Текст книги "Полёт шмеля"

То, что Окуджава отказался петь, делало встречу с ним действительно неполноценной, но все же Лёнчик решил глянуть на его выступление. Хотя бы увидеть Окуджаву вживе. Он только хотел подняться к себе в комнату, оставить там пальто и спуститься в зал налегке.

Прибывшие сверху один за другим лифты рассосали толпу. Лёнчик остался один. Следующий лифт должен был быть его. Ожидая нового явления лифтов, он услышал, как открылась и захлопнулась входная дверь. Мимо вахты простучали шаги, приблизились и смолкли прямо у него за спиной Лёнчик обернулся. Перед ним стоял не кто иной, как Рубцов.

– Хотел бы поблагодарить вас за поддержку, – вырвалось из Лёнчика. – Сегодня на обсуждении.

Рубцов вгляделся в Лёнчика, и лицо его озарилось узнаванием.

– А, это вы! – (На семинаре, уходя, он обратился к Лёнчику на ты: «Держись, братишка».) – Да что там. Они никто в поэзии ничего не понимают. Слушать их! Вот их спроси, что такое кантиленность. Важнейшее для русской поэзии качество. Они не знают. Потому что в «Поэтическом словаре» у Квятковского этого термина нет!

Лёнчик предпочел промолчать. Он тоже не знал, что такое кантиленность. Квятковский был им проштудирован от корки до корки, но «кантиленность» – такой статьи там ему и в самом деле не попадалось.

Кабина лифта, приплыв сверху, выстрелила контроллерами и замерла. Они вошли в лифт, выяснили, кому ниже, нажали нужную кнопку и поехали.

– А вы что не на Окуджаве? – спросил Лёнчик. – В зале там выступление Окуджавы. Знаете?

– Знаю, – не сразу, через паузу кивнул Рубцов. В голосе его прозвучало что-то похожее на пренебрежение.

– Он петь отказался, – поторопился сказать Лёнчик. Пренебрежение, послышавшееся ему в голосе Рубцова, неприятно удивило его, и Лёнчику захотелось найти тому оправдание.

– Да-а, – бросил Рубцов. – Если б и пел. Я тоже пою.

– Нет, ну это все же Окуджава. – Лёнчик не мог оставить автора «Леньки Королева» без защиты.

– Так иди и слушай, – как разрешил Рубцов, вновь неожиданно обращаясь к Лёнчику на ты.

Лифт остановился. Рубцов распахнул двери кабины и, прежде чем растворить железную дверь шахты, сказал, выставляя перед собой указательный палец:

– Слушай только себя, понятно? Всех выслушивай, а слушай только себя.

Открыл дверь шахты и, выйдя, с силой влупил дверь обратно. Раздавшийся железный лязг эхом прокатился по всей шахте сверху донизу.

Лёнчик поднялся на свой этаж, – по пустынному коридору, с руками в карманах брюк, прогуливался Юлик Файбышенко, муж Иры Марченко. Ира училась на два курса старше, на семинаре прозы, но Лёнчик, так получилось, еще на первом курсе, только начались занятия, подружился с ними – читал в компании свои стихи, и Юлику они понравились. Ира раньше, до института, была замужем за Анатолием Кузнецовым, автором известной повести «Продолжение легенды», Кузнецов недавно стал невозвращенцем, поехав в командировку в Англию и оставшись там, Иру вызывали в КГБ, она боялась, что отчислят из института, но вроде все обошлось: они разошлись с прежним мужем еще до ее поступления в институт, несколько лет назад, и она не могла знать о его нынешних намерениях.

– Салют! Рад тебе! – увидев Лёнчика, вытащил руки из карманов, направился к нему навстречу быстрым шагом Юлик. Они сошлись и поздоровались за руку. – Хоть ты здесь! А то все там в зале на встрече, мы тут с Ирой болтаемся – и приткнуться негде.

Юлик с Ирой снимали комнату в коммунальной квартире неподалеку от института, на Герцена, бывшей Большой Никитской, Ира в общежитии появлялась только в дни сессий – готовиться по чьим-нибудь конспектам к экзаменам, Юлик писал прозу, подрабатывал внештатно сразу в нескольких редакциях, ему в общежитии и вообще нечего было делать, и раз они оба заявились сюда, тому была весьма существенная причина.

– Так и я туда, в зал, собираюсь, – сказал Лёнчик. – Вот только пальто к себе заброшу.

– Но он же петь не будет? – насторожился Юлик.

– Да говорят, – подтвердил Лёнчик.

– Что там тогда делать, – Юлик развел руками. – Он потом будет петь, после выступления. – У вээлкашников, на седьмом этаже. В комнате там у одного своего знакомого. Чтобы не как концерт, а в своей компании.

Вээлкашники – это были члены Союза писателей, получавшие образование на Высших литературных курсах – ВЛК, – небожители, обитатели Олимпа, Лёнчик, учась в институте второй год, ни с кем из них до сих пор знаком не был.

– А вы что, приглашены туда? – вырвалось у Лёнчика с невольной завистью.

– Приглашены, – кивнул Юлик. – Не Окуджавой, а вот этим его знакомым. Окуджава ему разрешил: зови, кого хочешь, только чтобы свои люди.

– А я за своего могу сойти? – снова вырвалось у Лёнчика.

Юлик, глядя на него, размышляюще покивал головой:

– Да я вот как раз думаю… Придем не вдвоем, а втроем… не выгонят же!

С лестничной площадки, звонко процокав каблуками, в коридор вошла Ира.

– Лёнчик! – обрадованно воскликнула она. – А мы с Юликом тут отираемся – ну никого! Ходила к девочкам на этаж – может, там у кого-то посидеть, – тоже никого.

Судьба Лёнчика на ближайшее время была за него определена.

– Привет, Ира – сказал он. – Юлик мне всю диспозицию уже объяснил. Пошли ко мне в комнату кантоваться. Решено.

Юлик, получив от Лёнчика разрешение, лег на его кровати, забросив ноги в ботинках на спинку, Ира благонравно обосновалась на стуле Лёнчикова соседа подле соседского письменного стола, сам Лёнчик, интуитивно чувствуя, что следует соответствовать Юлику, уселся на свой стол, укрепив ноги на перекладинах стула перед собой. Разговор крутился вокруг последнего романа Кузнецова «Огонь», опубликованного в журнале «Юность» незадолго до его бегства на Запад. Юлик считал, что в романе закодировано желание Кузнецова эмигрировать, Ира находила, что ничего там этого нет, Лёнчик роман читал, но не мог понять, понравился ему тот или нет, и он все пытался выяснить у Юлика с Ирой, чем же роман, как считали они, значителен. «Он там километрами цитирует Библию! – восклицал Юлик. Ты где-нибудь видел еще в советской литературе, чтобы столько цитировали Библию?» – «Да нет ему никакого дела до Библии, он атеист, – говорила Ира. – Это он ее цитирует для значительности, чтобы весу себе придать». – «Но цитирует!» – защищал ее бывшего мужа Юлик.

Когда они пришли на седьмой этаж и, постучавшись в нужную дверь, оказались в заполненной народом под самую завязку комнате, Окуджава был уже там. Сидел в углу на стуле, держа руку в руке на коленях, и из-за того, что был щупл и как-то поразительно узок – словно линейка, – возникало ощущение, что стремился сжаться, сделаться как можно незаметней, чуть ли не исчезнуть. На расчищенном от хозяйских бумаг письменном столе возвышалось несколько бутылок разной водки, толпилась, отблескивая гранями, куча разномастных стаканов, лежали на листах бумаги напластанные колбаса, сыр, хлеб. Юлик, представляя Лёнчика хозяину комнаты, начал было виниться, что пришел с товарищем, хозяин комнаты прервал его и просто пожал Лёнчику руку. Из студентов Лёнчик увидел только два-три лица, все остальные были ему не знакомы, все старше, некоторые даже и более чем старше.

Забулькала, наливаемая в стаканы, водка, стаканы пошли по рукам, пошли из рук в руки бутерброды с колбасой-сыром. Лёнчик хотел, чтобы ему достался стакан с «Петровской» или «Старкой», но «Старку» с «Петровской» живо расхватали те, кто был ближе к столу, и Лёнчику пришлось удовольствоваться то ли «Московской», то ли «Столичной». К Окуджаве в руки тоже пришел стакан с бесцветным содержимым, он поинтересовался, нельзя ли «Петровской», и «Петровская» незамедлительно была у кого-то изъята, и Окуджава получил желаемое.

Но прежде чем он запел, пришлось просидеть еще минут двадцать. Окуджава несколько раз брался за стоявшую рядом с ним у стены гитару, брался – и отпускал, но вот она наконец легла ему на колени, он начал пощипывать струны, подкручивать колки, так прошло еще несколько минут, и неожиданно пальцы его забегали по ладам, заперебирали струны – он запел. С первого же звука его необычного, клекочущего голоса, с Лёнчиком произошло странное: было ощущение, он взмыл.

Невероятная сияющая, слепящая высь открылась ему. Где все было один неизвестно откуда берущийся, все заливающий собой и все в себе растворяющий свет. И так, пока Окуджава пел, пережидая – не без досады – аплодисменты и делая во время них глоток из своего стакана, Лёнчик парил и парил в этой слепящей выси, и казалось невозможным, что в конце концов придется ее оставить.

– Кайф, – выдохнул кто-то, когда Окуджава отставил гитару. И все тотчас заговорили – разом, но каждый давая произнести свое слово другому:

– Булат, несказанно! Великолепно! Как вам это удается, Булат? Изумительно, несравненно, поразительное исполнение!

Окуджава, повернувшись к соседу, попросил жестом: закурить бы. Сосед торопливо полез в карман, Окуджава прикурил от чьей-то услужливо предложенной спички и, сделав затяжку, выпустив дым, сказал:

– Ну что это все я да я. Что это, мой вечер? Мой вечер закончился, – он потыкал пальцем вниз, как бы указывая на актовый зал, где выступал. – Давайте и другие пусть выступят. Кто-нибудь поет, нет? Или стихи свои почитает.

– Что вы, Булат! Это невозможно! После вас? Даже не предлагайте, – снова одновременно ответила ему комната.

– Нет, я так не согласен, – в несильном голосе Окуджавы будто проскрипел крошащийся кремень. – Я шел сюда и других послушать. – Он повел вокруг себя взглядом. И взгляд его остановился на Лёнчике. – Вот вы, молодой человек, вы поэт?

– Сочиняю, – ответил Лёнчик. Неожиданно так звонко, что ему тотчас стало неловко за этот звук литавров в своем голосе.

– Ну вот давайте, – располагающе и серьезно глядя на него, сказал Окуджава. – Поэты в молодости должны читать свои стихи, не дожидаясь уговоров.

Эта его последняя фраза все решила.

– Нет, я не против. – Лёнчик вскинул голову. – Пожалуйста.

– Лёнчик, «Песенку стрельцов»! – подсказал ему громким шепотом Юлик.

Лёнчик согласно кивнул. Но сначала он прочел другое стихотворение. Одно из тех, что также подверглось сегодня сокрушительному разгрому. И еще одно – которое сегодня замечено не было, но которое было важно для него самого. И уже после того стал читать «Стрельцов».

Аплодисменты, раздавшиеся, когда он закончил читать и, приложив руку к груди, поклонился, не шли ни в какое сравнение с аплодисментами Окуджаве. Но Лёнчик и вообще на них не рассчитывал.

Окуджава, однако, встал и, сделав несколько шагов вперед, протянул руку Лёнчику, Лёнчик тоже сумел ступить к нему навстречу, и руки их сошлись в пожатии. Рука у Окуджавы оказалась маленькая, костистая и с крепким ухватом.

– Благодарю вас, – не разрывая рукопожатия, проговорил Окуджава. – Вы доставили мне удовольствие. Серьезно. Очень хорошо. Как ваше имя?

Лёнчик назвался.

– Леонид Поспелов? – запоминая, переспросил Окуджава. – Приятно познакомиться, Леонид Поспелов. Буду теперь следить за вами.

– Еще бы выпить, а? – сказал Юлик Лёнчику, когда они, проводив взглядом уплывшую вниз кабину с Окуджавой, стояли перед закрытой железной дверью лифтовой шахты. – Где-нибудь добавить можно, как думаешь?

Он был чуть выше среднего роста, но плотен и мускулист, килограммов девяносто в нем было, и выпитая водка в его массе растворилась едва не бесследно.

– Перестань, поехали домой, – попыталась потянуть его к лифту Ира. – Хватит тебе.

Но Юлик воспротивился.

– Ну, даже и не обязательно пить, – посмотрел он на Иру. – Просто погулять. Так хорошо гуляем. В жизни не часто выдаются такие дни. А, скажи? – посмотрел он на Лёнчика.

Лёнчик был с ним согласен. Возвращаться к себе в комнату, переходить к обыденному строю вещей после пережитого полета казалось немыслимым. Хотелось продлить праздник.

– Пойдем по этажам, – предложил он Юлику. – Будем слушать, не гуляют ли где. Чтобы в общежитии Литинститута где-нибудь не гуляли – так не бывает.

– Лёнчик! – осуждающе воскликнула Ира. Но ничего другого, как покорно последовать за ними, ей не осталось.

– А водку потребуется поставить, выбежим, купим у таксиста, – просветил Юлика Лёнчик. – У нас тут на углу таксисты стоят, у них с наценкой – в любое время.

Бежать за водкой как младшему в их компании пришлось ему. Гуляли на пятом этаже, с Ириного курса, и ее встретили с распростертыми объятиями, а заодно и Юлика с Лёнчиком. Впрочем, оказался тут и Рубцов. Он стоял в дальнем конце комнаты, у окна, руки в боки, будто собирался танцевать «Барыню», но не танцевал, а просто стоял так и смотрел перед собой с угрюмо-нахохлившимся видом. Было впечатление, его обидели, он борется в себе с этой обидой, но у него не получается преодолеть ее. На одном из столов была та же картина, что в комнате, которую только покинули: куски хлеба, колбаса на серой оберточной бумаге, стаканы. Только не было бутылок. Все бутылки стояли пустым рядком у стены около выхода. Между тем в комнате имели место быть танцы. Слава Купор с гитарой на ремне через плечо играл «Ах вы, сени мои, сени», а Толя Ревуцкий, по прозвищу Полковник, с серьезным, сосредоточенным лицом, словно делал что-то очень важное и ответственное, ходил посередине комнаты по кругу, бил ладонь о ладонь, вскидывал ноги, бил себя ладонями по икрам, по лодыжкам. Полковником он прозывался за необыкновенно выразительную, гордо-мужественную наружность – такими изображали в кино белогвардейских офицеров, у которых было сердце и совесть. Пройдя очередной круг посередине комнаты, Ревуцкий решил удариться вприсядку, выбросил одну ногу, выбросил другую, но на третьем колене его качнуло, он потерял равновесие и упал. Несколько человек бросилось к нему помочь подняться, Ревуцкий отмахнулся от них. «Не фальшивь!» – найдя взглядом прекратившего играть Купора, со строгим внушением погрозил он тому пальцем. После чего посмотрел снизу вверх на Лёнчика с Юликом: «Не мешало бы музыканта смазать, чтоб не фальшивил. Принесли смазку?»

На то, чтобы, не одеваясь у себя в комнате, сбежать вниз, добежать до угла, договориться с таксистом, отдать ему деньги, принять бутылку и обратным путем в комнату на пятом этаже – у Лёнчика ушло не больше пяти минут. Но за это время диспозиция в комнате резко изменилась. Ревуцкий лежал ничком на кровати, словно спал, Купор с надутым видом сидел на стуле в углу, гитара была у Юлика, ремень ее широкой портупеей перехватывал его наискось через плечо, а Рубцов стоял теперь посередине комнаты, руки сжаты в кулаки, и, напрягая жилы на лбу, он кричал высоким, визгливым голосом:

– Отдай! Отдай гитару! Не тебе ее принесли! Не тебе, ты!

Крик его был обращен к Юлику, и видно было, что он вкладывается в него без остатка, его всего сотрясало от крика, продирало до глубины, до самого дна.

Юлик прохаживался по комнате и, спокойно поглядывая на Рубцова, перебирал струны, извлекая из гитары не связанные между собой музыкальные фразы.

– Если народ не хочет, чтоб ты пел! Что я тебе ее отдавать буду.

– Я Рубцов! – продолжая сжимать кулаки и наклоняясь вперед, вскричал – но более взвизгнул – Рубцов. – Ты меня не знаешь?!

– А я Файбышенко, – с прежним спокойствием отозвался Юлик. – Ты меня знаешь?

– Отдай гитару! – снова пустил фальцетного петуха Рубцов. – Отдай, тебе говорят! Отдай!

– Забери, – останавливаясь, насмешливо предложил ему Юлик. – Ну? Что? Давай.

Кулаки у Рубцова побелели – с такой силой он сжал их. Сжались и побелели губы.

– T-ты! T-ты! – вырвалось из него, он шагнул к Юлику, но тут же остановился. Ясно было, что с Юликом ему не совладать.

В следующее мгновение Рубцов неожиданно ступил к Лёнчику, выхватил у него из рук бутылку, размахнулся, чтобы шваркнуть о пол, но тихо сидевший до того в стороне Купор в броске подлетел к Рубцову и выхватил бутылку теперь уже у него. Рубцов ошеломленно посмотрел на свою опустевшую руку, осознал происшедшее – и стремительно полетел к выходу из комнаты. Дверь за ним влупилась в косяк, будто выстрелила.

Молчание, что наступило следом за тем, было как выдох после долгой, закружившей голову задержки дыхания. Прервала молчание Ира.

– Зачем ты так, – обращаясь к Юлику, с укоризной произнесла она.

Юлик словно ждал этих ее слов.

– А что он из себя корчит? Я Рубцов, Рубцов! Ведет себя как подгулявший приказчик.

– Ты что, видел, как ведут себя подгулявшие приказчики? Жил тогда?

– Представляю, – поворачиваясь к ней спиной, сказал Юлик.

Лежавший беззвучно и неподвижно Ревуцкий зашевелился, встал на кровати сначала на четвереньки, а потом спустил ноги на пол и поднялся во весь рост.

– Ирка! – проговорил он качающимся пьяным голосом, наставляя на нее указательный палец. – Твой муж обидел Рубцова. Даже если Рубцов был виноват… Но за его стихи ему все нужно прощать. Иди беги за Рубцовым, – перевел Ревуцкий взгляд на Юлика. – Приведи его обратно. Приведи, говорю! Приказываю. Полковник тебе приказывает!

– Иди ты, «полковник»! – снимая с себя гитару, выговорил Юлик. Отдал ее Купору, прижимавшему к груди отнятую у Рубцова бутылку, и повернулся к Ире. – Ты домой хотела? Поехали.

Лёнчик с ними пришел, следовало с ними и уходить.

Вызывать лифт, ждать, когда придет, не стали и пошли по лестнице вниз пешком. Шли молча, было ощущение, что сейчас ни скажи, все будет не к месту, любое слово. И только когда уже прошли второй этаж и повернули на последний вираж, Юлик, ни к кому не обращаясь, сотряс воздух:

– Надо же было так себе кайф испортить!

Ира не отозвалась. Должно быть, из нее рвалось что-нибудь вроде того: «Зато погуляли!» – но она удержалась. У Лёнчика на языке крутились те же слова, что у Юлика, но какой смысл было вторить ему эхом? Однако когда миновали вахту и, подойдя к входной двери, стали прощаться, у Лёнчика противу воли спросилось:

– Что у вас там произошло?

– Да-а, – неохотно протянул Юлик. – Он хочет сидеть на троне и чтобы все вокруг поклонялись. Он что, Окуджава? Вот Окуджава – пожалуйста, я согласен. А он с какой стати?

– Ты же не читал его стихов, – сказала Ира.

– А ты читала?

– Не читала. Но в институте все вокруг говорят…

– Мало ли что у вас в институте говорят, – оборвал ее Юлик.

Оставшись один, Лёнчик направился было к лифтам, но передумал и свернул к лестнице. Он решил подняться к себе на этаж пешком – так же, как спускались. Там, у двери, Юлик напомнил об Окуджаве, и рука у Лёнчика тотчас вспомнила рукопожатие Окуджавы и слова, которые тот сказал ему. И чем выше он поднимался, тем легче становился гнет, что лежал в груди тяжелой бетонной плитой после происшедшего в комнате на пятом этаже. Плита эта все истончалась, истончалась, и как истаяла до конца – он не заметил того. В нем осталось только рукопожатие Окуджавы.

К телефону на вахте его вызвали, когда он уже лежал в постели. Часы над головой дежурной, когда Лёнчик скатился к ее столу, показывали два часа.

Он сорвал с телефона на стене, который предназначался для таких разговоров, трубку и тревожно выдохнул:

– Алле!

Кто ему мог звонить в такое время, он даже не мог догадаться. Он подумал об отце с матерью, о сестре, брате. И о Жанне промелькнула мысль.

В трубке играла музыка – в технике телефонной станции произошло замыкание, и какая-то радиоволна подавала на линию свой сигнал.

– Лёнчик, – сквозь звуки скрипок произнес в трубке голос Веты, – извини, если я тебя разбудила, но я собралась ложиться – и чувствую: не могу лечь. Почему ты мне не сказал правды о своем обсуждении?

О Боже, прозвучало в нем с облегчением. Вета почти никогда ему не звонила, а уж в такое время тем более, обычно звонил он ей, но по ее тону и ее вопросу было ясно, что ничего ужасного не случилось.

– О каком обсуждении? – спросил он, не понимая, о чем она.

– О твоем сегодняшнем обсуждении, – ответила Вета. – Представляю, что с тобой делалось, когда мы встретились. А я – с Мандельштамом… Мне ужасно стыдно.

Она говорила – в Лёнчике, будто приходя из некоего невероятного далека, прорезалось, прорастало воспоминание о сегодняшнем обсуждении в институте. Казалось, оно было на самом деле год, два, десять лет назад.

– Мои стихи понравились Окуджаве, – сказал он, осознавая одновременно, что за музыка сопровождала их разговор. Это был «Полет шмеля» Римского-Корсакова. Басовито гудя струнами скрипок, шмель пронзал своим мохнатым, играющим радугой телом залитые солнцем пространства, плыл в них вольным, ни от кого не зависимым маленьким кораблем – само воплощение свободы, упоения жизнью, легкости бытия.

– Окуджаве? – переспросила Вета. – Когда?

– Сегодня.

– Сегодня? – с удивлением снова переспросила она. И сообразила: – А! Это же сегодня у вас в общежитии встреча с ним! И что же, ты читал ему свое?

– Читал, – невольно переполняясь гордостью, подтвердил Лёнчик.

– И ему понравились? – в голосе Веты прозвенел восторг. – Лёнчик, это здорово!

Шмель, летевший в трубке на крыльях скрипок, подхватил Лёнчика, принял в себя, Лёнчик стал им, и теперь сияющие солнечные пространства были открыты ему во всей их беспредельности, он был их обитатель, их хозяин – их полноправный владетель.

Вета заставила его подробно рассказывать об Окуджаве, переспрашивала, уточняла детали, а потом неожиданно замолчала. Он произносил в трубку: «Вета! Вета! Почему ты молчишь?» – она молчала, только раз ответила ему: «Подожди, дай соберусь с духом», – и наконец, видимо, собралась:

– Лёнчик! – раздался в трубке ее голос, и был он полон некоего особого значения. – Лёнчик, я сегодня подумала, что ты не считаешь меня близкой, раз не захотел разделить со мной свои чувства. Ведь тебе было плохо, да? Тебе плохо, а ты не захотел разделить их со мной. И знаешь, мне стало ужасно обидно, что ты не считаешь меня близкой.

Лёнчик потерялся. Она его обвиняла, но как-то странно, и он не мог догадаться, в чем она его обвиняет.

– Вета, Вета, – заприговаривал он, – ну разнесли и разнесли…

– Нет, подожди, – прервала она его. – Подожди! – и голос ее теперь был полон не только некоего непонятного значения, но и торжественности. – Я вот что тебе хочу сказать: если ты сделаешь мне предложение руки и сердца, я, наверное, приму его.

Лёнчик молчал, ошеломленный. Он не был готов к такому.

– Что ты молчишь? – произнесла в трубке Вета. – Ты не хочешь сделать мне предложения? Если не хочешь, я, конечно, его не приму.

Шмель в трубке завершил свой полет. Сияющие солнечные пространства свернулись, настало мгновение полной, словно бы темной тишины, и зазвучала другая музыка.

Решение следовало принимать немедленно. Сейчас, сию минуту – или, может быть, никогда. Как головой в омут.

– Ветка, выходи за меня замуж, – сказал Лёнчик.

– Это что же, ты мне делаешь предложение? – словно удивилась она. – Я должна подумать. Дай мне несколько дней на размышление.