Текст книги "Владивостокские рассказы (сборник)"

Жажда жизни

Полковник Костромин открыл глаза. Время было за полночь. В окно госпитальной палаты светила луна. Он попытался повернуться на бок. Измученное болезнью тело пронзила острая боль. Костромин понимал, что жить осталось совсем немного, он давно свыкся с этой мыслью. Болезнь настолько доконала его, что полковник был только рад оставить этот свет.

Костромин давно вбил себе в голову, что умирать – такая же необходимость, как и рождаться. К этому он относился философски и спокойно. В разговорах с сослуживцами часто подчёркивал, что ещё древние говорили:

– Когда боги создавали человека, то отдали ему смерть, а бессмертие взяли себе. Что такое бессмертие? Что такое жизнь? Это когда на земле жизни недостаточно и просят добавки. Чтобы достойно умереть – надо достойно жить.

Но сейчас, несмотря на боль, его пронзила жажда жизни. Чувство желания жизни было такое, какое он не испытывал никогда раньше. Даже луна, смотревшая через окно в палату, показалась не холодной, а тёплой красавицей:

– Неужели больше не буду смотреть на луну, дышать, радоваться живому?

Раньше полковник бывал в различных переделках, глядел не раз, как говориться, смерти в лицо и без громких фраз был готов за отчизну, землю дедов и отцов, умереть. Вспомнился Афганистан, когда «духи» прижали его взвод на узком горном плато. Тогда было вообще не понятно с какой стороны подкрадывается смерть, стреляли со всех сторон. А его взвод без укрытий на гладкой площадке. Пули вырывали клочья мускулов, горячая кровь взлетала фонтанчиками после каждого удара пули. Костромин тогда тоже получил три пули, но выжил. Выжил вопреки всему, хотя к жизни и смерти относился как-то спокойно, так спокойно, как могут воспринимать её – эту самую смерть – настоящие воины, презревшие перипетии мирной жизни и в то же время уставшие смертельно от войны. Для военных очевидно – судьба и даже необходимость, когда чаще, чем все другие, они умирают раньше. Один из маршалов Наполеона, Лан, не зря говорил: «Гусар, который не погиб в тридцать лет, не гусар, а дерьмо!». Костромин считал, что умирать, конечно, ни в тридцать, ни раньше, ни потом торопиться ни к чему, но если выбрал военную профессию, то надо понимать, что всё время нужно быть готовым к риску, в том числе и риску жизнью.

Тогда в Афганистане вытащил Костромина «с площадки смерти» подчинённый ему командир отделения. Вытащил, но сам погиб. Вот ему-то бы жить и жить, растить детей, обнимать женщин. Но он этого чувства взрослого мужчины, настоящего мужика, так и не узнал никогда…

Костромин дотянулся до тумбочки, выпил глоток минералки. Потрескавшиеся губы и шершавый язык восприняли влагу, как каменка в парилке сауны. Вот также было и в Афгане. Только там кроме питьевого режима ещё и нехватка воды. По норме – бутылка воды на весь день. Положишь на шершавый язык и потрескавшиеся губы влажную тряпочку и полегчает. Сначала афганская жара и сушь во рту просто убивали, потом ничего, привык.

Да, жизнь много раз подставляла ему углы, но вопреки всему выживал. Мать родила его в поезде. Поехала к отцу, находившемуся в командировке на Урале, и на подъезде к нему родился он, Костромин. Отец тогда охранял туннели через Уральские горы, когда сразу после войны солдат-охранников заменили вохровцы, то есть вооружённая гражданская охрана. Вернувшись с фронта, отец тогда и завербовался на Урал. После родов мать жила у отца в избушке возле самого большого туннеля в Уральских горах. Однажды вышла развесить бельё в сараюшку, и в это время сошёл с рельсов на большом ходу тяжело гружёный грузовой эшелон. Грохот, пыль и избушки нет. Ещё не успевшая понять, что случилось, мать вдруг не увидела свою избушку, зато её двухмесячный сын – теперь полковник Костромин, лежал живой и невредимый в кроватке, которую каким – то чудом выбросило в окно. Мать была человеком верующим и спасение сына приписала богу. Возможно и так, иначе чудесное спасение действительно объяснить никак нельзя.

В трёхлетнем возрасте Костромин упал в водоём, но не ушёл на дно. Надетый на него пиджачок образовал пузырь и тот удерживал тельце на поверхности. Ребёнок рефлекторно сжал губы и не набрал воды в лёгкие, поэтому его удалось откачать, хотя в воде вниз лицом пробыл значительное время. Когда ожил, то всех удивил. Опять чудо. По этому случаю мать для благодарственного молебна ездила в церковь аж в областной центр. Сыну она с детства внушала – всё в руках Господа. Но сын вырос атеистом и в чудеса не верил. Когда в различных передрягах оставался живым, то подруги его матери, такие же, как и она, верующие, убеждали Костромина:

– Это результат того, что мать за тебя постоянно молилась.

Срочную военную службу он проходил в Германии. Однажды его танк сорвался в горах Оберхофа в пропасть. Восемнадцать метров полёта в многотонной махине. Весь экипаж остался жив, но всех, кроме Костромина, комиссовали. Особенно было жаль механика-водителя. Сын офицера– танкиста, он готовился по стопам отца поступать в танковое военное училище. Раздробление таза и навек инвалид. Костромин тогда потерял коренной зуб и разорвал насквозь щеку. Но ведь жив и не инвалид!

Потом, уже в Чехословакии во время пражских событий, подрыв его танка на мине. Контузия, кровь из ушей, временная глухота. Но прошло и это. Дослужился вот до полковника. Чудом остался жив во время гражданской войны в Таджикистане. Тогда снаряд разорвался рядом, всё вокруг посекло осколками, а его не задело. Тогда его товарищ, позже погибший в таджикском Кулябе, даже спрашивал его:

– Ты что, заговорённый?

– Да нет, скорее живучий.

После Афгана и Таджикистана в мирном Владивостоке случались курьёзы. Грохнет выстрелом выхлопная труба проезжавшего мимо автомобиля, а он моментально лежит под забором. Это в новом-то костюмчике! Народ смотрит:

– Что за чудак?

А это срабатывал инстинкт самосохранения, приобретённый на войнах в Афганистане и Таджикистане. Такой инстинкт приходит с опытом, замешанном на крови.

Лишь один раз, когда уже был давно обстрелянным и опытным фронтовиком, не сработал этот инстинкт. Костромин шёл по тропе от афганского штаба. Справа и слева от тропы заминировано. Вышел на дорожку, если её так можно было назвать. По ней шёл строй, человек шесть, афганских солдат-сорбосов, их сержант во всю глотку орал: «Арч!!! Арч!!!». Любят афганские сержанты командовать! Костромин услышал сверху шипение мины. Его-то он давно ни с чем не путал. Костромин представил, где она упадёт, по его расчётам прямо на строй. Когда сверху падает мина, её не видно, но можно различить колебание воздуха вокруг неё.

Сержант дал команду: «Лечь!». Строй упал. А у Костромина что-то заклинило. Когда шёл, то задумался о чём-то приятном. Расслабился, вот и не сработал рефлекс. Мина взорвалась в полутора метрах от залёгшего строя сорбосов. Все оказались в мёртвой зоне, осколки выше их шли. А Костромин стоял за ними, как столб. Осколки возле головы, туловища просвистели, но снова обошлось, не в него шли.

Солдаты встали и, как ни в чём не бывало, замаршировали дальше, а Костромин сразу-то и с места сойти не мог. Что-то ноги стали, как ватные. Обычно, не успевала мина зашипеть, а он – сообразить, что случилось, как уже лежал под прикрытием дувала или бархана, и только потом разбирался в обстановке, его величество рефлекс или инстинкт самосохранения спасал, но в этот раз не сработал.

В трусости Костромина не смог обвинить бы никто, но и героем он себя тоже не считал, справедливо полагая, что всю работу на войне делают, в основном, безвестные герои, которые в истории остаются как серые безликие личности. Геройство, которое люди часто считают геройством, это чаще всего или отдельные яркие эпизоды, или что-то выставленное напоказ. В самом же деле геройство – это серые окопные будни, изо дня в день, из месяца в месяц, если надо, из года в год.

За все свои фронтовые годы Костромин видел много смертей. Он смирился, что очень часто смерть ходила с ним рядом: её не видно, но она чувствуется. И к этому он даже почти привык.

– Вот именно, почти…, – усмехнулся он своим мыслям.

Костромин сделал ещё глоток минералки.

Внезапно вспомнился эпизод из юности. Костромин жил возле вокзала одной из железнодорожных станций Северной железной дороги. Мимо, особенно по ночам, грохотали тяжеловесные составы. Дома в это время ходила туда– сюда печка, да и весь дом дрожал осиновой дрожью.

Однажды шестнадцатилетний Костромин решил себя испытать. Он вскочил на подножку закрытого пассажирского вагона скорого поезда Пекин – Москва, ухватился за поручни. Закрытая дверь тамбура не позволяла поставить ступни ног на ступеньки, на них помещались только носки. А экспресс набирал ход. Костромин не предполагал, что такое поток вокруг мчащегося с огромной скоростью поезда. Ветром его сбрасывало со ступенек, и он отчаянно подтягивался к поручням. Пальцы рук онемели, и уже не хватало сил подтянуться, чтобы поставить носки обуви на подножку.

– Всё, конец! – решил он тогда.

И его охватило такое отчаяние, и так захотелось жить.

А поезд нёсся в ночи. Через полчаса он остановился на очередной станции. Костромин попытался спрыгнуть вниз. Но руки приросли к поручням и не расцеплялись.

– Сейчас поезд тронется, и всё, конец!

Отчаяние охватило паренька. И тут пальцы немного всё же разжались. Он упал на твёрдый песок и долго лежал, не в силах встать. Тогда он понял, что это только кажется, что не хочется жить. Жить хочется всегда, даже когда это не осознаёшь.

Потом этот эпизод в памяти как бы затерялся, затёрся. Что возьмёшь с мальчишеской выходки? Вот на войне совсем другая философия. Это не мальчишеская самопроверка. На войне настрой – так надо. И точное представление – зачем надо. Причём – надо не для себя.

Болезнь вроде бы притупила жажду жизни. Но она – эта жажда жизни вопреки всему пришла и вдруг усилилась. И глядя на заглядывающую в ночную палату луну, Костромин вдруг почувствовал на щеках солёные слёзы.

– Я хочу жить! Господи, если ты есть, то продли мне жизнь, ну совсем не на много! Пусть всё болит, к боли я притерпелся…

Утром врач зашёл в палату. Заострившийся нос Костромина, появившаяся желтизна лица и вечное спокойствие на лице сразу сказали ему, что полковник больше не увидит ни луны, ни солнца, родных и близких, не услышит пения птиц, дождей и снега, ветра и тишины. Не увидит и не услышит вопреки человеческому инстинкту жажды жизни.

Лишь на щеке осталась не высохшая слеза – последний признак этой жажды жизни.

Свидание с заставой

Генерал Серёгин летел на Сахалин, а затем, по договорённости с пограничным командованием Сахалинского погрануправления, его пограничным кораблём доставят на Курилы, на остров Парамушир. Пятьдесят лет он не был на этом острове, а вроде всё было как вчера. И Заполярье, и пески Средней Азии, кровавый Афганистан и даже советническая работа, сначала в Африке, а затем в Южной Америке, не оставили такой след в его жизни, как этот небольшой островок в Тихом океане.

Сахалин для курильчан и лиц, направляемых в командировки на Курилы, всегда был перевалочной базой. Хоть туда летишь, хоть обратно, всё равно по погодным и иным условиям просидишь в Южно-Сахалинском аэропорту неделю, а то и больше. За период службы на Курилах Серёгин это изучил основательно.

Но на сей раз благодаря командованию Сахалинского пограничного управления всё происходило быстро. Посадка в Южно-Сахалинском аэропорту, на автомобиле в Корсаков, и вот уже пограничный корабль режет форштевнем волны по направлению к Курильским островам. Конечно, Парамушир ближе к Камчатке, но Серёгин решил добираться старым изведанным путём через Сахалин.

– А я бросаю камешки с крутого бережка далёкого пролива Лаперуза, – вспомнил генерал слова известной песенки, проходя этим проливом.

При подходе к Курилам параллельно курсу корабль долго сопровождали касатки, издали для неопытных моряков напоминающие по своим размерам китов. На самом же деле это вид дельфинов, но больших размеров. Эти размеры Серёгин с уважением оценил. А моряки с пограничного корабля, зная, что в этих районах их встретят, заранее запаслись старыми ботинками и развлекались, бросая их касаткам. Те на лету, взлетая огромной массой над волнами, хватали их широко открытым ртом и с чавканьем проглатывали.

– Чмок! – И ботинка нет.

Эта процедура так нравилась морякам свободным от вахты, что они покатывались от смеха.

– Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало, – вспомнил генерал известную поговорку, сам не скрывая улыбку.

На исходе вторых суток впереди замаячил остров Парамушир. Генерал Серёгин жадно всматривался в его очертания. Что-то защипало в глазах. Пятьдесят лет, как-будто их и не бывало. Он снова на своей погранзаставе, где начиналась его служба. Не зря пограничники говорят:

– Первая застава, как первая любовь, всегда находится в памяти.

Столько было связано с этой погранзаставой в его судьбе. Тогда с офицерскими кадрами в погранвойсках было напряжённо. Вот и направили его на далёкую островную заставу сразу начальником погранзаставы. Впрочем, он и был один офицер на заставе: и за начальника, и за заместителей, и, даже, за старшину.

Вскоре жена Серёгина должна была рожать. Начальник погранзаставы лейтенант Серёгин заставу оставить не мог, отправил жену в посёлок с водителем. Туда уехать можно было только по отливу. Но припоздали с выездом, и на полпути их захватил прилив.

– Всё, теперь надо ждать утреннего отлива, – понял водитель.

Для подобных случаев и когда пограннаряды захватывала на службе стихия, пограничники оборудовали обогревательные пункты. В избушке были дрова, спички, керосиновая лампа, чайник, котелок, консервы, чай, сахар соль и другие продукты. Но до обогревательного пункта доехать не удалось, у женщины начались роды. Водитель с ужасом увидел показавшуюся из чрева голову ребёнка.

– Принеси тёплой воды, – с трудом разжимая искусанные от боли губы попросила роженица.

Водитель вскипятил чайник, развёл кипяток холодной водой.

– Обмой ребёнка, – попросила женщина.

Водитель обмыл. Ребёнок заплакал. А как его накормить? Ведь он не отделён от пуповины. Это была жуткая ночь и для водителя, и для молодой женщины.

А на заставе метался начальник погранзаставы лейтенант Серёгин. С машиной связи не было, из поселковой больницы на звонки постоянно отвечали:

– Нет, не прибыли…

И так до самого утра.

Тогда и появились на лице первые морщины, а на голове седые волосы у лейтенанта Серёгина.

– Сейчас-то весь, как лунь, седой, – усмехнулся он, взглянув на себя в зеркальце для бритья.

Утром после отлива женщину с ребёнком водитель доставил в поселковую больницу. Охали и ахали врач и акушерка, принимая роженицу с ребёнком, у которого до сих пор не была отрезана пуповина. Всё обошлось. Через десять дней мать с ребёнком привезли на заставу.

– Как же фамилия того водителя? – вспоминал генерал, – да как же я мог забыть фамилию спасителя моего ребёнка и жены! Стоп! И фамилия-то простая, Сергеев… Я Серёгин, а он Сергеев, – обрадовался генерал, что вспомнил наконец фамилию своего водителя.

Рождённого в экстремальных обстоятельствах ребёнка и он, и жена окружили повышенным вниманием. А любовь? Какие же родители не любят своё чадо!

На солёном морском воздухе мальчик рос быстро. В три года уже самостоятельно приходил на заставу, где с ним охотно занимались солдаты. Для них на краю земли и даже дальше края земли, далеко от материка, от родных и близких, оторванных от семьи, это была хоть маленькая возможность «вкусить семейный дух».

Всё, казалось, складывается хорошо. Но уже подкрадывается беда. В этот день Серёгин пошёл проверять пограннаряд, несущий службу на ПТН. ПТН – это пост технического наблюдения, находился на высокой сопке. С поста наблюдения он вдруг увидел как отступило море возле его заставы, морское дно добавилось к суше ещё на несколько сот метров. Серёгин понял:

– Вот она, страшная беда. Цунами…

Он побежал к заставе, но на полпути от вершины сопки увидел надвигающуюся на его заставу страшную высоченную волну. Вот волна с огромной скоростью прокатилась по заставе, накрыла её вместе с постройками и его домиком и откатилась. Страшная картина открылась лейтенанту, там, где была застава – осталось ровное место. Ещё не осознавая, что заставы, его солдат и семьи больше нет, он бежал к месту катастрофы. На месте заставы обнаружил ровный, как на пляже, песок, и даже бугор перед входом на погранзаставу, который так и не успели срыть, исчез. Не осталось никаких построек, ни его дома, ни его солдат, ни жены, ни ребёнка. Кругом стояла гробовая тишина, лишь волны опять, как ни в чём ни бывало, плескались у берега. От всего этого он сам окаменел, бросился на песок. Через некоторое время судорожные рыдания сотрясли его тело. Прибывшие за ним на пограничном корабле офицеры управления Камчатского погранотряда, в который входила застава, застали его окаменевшим и в раз постаревшим.

Этим же кораблём Серёгина доставили в погранотряд. Больше он на этом острове никогда не был. Его срочно перевели служить на материк. Потом он поступил на учёбу в академию, снова служба и учёба в академии Генерального штаба. Стал генералом.

Но жил отрешённо от мирских соблазнов, привык дома к уединению. О семейной жизни больше не помышлял. На учёбе в Москве в академии имени Фрунзе и в академии Генерального штаба московские красавицы оказывали ему повышенное внимание. Ещё бы, не женатый красавец– офицер с ранней сединой в пышном чубе, как не покорить такого? Но он женского общества сторонился. Пытались изменить его жизнь и друзья, эффект тот же, Серёгин был непреклонен. При оформлении в загранкомандировки бдительные кадровики намекали, что без семьи загранкомандировки закрыты. Ответ был одинаков:

– Не направляйте. У меня была и останется одна жена, так что делайте со мной, что хотите, но я остаюсь один.

Кадровики пожимали плечами, считали это недальновидностью и сумасбродством, докладывали о проведённых беседах руководству, а то принимало решение – направить за границу… Так и остался вдовцом, а друзья говорили – холостяком, на всю жизнь.

И всё время носил укор в сердце, что сам остался жить и ничего не смог сделать, чтобы спасти жену, своего ребёнка, подчинённых ему пограничников. Вроде бы упрекнуть себя не в чем, но вот снова и снова укоры совести почему-то преследовали его. Потому и собирался так долго навестить свою родную заставу, свою пожизненную боль.

Издалека приметил здание заставы, это была уже не его застава, совсем другой постройки, да и в другом месте. И даже остров за эти годы изменил свои очертания.

Генерал вступил на крыльцо заставы.

– Товарищ генерал! В отделении без происшествий! – чётко доложил капитан – начальник его бывшей заставы.

– Ах да, сейчас ведь нет погранзастав, теперь отделения, – очнулся от дум Серёгин.

– Ну здравствуй, начальник, – протянул генерал руку.

Что-то ещё сильнее, чем на корабле при подходе к острову защипало в глазах. Генерал сдерживал слёзы. Он не плакал ни в тяжёлых условиях Афганской войны, даже когда хоронил друзей и подчинённых, в других случаях и никогда, после того, как выплакал их здесь пятьдесят лет назад.

– У его семьи, его погибших подчинённых ни могилки, ни холмика, – тяжело вздохнул Серёгин. Словно почувствовав, о чём думает генерал, начальник отделения предложил:

– Товарищ генерал, сейчас пройдём к обелиску? Там выбиты фамилии всех погибших пограничников, Вашей жены и Вашего сына.

Свидание с родной заставой и семьёй состоялось.

Изгой

Накануне православного праздника пасхи хоронили Сергея Хворостинова. По всем православным традициям отпевали его в храме Покровского парка. Проводить в последний путь и попрощаться пришло много друзей-товарищей. Возле гроба стояли и все жёны Серёги – молодые и старые. Он был человек широкой души и поэтому в жизни одной женой не обошёлся.

Священник тщательно и кропотливо добавлял в ладанку пахучую смолу. Как когда-то объяснял Хворостинов, а он был большой знаток редких для разговора тем:

– Ладанка – это не только курильница у священников, но и мешочки или небольшие сумочки с ладаном на груди, рядом с нательным крестиком, как талисман или амулет, выполняющие для суеверных людей функции оберега.

У ладана своеобразный запах. Стоявшему у Серёгиного гроба его другу Василию Хомутову этот запах даже нравился, но не сейчас. Василию недавно сделали несколько операций на сердце, и он себя болезненно чувствовал. Беременные женщины и сильно хворые, бывает, переносят этот запах плохо и даже падают в обморок. Считается, как раз ладан и действует на сатану, сидящего в людях, создаёт ему неприемлимые условия, потому человеку и становится плохо, когда он ладан вдыхает. Это не человека, а нечистую силу в нём корёжит. Не зря в народе ещё в глубокую старину появилась поговорка – бежит как чёрт от ладана.

Всё это когда-то популярно изложил Василию Серёга, а теперь вот лежит тихонечко, сам окутанный ладаном.

У Хомутова выступила на лбу испарина. Если бы это случилось раньше, то точно бы подумал:

– Видимо во мне сатане неуютно.

Но он ещё точнее знал, что такое состояние – последствия последних тяжёлых операций и в себе никаких бесов, никакого сатаны не чувствовал.

Сейчас он снова вспомнил, как однажды они затеяли разговор с Хворостиновым как раз о ладане. Тот почему– то хорошо знал эту проблему и с удовольствием поведал её другу:

– Оказывается, ладан-то – очень дорогая смола и водится в природе её несколько видов. Самая пахучая с африканского дерева «юниперус турифета». Вот она и есть церковный ладан.

– Неужели для наших церквей ладан из Африки везут.

– Точно из Африки.

– А что, ближе нет?

– Такой запашистой смолы нет. Есть ещё несколько видов ладана. Росной – с дерева «страх бензолин», верховой – добывается из растения «брань». Есть ладан морской – сибирский янтарь, выкидываемый морем. Есть земляной – из корней растений «мяун» или «валерианы» и корня «озарум», в народе «копытень». «Мяун» – это также народное название. От него здорово мяукают кошки.

Сергей рассмеялся, вспомнив былую проказу.

– На нашей улице в бараке жила пожилая женщина. Все наши ребячьи игры проходили возле этого барака. Когда мы заходили в его общий коридор зимой погреться, она всегда выгоняла нас. Хотя коридор ей совсем не принадлежал. Эта женщина очень любила кошек и содержала их во множестве. Вот мы и решили ей насолить. По-ребячьи, вроде бы и беззлобно, но действенно пошутили. На её дверь вылили пару пузырьков валерьянки. Что тут началось! Собрались не только её кошки, но и со всего барака. Они дико орали, не мяукали, а именно орали, и бросались на дверь.

– Да вы, оказывается, садисты.

– Чего не натворишь по ребячьему недомыслию. Только наши родители, естественно, во всём разобрались и всех, как ты говоришь, «садистов» выпороли.

– Потому ты и профессор по ладану.

– Профессор, не профессор, но как-то раз заинтересовался и изучил этот вопрос. Кстати, различают ещё ладан калмыцкий «эпедра вульгарис», бирючьи ягоды, они же степная калмыцкая малина, они же стенник и ягодный хвойник.

Всё это вспомнилось сейчас у гроба друга. Он мог также основательно поговорить на многие другие темы.

– Всё, больше не поговорит.

На душе у Василия стало тоскливо. Он тяжело вздохнул, взглянул в спокойное Серёгино лицо. Со стен храма и с икон взирали на печальную церемонию лики святых. Священник читал молитвы и потряхивал кадило. И опять Хомутов вспомнил, как просвещал его Хворостинов:

– Кадило – это церковный сосуд, то есть ладанка на цепочках, чтобы можно было встряхивать. Тогда от ладана пойдёт дым. Потому этот процесс и называется – «кадить». Но что интересно, как всегда в русском языке, у этого слова имеется и другой смысл. В старину слово кадить означало в народе также и льстить или обольщать лестью.

– Вот кадит священник Серёге, и какая уж тут лесть, когда он в гробу, – невольно подумал Василий, вспомнив тот разговор.

После кладбища все поехали в ресторан на поминки. Хомутов отказался. Конечно, поминать надо. Но обычное на поминках не всегда сказанное от души словославление было ему слушать не по душе.

– Лучше бы хорошее говорили человеку при жизни.

А жизнь у Сергея складывалась не просто. Часто только и выручали его весёлый нрав и чувство юмора.

Оставшись наедине сам с собой, Василий поразмышлял о бренности жизни вообще и о Серёгиной судьбе в частности.

Хворостинов честно отслужил двадцать пять лет на оперативной работе в погранвойсках. Последние годы занимался розыском здесь в городе и близко знал многих сыщиков из уголовного розыска и работников прокуратуры. После ухода на пенсию ему в военкомате предложили поработать в сфере погребальных услуг. Этот бизнес был всегда криминальным. Но тут вроде бы государственная организация по обеспечению погребения ветеранов войны и военной службы.

– Хоть ветеранам буду помогать, – решил тогда Хворостинов.

Всё шло нормально. Но тут пришёл к власти криминальный мэр, и в городе начался передел бизнеса. Погребальные услуги тут же отошли криминальному бизнесу. И прощай бесплатные памятники ветеранам, стало платным всё. Приложил к этому руку и гендиректор предприятия – бывший районный военный комиссар. Попросту, получил откатные деньги от криминала и втихаря предприятие сдал.

– Всё, хватит, видимо больше работать не буду, – решил Сергей.

Но жить только на пенсию оказалось трудновато. И, как всегда, с приходом жизненных трудностей начались и семейные конфликты. В итоге разошёлся с женой. Появилась одна молодая жена, её сменила ещё моложе.

– И как ты успеваешь молоденьких отхватывать? – спрашивали его товарищи.

– Женщин надо соблазнять, а не упрашивать.

– Тоже соблазнитель нашёлся. Умник.

– Нет не умник, – отвечал Серёга.

– Умные люди женятся рано, пока ещё глупые. А я этот этап уже давно прошёл.

– Ну, и оставался бы холостяком.

– Ага. Холостяк – это ведь тот мужик, который одну и ту же ошибку не совершил ни разу. А я-то делаю одну за другой.

– Ну, и зачем ты это делаешь?

– Нравиться!

– Что, не можешь без женского пола?

Серёга засмеялся:

– На женский пол гораздо легче падать.

– Может пора тебе уже остепениться?

– Ну уж нет! Да и что мне делать одному? Жена уехала, сын взрослый, у него своя семья, свои дела, – как-то грустно и для него необыкновенно серьёзно поведал Сергей.

– А что с первой молодой не жил?

– Её хватило на несколько месяцев. Потом не о чем стало говорить. Хотя женщины и не молчат, они просто перестают говорить вслух. Женщин разве сразу раскроешь? Да и любой человек не орех, сразу не раскусишь.

– Где же ты её ухватил?

– Как где? В ресторане. Сидел с ней за одним столиком. Тут я и сказал: «Вот сижу и думаю – ещё выпить, или Вы мне уже нравитесь?». Она оживилась. И после этого закрутилось колесо любви.

– И не совестно тебе молодёжь охмурять?

– Совесть придумали злые люди, чтобы она мучила добрых.

– Вечно у тебя отговорки, набрался афоризмов…

– Я их не набираюсь, сам придумываю, из жизни беру. И вообще, что вы на меня ополчились, как когда-то парткомиссия? В воспитатели нанялись что ли?

– И в самом деле, мужики, лучше выпить!

Хворостинов с приятелями как раз отмечали в кафе день рождения.

– За что выпьем? За именинника уже достаточно пили.

– Водку надо пить досыта, – подсказал самый тихий из приятелей, за весь вечер не сказавший ни слова.

– Точно! Одну бутылку нельзя выпить дважды. Официант, ещё спиртного!

– Может, выпьем за успех?

Его дружно поддержали:

– За успех всегда повод выпить, за неуспех повод выпить, как следует.

Выпили. Водочная тема понравилась.

– Вот, кстати, не пили, некстати, за мечту. Ведь мечта – это не налитый стакан, а ностальгия – уже выпитый.

– Кроме того, жидкость должна быть жидкой, но крепкой.

В разгар веселья подошла официантка:

– Всё, молодые люди, закрываемся!

– Да мы вроде бы и не совсем молодые.

– Всё равно, закрываемся!

Самый подходящий момент наступает всегда в самое неподходящее время.

Всё это Хомутов вспомнил дома, налив поминальную стопку по Серёге.

– Мысли идут в голову, а надо бы из головы, – вздохнул он.

– Смотри-ка, стал, как Хворостинов, думать афоризмами.

И снова захлестнули воспоминания о друге. Неожиданно Серёга пропал: ни звонков, перестал появляться на дружеских встречах, отключил свой мобильник.

– Поговорить на исторические и научные темы не с кем, – тосковал Василий.

Только через полгода Хворостинов появился на дружеском мальчишнике.

– Где ты пропадал? На звонки ответа нет, в городе не появляешься «сэр гей», – придавая имени «Сергей» ироничный смысл шутливо спросил Василий.

– Да уж лучше бы «сэр гей», чем сейчас «сэр изгой», – ответил Хворостинов.

– Какой ещё изгой?

– Обыкновенный!

– !?

– Слышал, СМИ трубили об уголовном деле «местного олигарха»?

– А ты тут при чём? Или уже олигархом стал?

– Так мой сын у него юристом работал.

– Ну и что?

– А то! История началась в Москве. Наш олигарх в Совете Федерации самого министра финансов Грефа далеко послал.

– А тот?

– Тот промолчал, но запомнил. Эти Грефы – народ злопамятный. Вскоре прикатили из Москвы «ребятки», предложили нашему местному олигарху отдать бизнес, причём бесплатно.

– А что олигарх?

– Естественно, послал и их.

– А они?

– Хмыкнули и предупредили: «Ну смотри!». Вот потом и пошло – поехало, вставил свою любимую поговорку Сергей.

– Вскоре из генпрокуратуры в наш город прибыла бригада следователей. Милиция давно подсуетилась: дело о создании организованной преступной группировки уже было слеплено.

– И кто же её организатор?

– Как кто? Согласно слепленному делу наш олигарх.

– А цель?

– О! Цель придумали самую крутую! Совершение убийств!

– Зачем олигарху такая ОПГ?

– В том-то и дело. Это же москвичи придумывали! А им подавай что-нибудь экстравагантное. Убивать так убивать.

– Но никто же не убивал?

– Конечно нет! Взяли готовое убийство в Пригаванске, а может даже и несчастный случай, и оформили как разборки с участием ОПГ.

– Но на это же необходимы какие-то доказательства?

– Я тоже так раньше думал. Но сейчас это стало очень просто. Взяли первого попавшегося уголовника, действительного убийцу, только совершившего преступление давно, попрессовали и, по нынешнему законодательству, «предложили» ему пойти на «сделку со следствием». Ты же знаешь, что беспристрастных источников информации обычно не бывает.

– И что же эта сделка означает?

– Что означает? А означает то, что он, как и приказали, написал о заказе и исполнении убийства ОПГ, возглавляемой этим олигархом, также указал фамилии тех, кого наметили пустить под пресс.

– Но это же «белыми нитками шито»? До первого суда.

– Не скажи! Уголовника тут же освободили под подписку о невыезде, и он тут же пропал. То ли скрылся, то ли и его «замочили». А дело живёт.