоть этак… Поднялся и, ничего не видя, пошел вперед.

Он медленно зашел на крыльцо, переступил порог в сенцы и тут остановился в темноте. «Стрелял бы скорей, черт…» – подумал он устало и безразлично.

Но выстрела не последовало. Вместо этого кто-то схватил его, толкнул в избу. Здесь Костя осмотрелся и увидел, что Демид натягивает черный балахон. Несколько таких же валялось на полу. Посредине стояло ведро с известью, из ведра торчала белильная кисть.

– Надевай! – приказал Демид. И вытащил кисть из ведра. Так как Костя медлил, Меньшиков закричал, выпучивая глаза: – Кому сказано – надевай!

Едва он накинул на себя саван, Демид провел ему мокрой кистью по груди крест-накрест. Потом такой же крест нарисовал на спине и подал кисть:

– Теперь ты мне.

– Да зачем это?

– Не разговаривай! Некогда!

…Четвертый командир вбежал в комнату неожиданно, с ходу прыгнул на Демида, повалил на спину и воткнул дуло обреза в грудь, захрипел:

– Это что, а?! Это кто же у крыльца… тех двоих, а? Ты, жаба пучеглазая? Я давно замечал – не туда кривишь свои тонкие губы…

Демид растерялся, побледнел:

– Каких двоих, ка…

Костя подскочил сбоку, ударил мокрой кистью по обрезу, пытаясь выбить оружие из рук рассвирепевшего мужика, а одновременно толкнул его плечом. Тот отлетел к порогу, упал, но оружия из рук не выпустил. Вскакивая на ноги, он заорал:

– А-а, сволочуги вшивые! Не напрасно, видать, казалось мне…

Мужик уже поднял оружие, но на какую-то секунду Костя, вспомнивший, что у него тоже есть револьвер, опередил его. Выстрела своего он не слышал, только увидел, что мужик выронил обрез, согнулся назад и, будто переломившись, рухнул на порог.

– Спасибо, Костя. Не забуду, – сказал, поднимаясь, Демид.

Через минуту они, поблескивая белыми крестами, выскочили на крыльцо. Чаще, чем прежде, трещали со всех сторон выстрелы. Но теперь дробь выстрелов время от времени покрывала ухающие взрывы гранат. Костя знал, что гранат у них не было. Значит, рвались гранаты красноармейцев. А это значит, что они подбирались вплотную к завалам через тропы.

Было ясно: через несколько минут все кончится, все стихнет… Тем более что на тропах нет командиров…

Серафима не спеша уводила жителей деревни в лес, в ту сторону, где стоял на поляне зловещий амбар. Подобрав полы саванов, они с Демидом кинулись догонять толпу.

Через минуту он, Костя, и Демид шагали в голове толпы, чуть позади Серафимы.

«Куда идем-то? Куда?» – хотел спросить Костя, но не решался.

Толпа выла, стонала, плакала, заглушая временами звуки гремевшего вокруг деревни боя. И кажется, из этого воя и плача складывался, рождался заунывный мотив:

 
Ве-елия радость днесь в мире явися-а,
Сущие во гро-обах живот восприяша-а…
Воспоем же, други, пе-еснь радостну-у ныне…
 

С этой песней и вышли на поляну, где Демид производил расправу над сельсоветчиком и председателем коммуны. Подошли к амбару. Толстенная дверь его была распахнута настежь.

Серафима стала в сторонку, а вся толпа хлынула в амбар. Первыми зашли они, Демид и Костя. Серафима благословляла и благословляла своим огромным крестом каждого, точно вела счет входящим.

Она вошла последней. Напрягая все силы, потянула на себя дверь. Демид протолкнулся к ней, помог набросить кованую железную скобу на пробой, навесил огромный замок. Громко лязгая, повернул дважды ключом, передал Серафиме. Та повесила ключ себе на шею, спрятала на груди, взяла свой крест, прислонила его к двери, прикрыв замок.

В амбаре было тесно. Под ногами шуршала солома. Пахло почему-то керосином. Стоял сплошной стон, сквозь который еще слышались выстрелы снаружи. Женщины и дети по-прежнему держали в руках иконы, мужчины все так же воздевали руки к небу.

Вдруг Серафима, поблескивая в темноте глазами, закричала нараспев, тоже вскинув кверху руки и голову:

– Братья и сестры во плоти и крови! Помолимся! Помолимся! И позовет нас к себе Господь…

Стон и вой стали усиливаться с каждым ее словом. Уже не слышно было ни выстрелов снаружи, ни плача детей. А Серафима все кричала и кричала:

– Помолимся! Помолимся! Помолимся!..

Затем она опустилась на колени, оторвала от креста, прислоненного к двери, пучок соломы, подняла его над головой и закричала:

– Боже праведный! Прости нам грехи наши тяжкие, оборони от смерти лютой, не отдавай в руки супостатов и дьяволов! Души свои мы давно тебе отдали, возьми и тела наши! Боже, сотвори чудо, сотвори! Сотвори!

Вой и стон прекратились. Все ждали, как понял он, Костя, чуда. И дождались. Бог сотворил его. Пучок в руках Серафимы вспыхнул огнем.

Как он сотворил чудо, никто не видел – в амбаре было темно. Но едва блеснул огонек, завывание людей раздалось с такой силой, что казалось, от человеческих воплей развалятся сейчас стены, разлетится в щепки настланный из плах потолок.

 
Ныне все лику-уем-ем… —
 

стараясь перекрыть вопли, запела Серафима. С разных концов раздалось в поддержку дико и страшно:

 
Духо-ом то-оржеству-уем!
 

И затем весь амбар застонал в неожиданном фанатичном экстазе:

 
Про-остил бо Госпо-одь грехи на-аши-и!.. Аминь…
 

Серафима подняла свой крест, подожгла его. Он мигом оделся пламенем.

– Аминь! Аминь! Аминь!! – без конца повторяли и повторяли люди, толкая друг друга, пробиваясь к Серафиме, тянули к ее кресту руки с иконами.

Соломенные жгуты, обрамляющие иконы, немедленно загорались. Женщины поднимали их высоко над головами, словно не ощущая, что пламя жжет руки. С икон сыпались на пол искры. В соломе на полу тоже уже начинали плясать огненные язычки. Амбар наполнился едким дымом. Дети с ревом шарахались от огня, терли кулачонками глаза.

– А ведь сгорим, сгорим! – не выдержал наконец он, Костя. – Слышь, Демид! Что же это на такую смерть себя…

– Костенька, родимый мой… ты ничего не бойся, пока я с тобой, – услышал он шепот у своего уха. Когда Серафима оказалась рядом, он и не заметил. – Не бойся, не бойся, – повторяла она и толкала его куда-то вдоль стены.

А в амбаре творилось невообразимое. Лоскуты пламени плясали на полу. Они лизали одежды мужчин, женщин и детей. Мужчины, не обращая внимания на огонь, все так же пытались достать что-то сверху вытянутыми руками. Женщины, не слыша предсмертных криков охрипших уже ребятишек, потрясали в воздухе обгорелыми иконами. Некоторые дети уже лежали на полу без сознания. Их топтали, не замечая, что топчут. В отсветах огня по всему амбару плавали густые, красные как кровь космы дыма. Люди задыхались, кашляли, орали, пели, стонали, выли…

– Сюда, сюда… – шептала Серафима, подталкивая его, Костю, и Демида. Потом согнулась, разгребла солому в углу, звякнула железным кольцом. – Демид, потяни.

Демид, задыхаясь, обеими руками дернул за кольцо, поднял плаху и тотчас нырнул под пол вниз головой. Под полом было неглубоко, и ноги Демида долго еще, как показалось Косте, торчали в амбаре. Потом медленно скрылись. И Костя вспомнил невольно вчерашнего убитого на Козьей тропе, ноги которого так же вот торчали до вечера над болотом.

– Лезь! – шепнула Серафима.

– А ты?

– И я. Лезь, лезь скорее! – повторила Серафима, шаря почему-то руками по стене.

Костя невольно глянул туда и сквозь густой дым, который еле-еле пробивало бушевавшее в амбаре пламя, увидел болтавшийся на стене конец веревки. Его и пыталась поймать Серафима.

– Дай я помогу, – безотчетно проговорил он.

Проговорил и испугался, потому что Серафима оскалила вдруг зубы, как весной, когда стояла за деревьями и глядела на кучу углей, с обоих боков носа у нее собрались и задрожали морщины…

Костя прыгнул в щель. Он провалился только по грудь и, чувствуя вокруг себя прохладное пространство, стал приседать. И в это последнее мгновение увидел снизу, как Серафима все-таки поймала болтавшуюся в углу веревку, потянула за нее. И тотчас с противоположной стены, откуда-то сверху, хлынула, как обвал, стена огня, которая стала заливать метавшихся в амбаре людей. Эта огненная стена едва не захлестнула, не пришибла и Серафиму, но она успела спрыгнуть под пол и захлопнуть за собой половицу.

Несколько секунд они сидели с женой под полом амбара рядом, плечом к плечу. Вверху уже ничего не было слышно, кроме тихого и ровного жужжания. Казалось, там гудел потревоженный кем-то рой пчел.

– Вот и все, – тяжело дыша, вымолвила Серафима. – Я говорю, ты не бойся со мной…

Потом начали капать сверху комочки огня. «Вон что! – леденея, догадался наконец он, Костя. – Бочку керосину, выходит, опрокинула она веревкой сверху на людей. Бочку, не меньше!..»

– Серафима! Серафима! – закричал он почти в беспамятстве.

– Молчи, молчи! – зажала она ему рот влажной, пахнущей известью рукой. – Господи, сгорим ведь! Сбрасывай, сбрасывай балахон-то с себя!

Она сорвала дымившийся уже балахон сперва с себя, потом с него. Толкнула его куда-то в сторону. И он пополз вперед вдоль темной норы, слыша, как сыплется ему на спину земля.

На свежий воздух выползли где-то в густом ельнике. Серафима опять молча толкнула его в спину, и он, припадая чуть не на колени, побежал, не оглядываясь, меж деревьев.

– Не сюда… направо, направо! – крикнула Серафима. – Погоди, пропусти меня вперед. Не отставай.

Подбежали к речке, в которой он ловил когда-то от нечего делать рыбешку. Серафима бросилась в воду, поплыла, торопливо загребая под себя руками. Вылезла на глинистый противоположный берег, секунду-другую лежала на животе.

Пока Серафима отдыхала, Костя глядел назад. Совсем рядом, может быть всего метрах в трехстах, вздымался над лесом высокий огненный столб. Красные языки пламени махали по небу, как огромные, растрепанные ветром по краям полотнища.

Было тихо. Было до того тихо, что он, Костя, невольно усомнился: в самом ли деле почти два дня шел вокруг деревни жестокий бой, не во сне ли почудились ему все эти завывания, стоны, песни и рев людей с белыми крестами?

– Скорей, скорей, чтоб вас! – закричал Демид, показываясь из зарослей. – Сколько вас ждать?!

И они с Серафимой поднялись, побрели за Меньшиковым. Шли и шли весь день, потом всю ночь, то по сухому месту, то по зыбучей трясине. Под ногами чавкало, булькало, урчало. Наверное, это и была та заветная тропинка, о которой говорил Демид.

На рассвете остановились и попадали в какую-то жесткую, высохшую траву. Он, Костя, задремал. Едва закрыл глаза, как хлынула на него откуда-то с ревом огненная стена. Вот-вот она захлестнет его, вот он уже задыхается от нестерпимого жара. Он вскрикнул, дернулся и… проснулся.

Никакой огненной стены не было. Прямо над ним висело большое, лучистое, уже не очень жаркое солнце.

Серафима что-то варила в ведре, подвешенном на треногу. Демид сидел на земле и переобувался. Затем вытащил из мешка пару новых яловичных сапог и бросил ему, Косте:

– Переобувайся в сухое.

Он скинул раскисшую обувь. Демид бросил ему новый мятый пиджак. Он переодел и пиджак.

– Теперь пообедаем, – сказал Демид, завязывая мешок. – Серафима, готово у тебя?

Варево хлебали молча, прямо из ведра.

Серафима ела нехотя и вяло, а потом и вовсе отложила ложку.

– Чего ты? – спросил Костя.

– Так… – вздохнула. – Вы ешьте, ешьте… Я… Помолюсь я пойду.

Костя отшвырнул вдруг ложку, метнулся от ведра и, прокатившись по траве, уткнулся лицом в пресную, сырую землю. Но тут же вскинул голову, закричал, казалось, на весь лес:

– Молиться пошла? Н-нет, ты скажи, что ты за человек?!

Демид не спеша облизал свою ложку, сунул ее за голенище.

– Много люди ошибаются в жизни. И я обмишулился, выходит, с Гаврилой тебя перепутал, кажется.

Он, Костя Жуков, только беззвучно открыл рот…

Он, Устин Морозов, тоже беззвучно открывал и закрывал рот. Когда это было? Когда? Давно или недавно?! Где он, Костя Жуков, сейчас находится? Какой Костя?! Он – Устин Морозов. Он лежит сейчас не в тайге, а в своем собственном доме. Вон окно синеет, вот горит в нем все та же россыпь желтоватых звезд. Там, за дверью, спит его жена, Пистимея, вместе с дочерью Варварой. Тогда еще не было ее, дочери. И Пистимеи не было, была Серафима. Ага, значит, все это: и кошмарная куча углей возле амбара, и огненная стена – было давным-давно… Но почему показалось вдруг, что все это было сегодня, сейчас? И вчера было такое же, и позавчера. И месяц назад, и год, и десять лет… Ну да, всю жизнь лилась на него, настигала эта огненная стена. И вот сегодня почти настигла…

Устин мотал по подушке головой, словно опять хотел поймать широко открытым ртом свежую, прохладную струю воздуха.

Постепенно стал дышать ровнее. Но все тело болело и ныло, словно побывало в какой-то жестокой мялке.

Ну что же, начал он, Устин Морозов, размышлять дальше, почти настигла, но не затопила ведь его пока огненная волна. Тлеет и дымится на нем одежда, но, может, так и не вспыхнет огнем. Все жарче и жарче ему, но, может, не сгорит он, Устин Морозов, до самой смерти. А к этому жару он за свою долгую жизнь притерпелся, будто оплавился со всех сторон, как печной кирпич, остекленел. Да, может, не сгорит, может, не настигнет огненная волна, как не настигла там, в амбаре, как не настигла в ту вьюжную зиму 1922/23 года. А уж как они метались в огненном кольце, сколько истоптали снегу! Узнали их в одной деревне. И дальше. Словно проклятье висело над ними: куда бы ни приткнулись, где бы ни притаились, намереваясь отдохнуть хотя бы с недельку, отдышаться, отогреться, – их местонахождение вскоре становилось известным…

Вот бредут они втроем по лесу – впереди Серафима, сзади всех Демид, – бредут, озираясь, потому что давно начались обжитые места… Вот расположились где-то на ночлег в вонючей, низкой избе, хотели прямо на полу улечься спать. Но Серафима подняла маленькую свою головку, прислушалась, поводила ею из стороны в сторону, схватила табуретку, со звоном вышибла стекло. А сама в одном нижнем белье прыгнула в другое, распахнув створки рукой. Следом за ней вывалились и они, метнулись в лес. Кто-то стрелял в них сзади, из темноты, кто-то бежал за ними, долго ломая сучья сапогами… Вот опять бредут по лесу, уже по колено в снегу… Опять отлеживаются где-то, опять убегают, снова плутают по лесу…

…Наконец, уже перед самой ростепелью, жители одной из деревень обложили их намертво, выгнали на чистое место, прижали к пойме какой-то реки.

Выгнали их на берег поздним вечером. Отстреливаясь, они перебрели по воде, хлеставшей поверх льда, на островок, поросший редковатым вытаявшим камышом и мелким кустарником. За полминуты перемахнули островок, хотели броситься на противоположный берег реки. Но на другом берегу мерцали огоньки большого села, а по льду бежали навстречу им люди, размахивая охотничьими ружьями, вилами, оглоблями…

– Назад, в кусты! – прохрипела Серафима и первая попятилась в заросли.

Через четверть часа островок был плотно окружен почти со всех сторон. Их оттеснили из кустарника в самый конец острова, на голую песчаную косу. Но уже наступила темнота, и на черном, мокром песке они были невидимы.

– Васюха, давай кинемся на них обвалом, – нетерпеливо сказал из кустарников молодой, ломкий голос. – Их всего трое, задавим моментом.

– У них оружие, дурак. На пулю семь раз наткнешься, прежде чем подбежишь к ним. Куда торопиться! Не уйдут теперь, сволочи. Нечего рисковать. А на рассвете, коли не сдадутся, перестреляем.

– А ежели они на лед – и дёру вдоль речки?

– А пущай… За островом лед дочиста размыло, там сплошь полыньи бурлят.

Над островком установилась полная тишина. Только время от времени там, в кустарниках, трещали сучья, шуршал прошлогодний сухой камыш под ногами. Иногда Демид стрелял наугад в темноту, но оттуда каждый раз доносилось что-нибудь насмешливое, вроде:

– Ты на карачки стань да выстрели. Может, хоть тогда попадешь.

А знакомый ломкий голос добавлял всегда одно и то же:

– Вы лучше сдавайтесь, бандюги сопатые. Отгулялись, понять бы пора…

– Побереги патроны, – негромко сказала Серафима.

– Для чего? – с отчаянием спросил Демид.

Патроны беречь в самом деле было не для чего. Это было ясно всем. Но Серафима, помолчав, все-таки прошептала:

– Господь весь мир сотворил за шесть дней и шесть ночей. За одну только минуту мало ли чего он сделать может. А у нас вся ночь впереди…

– А-а, взять бы твоего Бога за бороду да высадить оставшиеся патроны прямо в замасленное хайло, – с тяжелым отчаянием огрызнулся Демид.

– Язык-то, язык-то, гляди, отвалится, – жестко сказала Серафима.

Демид постреливал всю ночь, но Серафима ничего больше не говорила. Лежа на песке, она, мокрая, как и все остальные, прижималась все плотнее и плотнее к нему, Косте, пытаясь согреться. Но согрелся немного от ее тела, завернутого в лохмотья, он сам, а она дрожала все время мелкой дрожью.

После полуночи и ей, кажется, стало ясно, что они обречены, что не поможет им ни Бог, ни черт. Она пошевелилась, привстала:

– Что ж… родные мои. Помолимся хоть напоследок. Не грешники мы, чтоб без молитвы…

– Ляг! – прошипел Костя, услышав шум в кустарниках. – Саданут с ружья-то… – Он схватил ее за плечи и прижал к земле.

Лежа на песке, она проговорила:

– Чего уж теперь-то… Все равно уж. Была тебе я верной женой, Костенька, а любила ли – это…

Но вдруг замолкла на полуслове, к чему-то прислушиваясь.

– Что «это»? – грубо спросил Костя.

– Погоди, – попросила она.

– Н-нет, ты уж договаривай! Договаривай!

– Господи, чего ты! Любила ли, нет ли – это ты сам решай. Не умела я слова про любовь говорить, потому не говорила. Я все делала… у меня лучше на делах все выходит. А ежели не почуял любовь мою, значит плохо я любила тебя, не так надо бы, – быстро проговорила Серафима, не переставая прислушиваться.

И в это время закричали в кустарниках:

– Лед пошел! Ле-ед поше-ел!

– Тихо!! – взлетел в темное небо зычный голос. – И хорошо, что пошел. Теперь-то уж совсем живьем похватаем бандюг.

– Теперь все, – повторил и Демид, как будто до этого он еще надеялся на что-то. И обернулся к Серафиме, закричал, чуть не плача: – Чего ж он, Бог твой, а? Чего ж он, дерьмо прокисшее…

– А ты проси у него прощения, ты проси, – скороговоркой проговорила Серафима. Голос ее дрожал как-то странно. Он, Костя, догадался сразу: не от страха дрожит, а от радости вроде или от волнения.

Кругом еще несколько секунд назад стояла полная тишина, а сейчас шум, грохот и скрежет тронувшегося льда нарастали с каждым мгновением. Серафима ползала от одного к другому и кричала, горячо дыша в уши:

– Вы глядите в оба! Вы глядите в оба! Под шумок как бы не кинулись на нас. Нам бы только грохот этот переждать. А то перемелет нас, перемелет…

Для чего ей было пережидать грохот, кто их мог перемолоть – он, Костя, так и не понял в ту минуту.

Вскоре главная масса льда прошла, шум стал утихать. Льдины больше не лезли на берег. И тогда Серафима поползла к краю косы, к навороченным белым глыбам.

– Скорей, скорей! – хрипела она, задыхаясь.

И опять он, Костя, подумал: «От волнения». А вслух спросил:

– Куда скорей-то? В воду? Лучше уж быть убитым, чем…

– Костенька, ради бога… Только не вставайте, – может, не заметят нас. Он, Бог-то, может, предоставит нам еще одно-единственное… последнее… Верить только в него надо.

Ничего не соображая, Костя пополз за Серафимой. За ним, извиваясь, шуршал по мокрому песку Демид.

Потом долго, как казалось Косте, они лазили на четвереньках меж выброшенных на берег ледяных глыб, разбивая в кровь колени, сдирая с рук кожу. У самых их ног хлюпала вода, обдавая всех брызгами. Некоторые льдины, едва ступали на них, качались, уходили под воду или переворачивались и отплывали от берега, сразу же растаивая в темноте. Несколько раз каждый из них проваливался чуть ли не по пояс в воду.

– Только не подавайте голоса, только молчите, – беспрерывно шептала Серафима, помогая каждому выбраться из воды. Сама она прыгала и карабкалась по льдинам, как кошка, и в ту же секунду оказывалась возле того, кто оступался. – Не может быть, чтобы не послал нам Бог… льдинку. Льдинку покрупнее бы… Уплывем. Вот шепчет мне Бог – уплывем…

– Да ты что? Утонем ведь! – невольно вырвалось у Кости.

– Может, утонем, – сразу же согласилась Серафима. – А может, и нет? А может, и нет, а? – дважды спросила вдруг она. – Вы льдинку какую подходящую поглядывайте… Может, с берега столкнуть какую…

И еще они ползали меж ледяных торосов сколько-то времени. Сколько – никто из них потом не мог точно сказать. Каждому из них, как и ему, Косте, казалось, что ночь уже прошла, что вот-вот прольется рассвет и тогда…

…Рассвет пролился, когда они были уже далеко от острова.

«Подходящую» льдину они увидели неожиданно. Она медленно выползала сбоку, из темноты, шаркнула краем о берег, раздавив, разбросав всякую ледяную мелочь, и, подхваченная течением, поплыла прочь от острова, тихонько кружась.

Она плыла, чуть покачиваясь на волнах, унося их троих от смерти. Как они все оказались на льдине, в какой миг попрыгали на нее – этого Костя, хоть убей, уже не помнил. Он пришел в себя от этого покачивания да от слов Серафимы:

– Вишь, Демид… А ты – «взять бы за бороду»… Только не шевелитесь, не шевелитесь. Кто знает, может, льдина с трещиной. Переломится, как пресная лепешка, и тогда уж…

Рассвет пролился, когда они плыли меж угрюмых, молчаливых лесных берегов. Река в этом месте была узкой и тихой.

Серафима тревожно оглядывала берега, мрачно насупив брови.

А берега все сдвигались и сдвигались, словно река сходила на нет. И по мере того как берега сдвигались, брови у Серафимы расходились, расправлялись.

– Знакомы, что ли, места? – спросил Костя.

– Вроде не так далеко и знакомые, слава тебе Господи. Вот только пособи Господь благополучно слезть. Да уж как-нибудь. Не век же будет плыть льдина посередке, где-нибудь да приткнется к берегу.

В голосе ее слышалась радость.

Скоро впереди показались ледяные нагромождения. Но был ли это затор, или стоял еще лед-целик – им было уже безразлично. Льдина быстро, словно подталкиваемая кем-то из воды, прибилась к берегу, метров трехсот не дойдя до затора.

Они спрыгнули на глинистый берег, вскарабкались на невысокий яр, из которого торчали корни деревьев, и кинулись в бурелом.

Часа через полтора они грелись и сушились возле костра, разложенного в глубоком, но уже вытаявшем урочище. Костер разводить было опасно, потому что поблизости могло оказаться селение. Но они настолько окоченели, что не думали об опасности.

А когда костер разгорелся, их не могла отогнать бы от тепла и угроза смерти. Они подставляли огню спины и бока, трясли над огнем грязные лохмотья одежды. Демид почти засунул в костер запревшие ноги и, закрыв от удовольствия глаза, тихо проговорил:

– Ну и сволочь ты, Серафима, по отношению к советской власти! И откуда в твоей маленькой голове столько ума? Без тебя мы давно квартировали бы… в могилевской губернии.

– Болтай! – скупо сказала Серафима, плотнее запахивая на себе подсушенный пиджачишко, подпоясываясь размочаленной бечевкой. – Что мне советская власть? Я вас… тебя да Костю вон… сберечь старалась. А советская власть, может, не хуже прежней…

«…Так и сказала тогда, стерва: „Советская власть, может, не хуже прежней“, – подумал Устин Морозов, тяжело дыша. – Ягненком прикинулась: „Что мне советская власть?“ Ишь ты, будто не она и верховодила там, в зауральской деревушке».

Но в этот момент в голове у Морозова словно что перелилось из одной половины в другую. Он сунул зачем-то голову под подушку и стал думать: «А почему, собственно, она? С чего мне ударило в голову? С чего померещилось? Да что же это происходит со мной?! Ну действительно, как сказал тогда Демид, сволочь она по отношению к советской власти. А мы сами?… Тьфу, додумался, черт возьми… Ну в самом деле, умную она башку носит. Этим и пользовался Демид. Верховодил нами, конечно, Демид. И там, в деревушке, и потом… И все время».

Что было после того, как выбрались со льдины? Ага, грелись у костра. А потом, потом? Ну да, потом снова, в течение нескольких недель, Серафима вела их, оборванных, грязных, голодных, по тайге. А вечерами грелись у костров. Он, Костя, чтобы хоть на время забыться, притупить чувство голода, каждый раз начинал думать о своей усадьбе над Волгой, о добротных амбарах, доверху засыпанных тяжелой, холодной пшеницей. Вспомнив амбары, он вспоминал всегда почему-то Фильку Меньшикова, который оставил ему половину своей веры. Вспоминал и ясно чувствовал: он, если не подохнет сейчас с голоду, будет мстить за эти амбары с зерном вдвое, втрое беспощаднее и яростнее, чем мстил до сих пор, потому что… потому что деревце, выросшее из Филькиного семечка, не сломалось, не засохло. Оно разрослось, оказывается, за последнее время еще гуще, ветви стали еще крепче. Кровь и огонь, очевидно, были хорошим удобрением для деревца, а последняя зима, мыканье по лесу, ужасная ночь на островке и качающаяся льдина – все это закалило его ветви, превратило их в упругие стальные прутья. И теперь никому никогда не обломать их. Никогда! Разве вот по одному кто сумеет перекрутить их да повыдергать. По одному… И тем самым засушить все деревце, а потом и вывернуть наружу подгнившие корни… А, что? Что?! Что?!

…Устин выдернул из-под подушки голову, закрутил ею в темноте, пытаясь сообразить, кричал ли он вслух.

В ушах еще звенело: «Что?… Что?… Что?!» Но в комнате было тихо. Дверь в комнату жены была заперта.

Опять колотилась под самым черепом вся кровь, которая была в его, Устиновом, теле, опять ему показалось, что сейчас, сейчас разверзнется вся земля, полыхнет невиданной силы и ослепляющая до черноты молния и… придет наконец ответ – почему же он наделал сегодня за один день… только за один день столько непоправимых ошибок, сколько вроде не сделал за всю жизнь?!

И, опять боясь, что этот ответ в самом деле придет, он торопливо сунул голову обратно под подушку. Там, под подушкой, его, Устина, тотчас встретили Демид, Серафима и… Тарас Звягин.

…Тарас Звягин, живой, невредимый, в новом суконном пиджаке, запыленном чем-то белым – не то мукой, не то известью, стоял посреди маленькой клетушки, куда завела их ночью Серафима, и улыбался.

– Хе-хе, явились, ядрена шишка! – В голосе его чувствовалось явное сожаление, недовольство. – А я уж думал – в панфары сыграли где…

– Тараска? Ты?! – подскочил с ряднины, расстеленной на полу, он, Костя.

В единственном оконце виднелись прошлогодние сухие камыши вперемешку с новыми зелеными побегами, за камышами расстилалась водная гладь. Вода была бронзовой от утреннего солнца. Окно находилось, видимо, на северной стороне и не освещалось лучами, но по неровным стенам комнатушки переливались солнечные зайчики, отраженные водой.