Текст книги "Полёт шмеля"

– Рухнула… и на Сашу? – Возможно, впервые в жизни Лёнчик назвал Сасу-Масу не прозвищем.

– Так. На него, – подтвердил отец.

Сознание Лёнчика понемногу привыкало к известию.

– А почему мне никто ничего не написал? Ни Вика с Жанкой, ни вы?

Отец с матерью переглянулись. Словно советовались друг с другом, кому отвечать. Но ответил брат. Ему уже было тринадцать, он учился в седьмом классе и чувствовал, должно быть, себя совсем большим.

– У тебя же там автомат. Мало ли что, кто тебя знает.

Лёнчик посмотрел на отца с матерью.

– Даете! Ну автомат и автомат. Не застрелился бы. Всякие другие поводы были – видите, жив-здоров.

– Да? Какие поводы? – выражение вины на лице матери сменилось испугом.

– Да всякие, – уклонился от ответа Лёнчик. Саса-Маса, Саса-Маса, стучало в нем имя первого школьного друга – будто щелкала туда-сюда стрелка метронома, под который когда-то, в те первые школьные годы, занимался на пианино.

– Ой, ну вот ты, слава Богу, и дома! – запоздало подала голос бабушка Катя, все это время, как сели за стол, просидевшая молча, только поглядывавшая на него и тихо улыбавшаяся обращенной в себя улыбкой. – Не чаяла и дождаться… – она всхлипнула, на глазах у нее появились слезы, она принялась вытирать их ладонью, но слезы продолжали течь, и, махнув рукой, она поднялась, пошла с кухни.

– Бабушка, баб… – вскочил, последовал за нею в коридор Лёнчик. Догнал ее, обнял, прижал к себе. – Все хорошо, что ты. Отслужил, вернулся, все. Переоденусь вот в гражданское – и как этих трех лет не было.

Он объявился на пороге родительского дома всего какой-нибудь час назад, не предупредив о своем приезде – свалившись как снег на голову, и был еще в форме, только снял обрыдшие сапоги. Подходила уже пора укладываться спать, всем завтра утром рано вставать, но мать с бабушкой Катей тут же бросились собирать стол, чтобы сесть, отметить его возвращение, не хватало только сестры с мужем. Они как молодая семья с ребенком получили недавно от завода комнату в коммунальной квартире, это был другой конец Уралмаша, и звать их сегодня уже не стали.

– Да, – проговорила бабушка в ответ на его слова, что все хорошо, – а дед-то вон твой не вернулся… Рукой помахал, «Ждите!» – и с концом.

Деда, в честь которого он был назван, не было на свете уже без малого пятьдесят лет, но она все жила событиями той пятидесятилетней давности, они оставались для нее такой же горячей реальностью, как его возвращение из армии.

– Ну, сейчас же никакой войны нет, – отозвался Лёнчик. – Ни Гражданской, ни германской.

Он специально сказал «германской» – бабушка Катя называла Первую мировую только так.

– Нет-то нет, – ответила бабушка Катя, – а в армии-то у солдата жизнь что? Копейка.

Метроном, отстукивающий имя Сасы-Масы, снова застучал в мозгу Лёнчика со всей силой.

– Совсем не обязательно только в армии, – сказал он.

Вот так, с такого известия началась его гражданская жизнь.

Назавтра он первым делом отправился в военкомат. Нужно было встать на учет, взять справку для милиции о демобилизации – получать паспорт. Пошел он в гражданском, но дежурный капитан у порога завернул Лёнчика обратно: «Пока вы без паспорта, товарищ младший сержант, вы состоите на воинской службе в Советской армии и не имеете права ходить в гражданской одежде!» Лёнчик запротестовал, ссылаясь на запись в военном билете, что уволен в запас, и нарвался: «Сейчас покажу вам, в каком вы запасе! Задержу – и на гауптвахту, отсидите там по полной за нарушение формы одежды!» Взгляд у капитана, когда он произносил эту тираду, стал таким бело-каленым, что Лёнчик без дальнейших раздумий предпочел подчиниться. Дома была одна бабушка Катя, отец с матерью, еще когда он спал-отсыпался, ушли на работу, брат в школу, и, увидев, что Лёнчик переоблачается в форму, она встревожилась: «Тебя что же, снова призывают?» Лёнчику стало смешно. «Да нет, баб, – сказал он. – Шел вчера в темноте – никто не видел, надо вот сегодня напоследок покрасоваться». Она восприняла его слова всерьез: «Ой, да конечно, конечно. Такой ты удалец-молодец в форме. – И тоже пошутила: – Такой удалец-молодец – все девки твои». – «Не откажусь», – с бравостью отозвался Лёнчик.

Он почистил пуговицы на кителе и бляху ремня асидолом, отдраил до зеркального блеска ботинки чтобы капитану в военкомате не к чему было придраться, и снова вышел на улицу. И только успел отойти от дома, лицом к лицу столкнулся с Гаракуловым.

Серое габардиновое пальто, рассчитанное на широкую, квадратную фигуру Гаракулова, при каждом шаге полоскалось на нем, словно он сейчас представлял собой что-то вроде огородного пугала из сколоченных крест-накрест палок. По лицу его можно было бы изучать анатомию черепа – так плотно обтягивала кожа костяк, казалось, она наклеена на него, – а посередине левой щеки багровел странный четырехточечный изогнутый шрам.

– Во ни хрена себе, кого вижу! – заступая Лёнчику дорогу, проговорил Гаракулов. – Идет блестит доспехами, прямо витязь. В отпуск, что ли? Или дембельнулся?

– Демобилизовался, – с неохотой отозвался Лёнчик. – Привет.

– Я и говорю, привет, – Гаракулов будто спорил с ним. – В форме, ремешок кожаный… Подари ремешок-то.

– Как это подари? – удивился Лёнчик. – Как я, интересно, в военкомат приду? Ремень – часть формы.

– Сходишь – и подари. На что он тебе. Не будешь же носить?

– Едва ли, – согласился Лёнчик.

– А я буду. Кожаный, с бляхой. Свинца туда граммов сто пятьдесят – ого какой будет ремень.

В одно мгновение десять лет жизни осыпались, как шелуха, Лёнчик увидел, как они с Гаракуловым, ворвавшись в школу, несутся сломя голову по лестнице на свой четвертый этаж, Гаракулов отстает и, отставая, пытается подставить подножку…

– Ты сходи в армию, послужи, и будет тебе ремень, – сказал Лёнчик.

Какая перемена произошла с лицом Гаракулова! Глаза налились холодной бешеной тяжестью, во всем облике его прорисовалось что-то бульдожье – вот прыгнет и разорвет.

– Ты, падла, что, думаешь, в армию сходил, ты против Гаракулова переть можешь?! Ты понимаешь, ты против кого? Кто против Гаракулова – я тому, падла, жилы быстро…

– Ладно, поговорили, – с легким сожалением, что ему так и не открылась причина странного изменения в наружности Гаракулова, сказал Лёнчик.

Гаракулов, однако, шагнув вбок, снова заступил Лёнчику дорогу, – они едва не уперлись грудь в грудь. Лёнчик даже услышал запах чесночной колбасы, шедший изо рта Гаракулова.

– Что поговорили! – изошло из Гаракулова с той же бульдожьей бешеной тяжестью. – Ты спроси, как живешь! Не хочешь знать о старых товарищах?!

«Не хочу», – Гаракулов нарывался на этот ответ. Но бить по физиономии, пусть и словами, – Лёнчик к такому был не привычен.

– Ну? Как живешь? – спросил он.

– Не видишь, как живу? – тотчас, вопросом же ответствовал Гаракулов. – Кожа да кости остались! Чуть туда, где Жека кукует, не отплыл!

Жека – это был его друг неразлейвода Радевич, у него еще в школе открылся туберкулез, и он, вскоре, как они с Гаракуловым ушли в ремесленное, умер.

– Что с тобой такое? – механически поинтересовался Лёнчик.

– Подколол один. В карты играли. В «очко». Хрена там, большая наука. Фарт идет, в коленках мандража нет – сядешь на трон. – Гаракулову, было видно, доставляло удовольствие рассказывать о том событии. – Я, как ни открою, «очко» и «очко». Он у меня уже без носков, в трусах и майке. На майку будешь? Буду! У меня «очко», снял с него майку. На трусы будешь? А куда ему, он что, имеет право отказняка мне выставить? Он права не имеет, без трусов ему западло оставаться, он за финяк: краплеными мечешь! Слово за слово, крыть ему нечем – и стукнул меня. Причем, падла, сразу финяком забздел, вилку из банки схватил, килькой водку закусывали, и этой вилкой мне. Во, видишь? – ткнул Гаракулов себя в щеку, в тот странный четырехточечный изогнутый шрам, с самого начала привлекший внимание Лёнчика. – Ну, я его той банкой, крышкой ее, как цапну – куда он меня. Крови – как из барана. Забздел, падла, что порву его, тут финяком и стукнул. И в печень, сука, в печень! И два раза, сука!

Лёнчик уже жалел, что минуту назад не отказался слушать рассказ Гаракулова. Но как минуту назад он не мог произнести «не хочу», так сейчас невозможно было остаться к этому рассказу безучастным.

– В печень? Ого! Под счастливой звездой родился. В печень – это не мышцу порезать.

– Полгода в больнице под капельницей, – с горделивым самодовольством отозвался Гаракулов. – Три операции, хотел бы? Полторы недели только как вышел.

– А тот, что подколол? – не удержался, спросил Лёнчик. – Судили?

Гаракулов поморщился:

– А чего судить, если моего заявления нет? Но он сейчас, сука, моя сявка по гроб жизни. Скажу ему, лижи мне ботинки, – будет лизать. А я еще другой ногой на холку ему встану.

Лёнчика внутри всего передернуло.

– Зачем тебе это нужно? Чтоб языком и на холку?

Глаза у Гаракулова сузились. Бульдог в них словно бы клацнул зубами.

– А что, чтобы мне на холку? Я тебе что, простой слесарюга? Я бригадир! Я бригаду… всё у меня в кулаке, не пикнут у меня! Хочешь вместо меня бригадиром? Порви мне сначала пасть, я тебе свое место только вместе с глоткой отдам! Дай срок, в техникум поступлю, закончу – начальником цеха стану. Я план, всех раком поставлю – а дам!

– Рад за тебя, – прервал его Лёнчик. – Прежде всего, что жив-здоров. А мне надо идти. На гражданские рельсы нужно себя переставлять.

На этот раз Гаракулов не воспротестовал.

– Ладно, иди, – как разрешил он Лёнчику. – Переставляйся.

Еще одна оглушающая встреча произошла у Лёнчика в милиции. После военкомата, обретя наконец нужную справку, он отправился в паспортный стол. Женщина-делопроизводитель забрала у него справку, дала заполнить форму на получение паспорта, он заполнил, она пришпилила к ней принесенные им фотографии и исчезла с его бумагами за дверью, что вела в другую присутственную комнату. Появившись через минуту, она предложила Лёнчику пройти вслед за своими бумагами.

Лёнчик проследовал указанным ею путем, вошел – и остолбенел. Комната, оказавшаяся за дверью, была невероятно мала – клетушка, но во всем ее облике – как стояла мебель, в деталях обстановки – было нечто, что недвусмысленно свидетельствовало: это не просто присутствие, а кабинет. И за письменным столом со столешницей зеленого сукна в этом кабинете сидел смотрел на него каменно-суровым взглядом, с погонами младшего лейтенанта милиции на плечах, тот мордатый, что ударил его наладошником.

Садись, не размыкая губ, указал он Лёнчику мановением руки на стул около своего стола. Дождался, когда Лёнчик сядет, и из него, с той же каменной суровостью, так запомнившейся Лёнчику при их встрече на Самстрое, изошло:

– Отслужил, значит? И что, думаешь, на гражданке вольная воля? Что хочу, то и ворочу?

Лёнчик ошеломленно молчал. Превращение мордатого из бугра шпанской кодлы в представителя власти было так неожиданно, что язык ему будто связало. Смотрел на него и молчал. И если б еще простой милиционеришко, а то уже офицер!

– Язык отсох? – повысил голос мордатый. – Чем собираемся на гражданке заниматься? Тех, кто думает, что на гражданке вольная воля, мы быстро укорачиваем. Носом в их дерьмо – и нюхай!

Молчать дальше было невозможно.

– Чем заниматься, – выдавил из себя Лёнчик. – Работать пойду.

– Вот именно! Работать. А не груши тем самым местом околачивать. Будешь околачивать – быстро управу найдем. Понятно?

– Понятно, – снова вынужден был ответить Лёнчик.

– Если понятно, – свободен, – повел головой мордатый, указывая на дверь.

Лёнчик вышел из кабинета с чувством, будто его обварили крутым кипятком.

Женщина-делопроизводитель в комнате при виде Лёнчика вопросительно воззрилась на него:

– Претензий к вам нет?

– Каких претензий? У кого? – удивился Лёнчик.

– Ну, в кабинете вы были! У лейтенанта!

– Какие у него могут быть претензии? С какой стати?

– Мало ли, – со значительностью изрекла делопроизводитель.

– Нет, никаких претензий.

– Тогда через три дня приходите за паспортом, – делопроизводитель уткнулась в бумаги на столе, всем своим видом показывая Лёнчику, что разговор закончен.

– А если бы были, так что? – спросил Лёнчик.

Делопроизводитель посидела-посидела, не отвечая, но он стоял над нею, и она подняла от бумаг голову.

– Если бы да кабы, во рту росли грибы! – в голосе ее прозвучало раздражение. – Нет претензий – и радуйся. Через три дня, говорю!

Выйдя из паспортного стола, Лёнчик отправился в Дом пионеров к Алексею Васильевичу. Он чувствовал перед ним вину – что не попрощался, уходя в армию, и собирался зайти к нему непременно, только не планировал этого в первый же день гражданской жизни. Но после паспортного стола желание увидеться с Алексеем Васильевичем сделалось нестерпимым. Словно проглотил какую-то тухлятину, и, чтобы забить отвратительный вкус во рту, требовалось немедленно заесть гадость.

С Алексеем Васильевичем в Доме пионеров он, однако, не встретился. Это было невозможно. Невозможно встретиться с тем, кого нет. Алексея Васильевича не было в живых уже целый год.

Лёнчик поднимался по лестнице из подвала, где находилась столярная мастерская, на площадке между маршами горела лампочка, сверху, с первого этажа, в лестничный проем падала наискось истаивающая книзу занавесь дневного света, но ему казалось, наступил вечер, сумерки – так темно было перед глазами. Гад, почему он не зашел к Алексею Васильевичу тогда, три года назад, перед уходом в армию!

Ноги свернули во двор Викиного дома-пилы сами собой. Хотя заходить к Вике сейчас, в середине дня, было бессмысленно: ему полагалось быть на работе. Около Викиного подъезда Лёнчик остановился, потоптался и неожиданно для самого себя зашел внутрь. Душа просила заглушить боль от посещения Дома пионеров, ей хотелось утешения – немедленно! – и она не желала ничего знать о распорядке Викиной жизни.

Звонить к Вике следовало два звонка, – Лёнчик позвонил три: душа могла требовать чего угодно, но быть в это время дома Вика не мог никак. На три звонка, помнилось Лёнчику, открывала старуха, которую можно было застать дома в любое время, – спросить у нее о Вике и, ублаготворив душу, убраться восвояси.

Старуха, узнав его и поохав от восхищения мундиром, пригласила, однако, заходить.

– Да нет, есть у них кто-то, – сказала она.

Лёнчик, недоумевая, прошел к двери Викиной комнаты и постучал. «Ой, кто там», – услышал он. Голос был слабый, словно бы сонный, и женский, – похоже, Жаннин. Странно, что она делала дома в это время. Жанна в нынешнем году, как и Вика свой техникум, закончила университет, распределилась бухгалтером на завод имени Калинина, который, по слухам, клепал баллистические ракеты, и ей тоже полагалось быть на работе. Он слегка приоткрыл дверь и крикнул в образовавшуюся щель:

– Жанка, ты? Это я, Лёнчик!

В наставшем вслед за тем молчании Лёнчику послышались растерянность и недоумение.

– Леня? Поспелов? – проговорил наконец из-за двери голос.

Это точно была Жанна. И голос у нее был уже ничуть не сонный, наоборот – так и звенел.

– Я, я это, – отозвался Лёнчик. И попытался расширить щель.

– Стой! Не заходи! – взвизгнула в комнате Жанна. – Закрой дверь. Жди. Сейчас!

«Сейчас» длилось минут десять. До слуха Лёнчика из-за двери доносились быстрые, летающие шаги Жанны, скрип створок платяного шкафа, звяк посуды. Когда Жанна открыла, глаза у нее были подведены, губы накрашены, волосы убраны под тщательно повязанную, с узлом на затылке, косынку. Но на плечах у нее был халат. Из-под которого выглядывали голые ноги.

– Привет, – со своей лисьей интонацией, улыбаясь, сказала она. – Заходи. Как неожиданно! Демобилизовался? А я простудилась, болею, отлеживаюсь. Сплю – и вдруг стук. Кто там? А это ты!

Глаза ее блестели, в улыбке светилась радость видеть его.

– А Вики нет? – должно быть, глуповато спросил он: ясно было и так, что нет.

– Вики нет. Никого нет. Рабочий же день. Это я болею, лежу в постели.

Лёнчик невольно глянул на ее кровать в дальнем углу комнаты – кровать была застелена, но, видно, застилали торопливо, из-под косо лежавшего покрывала выглядывал белый угол простыни. Словно мощная темная волна объяла Лёнчика, потащила с собой, встряхнула – и ушла, оставив по себе ощущение такой колоссальной силы, перед которой он был ничтожно мал и немощен.

– Так Вики если нет… я думал… наверно, мне… – понесло Лёнчика как по кочкам. Он хотел сказать, что раз Вики нет, тогда, наверно, пойдет, но так этого и не сказал и, вместо того чтобы выйти из комнаты, ступил вперед и закрыл у себя за спиной дверь. – Вчера только приехал. Я вообще-то думал… у вас здесь никого, думал, не будет.

– А я, видишь, дома.

В Жанниной улыбке проскользнуло что-то такое, что волна, только что прокатившая Лёнчика на своем горбу, прихлынула вновь, и он вновь ощутил свою беспомощность перед нею.

– На бюллетене, да? – спросил Лёнчик.

– На бюллетене, конечно. Я же теперь не студентка, так просто не прогуляешь.

– А я тут тоже весной болел, в госпитале лежал, – сказал Лёнчик. – Голова болела. Вернее, болела, а как в госпиталь лег, так перестала.

– Госпиталь – это то же самое, что больница? – спросила Жанна. И, не дожидаясь его ответа, поморщилась: – Нет, в больнице я бы не хотела. Больница – это мне не нравится.

– Нет, ну госпиталь в армии – это совсем другое, чем на гражданке больница, – со значением изрек Лёнчик.

Так они стояли, с легкостью говоря обо всем на свете, забывая о том, о чем говорили, тотчас, как переходили к другой теме, Жанна не приглашала проходить в глубь комнаты, но почему-то получалось, что все время переступали с места на место и продвигались в комнату все дальше, дальше, пока не очутились у самого обеденного стола. Первой заметила перемену в их дислокации Жанна.

– Ой! – воскликнула она, оглядываясь на стол. – У нас не убрано. Это я так себя чувствовала… Не обращай внимания, я на самом деле ненавижу беспорядок!

Но Лёнчику не было дела до порядка на столе. Волна, мощно вобравшая его в себя, когда взгляд схватил ослепительный угол простыни, выглядывающий из-под покрывала, вернулась и больше его не отпускала. Жанна, однако, горело в его сознании – будто окружая ее огненным непреступаемым кольцом – была женой Саши Мальцева.

– Ас Сашей… когда это произошло… вы еще вместе жили или уже разошлись? – спросил Лёнчик. Назвать Сашу Мальцева как всю жизнь – Сасой-Масой, язык не повернулся.

В молчании, наставшем после этого его вопроса, Лёнчик услышал тихое посапывание заложенного Жанниного носа.

– Знаешь, да? – сказала она потом. – Что с Сашей…

– Знаю, – подтвердил Лёнчик.

– И какое это имеет значение: разошлись, не разошлись?

– Ну-у… вообще, – уклонился от ответа Лёнчик.

– До этого, – ответила Жанна. – У нас вообще не получилось… с самого начала.

– Почему у вас не получилось? – осмелился Лёнчик на новый вопрос.

– Разные, наверное, потому что были. – Жанну, похоже, ничуть не сердили его вопросы. – Я студентка, он рабочий. Никаких общих интересов. Я больше никогда в жизни такого себе не позволю. У мужа с женой должен быть один уровень. Если у нее высшее образование, то и у мужа непременно.

Она говорила, аккуратно подбирая слова, будто дополнительно отделяла себя таким образом от Сасы-Масы, проводила между ним и собой черту – и показывала это Лёнчику. В Лёнчике все возликовало. Огненное кольцо вокруг Жанны сжалось и потухло. Теперь к ней можно было приближаться сколь угодно близко – на сколько она позволит. И у него было чувство: она позволит. Конечно, не сразу, не сегодня. Может быть, завтра. А не завтра, так послезавтра…

Но все произошло именно сегодня. Жанна опустилась на стул, посидела немного, поднялась и, постояв некоторое время, снова села.

– Что-то меня ноги не держат, – проговорила она, улыбаясь извиняющейся улыбкой.

– Тебе, может, лечь? – предложил Лёнчик. Без всякой задней мысли в тот миг.

– Ты думаешь? – протянула она.

Он лег поверх одеяла на кровать с ней рядом, выставив наружу ноги в ботинках, спустя какую-нибудь минуту, как легла она. Жанна не протестовала. Напротив, ее рука оказалась у него на затылке, и пальцы принялись перебирать его отросшие за последние месяцы волосы. Лёнчик подцепил носком одного ботинка каблук другого, стащил с ноги, и тот с громким стуком упал на пол. Жанна как ничего не услышала. На стук второго ботинка Жанна среагировала.

– Запри дверь, – проговорила она, закрывая глаза. До этого глаза у нее были открыты, и она безотрывно смотрела на него. – Там в замке ключ.

Когда Лёнчик, молниеносным движением сделав два оборота ключом, рванул от двери обратно, Жанна, сев на постели, снимала халат. Ремень, китель, брюки Лёнчик сбросил с себя, пока преодолевал расстояние до кровати. Остались еще позорные белые солдатские кальсоны на завязках, но их он стаскивал, уже лежа рядом с Жанной под одеялом.

– Подожди. Не торопись, подожди, – говорила она ему, но он торопился, он спешил: он хотел поскорее, побыстрее забыть эти три года, изгнать их из себя, вытолкнуть, и Жанна помогала ему в этом, как он помогал ей все эти армейские годы, сочиняя статьи для ее дурацкой стенгазеты и посылая их письмами…

Вот лихо, что свернул в их двор, вся в ореоле счастливого блаженства, провеяла мысль, когда он снова просто лежал рядом с Жанной. Что за причина привела его во двор дома-пилы, Лёнчик уже не помнил.

Жанна зашевелилась, повернулась на бок, к нему лицом, приподнялась на локте и, вытребовав его взгляд, шумно подышала носом.

– А у меня носик разложило, – сказала она. Лисья ее улыбка была полна ликования. – Спокойно дышу. Какой ты лекарь! – Положила на него свою ногу, протиснулась коленом между его коленями и так, ее нога между его ногами, легла на него. – Полечишь еще?

Невесомая тяжесть ее тела мгновенно заставила Лёнчика ощутить готовность лечить ее и лечить.

– Давай полечимся, – одним движением перекатил он ее по кровати, оказавшись над нею.

И так они лечились и лечились, потеряв всякий счет времени, засыпая и просыпаясь, поднялись раз, кое-как одевшись, подсели к столу со следами завтрака, съели по нескольку бутербродов с заветревшими колбасой и сыром, запивая холодным чаем прямо из заварочного чайника, и снова отправились в постель лечиться. Время напомнило о себе громким стуком квартирной двери, тяжелыми шагами, донесшимися из коридора, мужским голосом, сообщавшим там кому-то, что он пришел.

– Ой, дядя Костя уже с работы пришел, смена закончилась, сейчас мама с Викой вернутся! – Жанну подбросило на постели, она соскочила с кровати, натянула на себя халат и принялась носиться по комнате, лихорадочно разыскивая свою одежду. – Вставай, вставай! – на бегу приказала она Лёнчику. – Одевайся! Скорее!

Первым появился Вика. Но появился он не меньше чем через четверть часа после возвращения соседа, и к его приходу Лёнчик с Жанной успели и одеться, и застелить постель, и проветрить комнату, и даже привести в порядок стол, так что стол встретил Вику блистающей невинной голизной и чистой клеенкой, насухо протертой тряпкой.

Вика, однако, проник в их тайну почти сразу. Распахнул дверь, увидел Лёнчика и, остолбенев на мгновение, бросился к нему, стал обнимать, выкрикивать слова поздравления, а когда наобнимались, накричались, посмотрел, отстранившись, на Лёнчика таким взглядом – Лёнчик понял: Вика их заподозрил. А там, еще чуть погодя, Вика и просек. Должно быть, по тому, как Лёнчик с Жанной держались друг с другом, как разговаривали, переглядывались. Жанна вышла из комнаты, отправившись на кухню ставить на огонь чайник, он проводил ее полным значения взглядом, хмыкнул и, повернувшись к Лёнчику, с вопросом во взгляде, звучно хлестнул сложенными вместе указательным и средним пальцами правой руки по большому пальцу левой – как плетью, что означало: отодрал? Лёнчик уклончиво пожал плечами. Он не был уверен, что Жанна хотела бы его признания.

– Да брось ты! – воскликнул Вика. – Что ты передо мной… отодрал и отодрал.

– Да уж ты, – смущенно пробормотал Лёнчик. Если бы то была не Викина сестра, он бы так не смущался. Наоборот.

– Не туфти, – сказал Вика. – Мне что, ее дело. А что с тобой – я только рад. А то и родственниками станем, а? – он подмигнул Лёнчику. – А? Что? Не против?

Дверь открылась, Жанна, без чайника в руках, вошла обратно в комнату, увидела их – и, как поняв, о чем у них шел разговор, вся окунувшись в свою лисью улыбку, объявила:

– Вик! А у нас с Лёнчиком роман. Подтверди, что не шучу, – посмотрела она на Лёнчика.

Лёнчик почувствовал облегчение, что не нужно таиться и шифроваться.

– Роман, – подтвердил он.

Появившейся еще четверть часа спустя Таисии Евгеньевне ничего не объявляли, но все как бы подразумевалось само собой, стол вновь стал заполняться тарелками, Вика исчез и немного погодя появился с двумя бутылками портвейна, к тарелкам на столе прибавились рюмки… вставали из-за стола – уже был глубокий вечер.

Вика с Жанной пошли провожать Лёнчика до дома. Жанна шла, взяв Лёнчика под руку, временами обхватывая ее обеими руками и словно повисая на ней, – в этом была и особая доверительная беззащитность, и некая хозяйскость: он как бы принадлежал ей, был ее. Вика шел рядом, засунув руки в карманы, покачиваясь после выпитого портвейна, молчал, а они с Жанной говорили и говорили. Вернее, она задавала вопросы, а он отвечал.

– И что ты теперь собираешься делать? – спрашивала она. – Пойдешь снова на завод работать?

– Наверно, – отвечал он. – Деньги же как-то надо зарабатывать.

– В институте своем будешь восстанавливаться?

– Не знаю, нет, наверно. Буду в следующем году в Литературный институт поступать.

– Это в Москве?

– В Москве.

– Еще поступишь ли. Не поступишь, а право на восстановление здесь потеряешь.

– Не потеряет, – неожиданно подал голос Вика. – Я этого не допущу.

Оказывается, шагая рядом, он не просто молчал, а внимательно слушал их разговор.

– Как это ты не допустишь? – удивился Лёнчик.

– Так, как, – Вика гоготнул. За три года, что не виделись, в нем появилась уверенная дерзкая сила, от того Вики, которого в детстве трепал крысолицый, не осталось и следа. – Я с кем корешусь, знаешь? Я их попрошу – они кому угодно приказать могут.

– Почему вдруг они для меня что-то делать будут?

– Это они не для тебя делать будут, для меня. Я для них тоже немало делаю. Таких тут сволочей помог выявить… А сейчас в стране, как Хруща сняли, столько разгребать надо! Хрущ столько стране навредил! Два года прошло, а до сих пор страну в нормальную колею вправить не могут.

– К отцу в Израиль обещают помочь съездить, – вставила в Викин рассказ свое слово Жанна.

– Так они, вроде, и три года назад обещали, – вспомнил Лёнчик разговор с Викой около военкомата при проводах в армию.

– Ну, три года! – отозвался Вика. – Это же Израиль, капстрана. Быстро такие дела не делаются.

– Но в институт, Лёнчик, обязательно нужно, – вернулась Жанна к оставленной теме. – Хоть в какой.

– В Литинститут, – ответил Лёнчик.

– Но он вообще-то в Москве, – со значением протянула Жанна.

– В Москве, – благостно согласился Лёнчик. Ему было так хорошо – он и понимал смысл, спрятанный в Жанниных словах, и не понимал. Утро с двойным посещением военкомата, встреча с Гаракуловым, потом встреча с мордатым в паспортном столе, известие о смерти Алексея Васильевича – все было в такой несустветной дали, казалось, произошло не сегодня, а Бог знает когда. Гражданская жизнь начиналась вот сейчас, и была вот такой: легкой, блаженной, не обремененной никакими тяготами, ничем не омрачаемой – сплошное счастье. – Что ж, что в Москве, – добавил он. – Два часа лету самолетом. Всего-то.