Текст книги "Судить Адама!"

VIII

После десяти, когда в учреждениях прошли оперативки и летучки, когда служилый люд настроился на очередные свои мероприятия и взялся за их выполнение, девятый вал текучки накрыл и подмял под себя именно Ручьева – пищекомбинат всегда стоял в центре забот самого широкого круга хмелевцев.

Телефоны будто озверели и хватали молодого директора то сразу оба, то напеременку, селектор мигал сигнальной лампочкой и кричал то женским, то мужским голосом, двери кабинета перестали закрываться, из приемной тоже доносились деловые голоса.

Такой вавилон бывал здесь не постоянно, а четырежды в году по нескольку дней, когда конец месяца совпадал с концом отчетного квартала, полугодия и года. Пощады в эти дни не было даже от самых мирных и терпеливых.

Председатель райпотребсоюза Заботкин, человек положительный, понимающий, хозяйственный, знал положение нового директора, но все равно нажимал на него по телефону, как обвинитель на преступника:

– Пойми, Ручьев, ты режешь всех без ножа. Мы должны обеспечить население мясными продуктами, а ты недодаешь и сосисок и сарделек. С нас требуют качества, а колбаса у тебя резиновая, не прожуешь и железными зубами. До конца полугодия осталось четыре дня, план по выручке трещит, а вы на три недели получку задержали. А знаешь кто виноват? Ты и твой бухгалтер.

Ручьев невольно стал оправдываться: это Башмаков, паразит такой… И смутился: в кабинет торопливо вошла Нина Башмакова с платежным поручением. Он быстренько закруглился:

– Зарплату сегодня выдадим. Не сердись и успокой своих продавцов. Не подскажешь ли новое название нашему комбинату?

– «Старая говядина». – И Заботкин бросил трубку.

– Вот здесь и здесь, – показала ноготком Нина. – И заверьте печатью. – Внимательно посмотрела на Ручьева, встревожилась: – Что-то вы бледный, Анатолий Семенович? Не заболели?

– Да накурился натощак, не завтракал, а тут звонят, кричат, минуты спокойной нет. – Он подписал поручение, пришлепнул печать, сунул резинку в карман. – В буфет бы сбегать, да недосуг. И что тут у вас такая суета?

– В конце отчетного периода всегда так. Я вам сейчас колбасы принесу. Отец в такие дни всегда здесь завтракал. Нарежет кружочками – в карман, сидит работает и достает по одному. Я сбегаю в цех за свеженькой…

В дверях она разминулась с небольшим, аккуратным мужчиной, отглаженным, в галстучке, с черной папочкой на молнии. Он прошел к столу, слегка поклонился:

– Взаимнообоюднов Дмитрий Семенович, инструктор райисполкома и внештатный лектор общества «Знание».

– Очень приятно. – Ручьев привстал. – Чем могу?

– Как инструктор я пока знакомлюсь, вхожу, так сказать, в курс… Я недавно из армии, по сокращению штатов… Там тоже занимался лекторской работой внештатно, и вот здесь ввели в районное отделение общества «Знание». Как вы, вероятно, догадываетесь, к концу полугодия у нас остались «хвосты» по отдельным темам. По атеистической, например.

– У нас больше молодежь, неверующие.

– Возможно. Но есть люди и старших возрастов, а поскольку атеистическая пропаганда является составной частью идеологической работы с массами…

Ладненький Взаимнообоюднов говорил приветливо, голос у него– был звучный, приятного тембра, доверительный, – будущий Митя Соловей! – и Ручьев сдался, разрешил антирелигиозную лекцию на один час.

– Вы необыкновенно добры. – Взаимнообоюднов приложил руку к сердцу, – спасибо! Никогда не забуду! Но если бы вы разрешили еще одну лекцию. Как раз наступит обеденный перерыв, и они послушают.

– Обеденный перерыв предназначен, кажется, для обеда.

– Я не помешаю, пусть кушают. К тому же лекция интересная, научная: «Есть ли жизнь на других планетах?»,

– На других планетах? – Ручьев усмехнулся. – Да у нас план горит, полугодие кончается…

– Простите, но у нас тоже план и тоже конец месяца, квартала и полугодия…

Ручьев взял трубку красного, взвизгнувшего телефона и, отбиваясь от очередного просителя, сочувственно поглядел на новенького лектора. Мать что-то такое хорошее говорила о новом сотруднике, и фамилия у него улыбчивая, редкая.

– Знате что, – решил Ручьев, закончив телефонный разговор, – Вот вам микрофон, садитесь за тот конец стола заседаний и читайте, а в цехах послушают. Между делом.

– Превосходно! – – восхитился Взаимнообоюднов. – Прекрасная мысль, гениальная! Просвещение без отрыва от производственной деятельности, так сказать. – Он взял микрофон на подставке, перенес его, разматывая шнур, на дальний конец длинного стола под красной скатертью, поставил стул и, распахнув молнию модной папки, стал раскладывать свои бумаги. – С вашего разрешения, я прочитаю сначала антирелигиозную лекцию.

– Как угодно. – Ручьев опять склонился над прошлогодним отчетом, но вдруг спохватился: – Послушайте, товарищ, как бы вы назвали наш комбинат? Чтобы современно, красиво…

Взаимнообоюднов потер ручкой по кудрявой седеющей шевелюре, на минуту задумался.

– «Наши перспективы», например. – Увидел скептическую улыбку Ручьева, поправился: – «Мечта будущего»?…

– Слишком претенциозно.

– К сожалению, больше ничего не имею. Разрешите приступить к лекции?

Но Ручьев опять схватил телефон, и ему было не до лектора. Даже на впорхнувшую праздничную Нину он не обратил внимания. Но Нина не обиделась, она была довольна,, что сумела услужить Анатолию Семеновичу, и расторопно засунула ему в карман пиджака пакетик с нарезанной колбасой, а в другой – калорийную булочку. Не очень удобно, когда на директорском столе завтрак, а так посетитель ничего не видит, а ушел – закусывайте, товарищ директор, и размышляйте над своими бумагами, пишите. Можете даже говорить по телефону, если прожевали пищу.

– Спасибо, – сказал Ручьев, бросая трубку: – Ты у нас что, и за кассира?

– Ага, она в отпуске. – Оглянулась на заговорившего перед микрофоном лектора, заторопилась: – Ну, я побегу в банк, Анатолий Семенович, а вы кушайте, не стесняйтесь его. – И простучала каблучками к двери.

Колбаса действительно была жестковатой и слишком эластичной: мялась под зубами и опять расправлялась. Но вкус был приятный, мясной. Надо сходить в цех и поговорить с технологом и мастером, с рабочими. Как же они ее делают?

Ручьев жевал и, глядя на колонки цифр годового отчета, пытался выяснить производственно-экономические характеристики комбината и отдельных его цехов. Два часа уже пытался, но не давали сосредоточиться, подумать как следует.

Услышав стук в дверь, торопливо проглотил непрожеванную колбасу, нажал кнопку на столе, разрешающую войти, – в приемной над его дверью загоралась надпись «войдите». Изделие Башмакова.

Вошел носатый Илиади с бумажной трубкой в руке. Он подозрительно посмотрел на жестикулирующего у микрофона лектора и осторожно, стараясь не шаркать разношенными туфлями, прошел к директорскому столу.

– Рад приветствовать молодого руководителя. Надеюсь, теперь сумеем договориться?

Ручьев показал рукой на стул. Илиади остался стоять.

– Человек, – он поднял указательный палец вверх, – сконструирован из трех частей. Я имею в виду нормального, гармонически развитого человека…

Ручьев с детства знал этого обрусевшего грека, которого в Хмелевке любили и ценили как заботливого врача; знал его чудаковатую формулу человека из трех частей, но сейчас не был расположен выслушивать шутливое ее разъяснение. Непонятно, зачем старик явился сюда, ведь сегодня в больнице приемный день.

– Извините, доктор, дел под завязку, не завтракал еще.

– Вот видите – не завтракал! А пепельница уже полна окурков, лицо землистое. Знаете, к чему это ведет? Я объясню.

– Вы объясните, зачем вы пришли? Нет времени, поймите – нет!

– И вот уже раздражительны, нетерпеливы. А почему? Только потому, что ваше психическое состояние обусловлено…

– Что вам нужно?

Илиади не отступил:

– Человек состоит из трех частей…

И лектор разогрелся, вещал с пафосом:

– …в трех ипостасях: бог-отец, бог-сын, бог-дух святой…

– и каждая часть должна функционировать согласованно, – убеждал Илиади.

– Послушайте! – не сдержался Ручьев, но тут зазвонил красный телефон. – Да, слушаю… Но при чем тут я? Есть распространители печати, они занимаются подпиской на газеты и журналы… Если директор, то и распространителей должен нацеливать?… Извините. Вам надо, вы и нацеливайте. – Положил трубку и поднял глаза на этого седоголового, длинноносого черта: – Ну?

– Болезнь легче предупредить, чем излечить.

Какие новости!

– Я не болен, доктор.

– Возможно. Но дело не только в вас. Мы отвечаем за здоровье всего населения Хмелевки, а у вас в цехах жарко, в конторе накурено, колбаса и колбасные изделия продолжают выходить некачественными. Поняли? – Илиади раскатал на столе бумажную трубку, которая оказалась плакатом, изображающим тела здорового человека и двух больных: тощего и толстого, бочкообразного: – Полюбуйтесь. Вы будете или таким скелетом, прикрытым кожей, или таким, извините, боровом. И люди ваши – тоже. Сейчас я по совместительству исполняю обязанности санитарного врача и отвечаю за порядок в райцентре.

– Я уже догадался. Что вам нужно?

– Конец полугодия, мы должны отчитаться за состояние районных предприятий, пищеблоков, продмагов…

– Хорошо, хорошо. – Ручьев поднял руки. – Составьте акт, протокол или что там у вас положено. У меня нет времени.

Илиади вздохнул, скатал плакат в трубку.

– И у него не стало времени. Значит, остаются одни акты да протоколы, одни бумаги. Что ж, составим бумагу…

Он ушел, пожилой, обиженный, с сиротской трубкой-плакатом в руке, не понятый и этим директором. Ручьев поглядел в его сутулую спину, потряс косматой головой и, склонившись над отчетом, потянулся за новой сигаретой. Потом передумал, достал из кармана кружочек колбасы. Ни поесть не дают, ни поработать. Может, не стоило выбрасывать башмаковский распорядок дня? Ну не совсем уж так, чтобы сидение в кабинете и руководство, но часы приема для посетителей – не так уж плохо. И телефоны пустить через секретаря, объяснив ей, кого и когда можно подключать, а для кого – занят, в цехах, у него совещание, вызвали в райком, заболел, умер, черт возьми. Конечно, будут какие-то неотложные дела, но есть заместители, надо разграничить сферы влияния…

Замигал, зазуммерил селектор, и в кабинет влетел тревожный голос Куржака:

– Семеныч?… Семеныч!… Что же ты наделал, Семеныч! Мясорубки-то увезли! Вместе с моторами!

– Чего ты городишь? Кто увез?

– Школьники. Ты разрешил, и увезли.

– Я же металлолом разрешил.

– Надо было бумагу дать, бумагу! С бумагой они бы к завскладом пришли, от завсклада – ко мне. А ты с одной Антиповной сговорился. А что Антиповна, глупая старуха…

– Ты не паникуй, а забери, и делу конец.

– Заберешь! Они на машине, сразу на пристань рванули – баржа там ждет. Ах, Семеныч, что ты наделал!… И Смолькова, дурища такая, проглядела. Ну, я ей задам!

– Возьми мою машину.

– Да Федька под ней лежит, неисправна. Я грузовик возьму.

И едва отключился, как завизжал телефон, а в кабинет вбежала накрашенная Серебрянская, худрук Дома культуры, деловитая и стремительная. Она работала здесь недавно и жаждала отличиться. Такую не скоро вытуришь. А по телефону начальник районного ЦСУ эмоционально жаловался на бухгалтерию – не представили ежедневную сводку по валовому производству продукции! Неужели и Чайкин запарился?

Ручьев бросил телефонную трубку и, предупреждающе погрозив пальцем атакующей культурнице, нажал клавишу селектора:

– Сережка! Тут меня обложили наглухо, а ты сводку не дал, ЦСУ жалуется. Дай немедленно, а сам переходи в кабинет напротив, будешь пока первым замом и возьмешь часть посетителей на себя. Понял?

– Ты объяснил очень доходчиво.

– Не остри, а помогай, злодей.

– Я не обязана стоять перед вами, – кинулась опять Серебрянская. – У меня тоже нет времени. В Ивановку надо ехать, в Уютное. Мы можем не успеть, черт побери!

Ручьев ошалело потряс головой:

– При чем тут я?

– А при том, что мы брали обязательство дать сверх плана три концерта, в том числе один у вас на комбинате. Это что, трудно понять, да? Чего вы размышляете. Скоро обеденный перерыв, мы в темпе.

– Обеденный уже занят, лекцию вон читает. Две лекции подряд.

– Ну уж нет, извините, нам тоже надо отчитываться! Покажем пару номеров, отметьте бумагу, и счастливо оставаться. Ребята! – крикнула она, обернувшись к распахнутой двери. – Быстренько сюда с инструментами!

Ручьев, багровея, встал:

– Вы с ума сошли? Убирайтесь вон!

Но в кабинет уже вошли две девушки, большая и маленькая, и трое рослых парней – с гармошкой, гитарой и балалайкой. Серебрянская махнула им на свободное за лектором пространство:

– В темпе, ребята. Люди заняты, и надо мигом. – Обернулась к Ручьеву, с кокетливой наглостью объявила: – Первым номером нашей программы – русская пляска.

– Товарищи! Товарищи! – взмолился лектор, закрывая микрофон ладонями. – Вы же мне мешаете, как вы только смеете!

Но уже озорно вскрикнула гармонь, и две пары ударились в пляс. Девушки-лебедушки плыли, помахивая белыми платочками, парни вокруг них ударились вприсядку. Серебрянская хлопала в такт пляске и улыбалась, довольная: она знала и любила свое дело, а постановка русской пляски и частушечные номера ей как художественному руководителю, постановщику особенно удавались.

Ручьев ошалело глядел на эту вакханалию и чувствовал, что ситуация выходит из-под контроля. Не пускать бы эту идиотку с ее самодеятельными артистами, но он вчера еще отменил часы приема, а Дуси, видно, нет, даже не докладывает.

Плясуны быстро закончили номер, и Серебрянская объявила современные частушки на злобу дня:

– Алла, Светочка, в темпе!

Лектор под столом собирал бумажки и опасливо оглядывался. В двери кабинета на миг показался Чайкин, вытаращил глаза и скрылся. Парни с гитарой, балалайкой и гармонью дружно грянули дробное, частушечное. Большая Алла, уперев руки в бока, стала в позицию напротив подружки, топнула босоножкой и бойко запела:

 
Мы забыли день вчерашний,
Жизнь счастливая у нас,
Мы на сто гектаров пашни
Производим сто колбас.
 

И пошла притопывать перед музыкантами, перед подружкой. Затем запела маленькая Светочка;

 
Ты учти, подружка Алла,
Ин-тен-си-фи-ка-цию.
Производите вы мало –
Нет механизации.
 

Потом опять залилась крупная Алла, да насмешливо, издевательски:

 
Ой, подружка моя Света,
Мясорубок у нас нету.
 

IX

Чайкин, с арифмометром в одной руке и с папочкой канцелярских «дел» в другой, переходил в кабинет первого замдиректора и в коридоре встретил бегущую Дусю.

– Где тебя носит, подружка? Шеф горит белым огнем, а она где-то бегает!

– Не где-то, а доску передовиков в колбасном оформляли.

– Столько времени?

– Покрасивше хотелось написать, а красной краски нет, в магазин пришлось идти. – Она открыла перед ним дверь своего предбанника и поразилась: – Боже, поют!

– «Не искушай меня без нужды…» – летело из кабинета директора доверительно.

– Сережа, зачем ты их пустил?

…Разочарованному чужды

Все обольщенья прежних дней.

– Там и концерт и лекция сразу, – сказал Чайкин. – Лектор по микрофону шпарит, а микрофон включить забыли. Шнур под столом лежит. Вот деятели!

– Зачем ты их пустил?!

– Я что, твой заместитель по строевой части?

– Прости, Сережа, но я ничего не понимаю. – Дуся сжала руки, нервно хрустнула пальцами. – Правда, он вчера сам разрешил заходить в любое время, но ведь по делу!

– Вот они и заходят. Нынче у всех дела, и у всех разные. Давай садись на свое место и разделяй посетителей на два потока: одних к нему, других ко мне. Все равно каких.

– Что же это делается, господи!

Чайкин пошел устраиваться в новом кабинете, а Дуся решила выдворить самодеятельных артистов. Но они уже выходили сами во главе с сияющей Серебрянской.

– Порядочек! – торжествовала она, помахивая только что подписанной Ручьевым бумагой. – Теперь махнем в Ивановку и устроим платный. – Увидела через открытую дверь кабинета Чайкина, сделала ему ручкой: – Привет героям экономического фронта!

Они вывалились в коридор, шумные, неудержимые, и идущая навстречу Нина Башмакова опасливо уступила им дорогу. Но в кабинете первого зама сразу воспрянула:

– Тебя повысили, Сережа?

Он озабоченно поглядел на ее тощую денежную сумку:

– Ты чего пустая?

– Подпись не сошлась: хвостик на образце загнут вверх, а на чеке вниз, и не дали. И что это Анатолий Семенович так, вверх, так уж вверх бы держал все время!

– Не удержал Анатолий Семенович, скрутили. Заполняй новые, а то не успеем. – Он увидел в приемной возбужденную Смолькову, которой заступила путь в директорский кабинет Дуся, вышел помочь. – Вы что, Смолькова, не слышите, что директор занят?

Та сразу вспыхнула:

– Вы на меня, товарищ Чайкин, голос не повышайте, я по неотложному делу. Школьники не виноваты, и я не виновата, сами отвечайте. Просила письменное распоряжение – не дали, а теперь всю вину на меня, да? Кто у вас разберет, где лом, а где нужный механизм. Мясорубки заржавели, краска облупилась – думали, старые, давно списанные…

– Зайдите попозже, сейчас не до этого, – сказал Чайкин, провожая ее до двери.

А в дверях уже были два новых посетителя: сам Башмаков и его пожарник. Оба одеты по форме, даже в касках.

– Привет начальству! – не удержался Чайкин. – Давно не виделись, тоскуем, понимаешь.

Башмаков проигнорировал насмешку будущего, извини-подвинься, зятя, чтобы не обострять понапрасну отношений, прошел к цилиндрической, окованной черной жестью печке, открыл дверцу.

– Так и есть, не опечатана. – Строго поглядел на своего пожарника, решил: – Составим акт и оштрафуем.

– Кого? – удивился Чайкин. – Вы же здесь работали!

– Не имеет значения, понимаешь, поскольку я на другом объекте. Порядок должен быть. Отопительный сезон кончился, и, извини-подвинься, баста. Я вам не прежний начальник, который распустил массы: топят печки, когда хотят. Сейчас, извини-подвинься, лето – не позволю. Состоится зима – топи, понимаешь, поскольку такая установка и холодна Я наведу порядок.

– Навел уже, – усмехнулся Чайкин, направляясь в свой временный кабинет. – Так навел, что не разгребешь.

Башмаков и тут сдержался, сказал только повелительно пожарнику:

– Составим акт и опечатаем все печки на комбинате. Все до одной!

– Надо бы проверить трубы, – посоветовал тот.

– Проверим, понимаешь. Все до одной проверим. И если неисправны, извини-подвинься, развалим.

И ушли, стуча сапогами в лад, как в строю.

Нина стояла пунцовой от смущения: дома отец был нормальным человеком, он даже «понимаешь» и «извини-подвинься» говорил редко, но едва оказывался в служебной обстановке, сразу превращался в такого вот дуба. Он верил, что начальник должен быть именно таким, иначе это не начальник или не настоящий начальник. Он даже Балагурова осуждал за склонность к шутейности, хотя почитал должность первого секретаря райкома и знал, что Балагуров честен, распорядителен, деловит и соответствует занимаемой должности.

– Давай, Сереженька, завтра же распишемся, а то что-нибудь случится, – сказала Нина. – Вы совсем не выносите друг дружку, и сердце у меня беду чувствует. Распишемся и станем жить отдельно.

– Неужто с ним! В одну телегу впрячь не можно вола и трепетную лань…

– Это ты – лань? Хвастун. Но я все равно тебя люблю, Сережка. Поцелуй меня, пожалуйста. – И подставила маленькие, сердечком, губы.

Чайкин улыбнулся, поглядел на открытую дверь и покачал головой.

– А ты тихонечко, – Нина подалась к нему, вытянув шейку.

– Новый посетитель, не видишь.

В приемной топтался старик Чернов, что-то втолковывая Дусе и показывая на директорскую дверь.

– Подгребай сюда, дядь Ваня! – крикнул Чайкин и пересел от Нины в кресло хозяина кабинета.

Степенный рыжеусый Чернов, с фуражкой в руке, вошел неспешно, остановился в двух шагах от стола, приветственно кивнул пепельной от седины головой:

– Добрый день, молодой начальник. Карахтером не сойдемся?

Чайкин засмеялся, протянул через стол руку:

– Здравствуй, Кириллыч. Ишь, какая рука-то богатырская – молодец! А сойдемся или нет, не знаю. Какой характер покажешь?

– Оно, конечно, так: от самого себя много зависимо, но опять же и другая сторона свой резон имеет. Вот привез вам мяса говяжьего пять тушек: четыре коровьи, одну бычью. Директор Мытарин Степан Яковлевич послал. Сказал, срочно. Приезжаю, а у вас склад второй час на обеде, послали к мастеру – он, мол, распорядится, Куржаком звать. Ладно. Нам что ни поп, то батька. Нашел того Куржака – в комбинезоне стоит, в беретке, как дамочка, и орет по телефону на весь цех про какие-то мясорубки. Я стою жду, а он подхватился, вылетел во двор, вскочил в кабинку порожнего грузовика и укатил. Сказали, на пристань. Может, и правда туда, бог вас знает.

– На пристань, – подтвердил Чайкин. – Срочное дело. Мясорубки у нас ошибочно в металлолом сдали. Новые, с электромоторами.

– Оно, конечно, правильно: раз вещь новая, надо выручать, за нее деньги плочены, и немалые, должно быть. Да если и малые, не бросаться же ими. Но ты, Сережа, и нашу сторону учти, совхозную: при чем тут мы? Вы просили мяса – мы вам привезли, принимайте. А оно лежит в грузовике, полный кузов, полторы тонны с гаком, в тонне шестьдесят пудов, вот и считай…

– Зачем считать, Кириллыч?

– Оно, конечно, можно и не считать: мясо не наше – совхозное.

– Я не о том!

– Ты не о том, а я об этом самом, Сережа. Сейчас не зима, жарко, держать его долго не резон. Я понимаю, у вас беда, подожду еще, а только непорядок. – Надел свой картуз и пошел к двери, не слушая извинений Чайкина.

Нина, тревожно слушавшая разговор, встрепенулась:

– Сереженька, как же это: новые – в металлолом? Такого и при отце не было.

– Не было. При твоем отце они ржавели возле склада. Пойдем к Ручьеву, заверим и – в банк по-быстрому, а то опоздаем.

Они прошли через пустую приемную – Дуся, наверное, побежала обедать, – но Ручьев шел им навстречу, взлохмаченный, потный, серый, губы в чернилах.

– За анализ я так и не взялся, Сережка, не Дали. С утра какое-то столпотворение. Название комбинату не придумал? Дерябин скоро опять позвонит.

Чайкин и Нина глядели на него с сочувствием и заметным разочарованием, за которым проглядывала тревога. Ведь если не потянет Ручьев, известный работник и прекрасный, всеми любимый человек, тогда кого же здесь ставить? Нет больше в Хмелевке похожего человека. А если своего нет, придет варяг, не знающий ни людей, ни местных условий, и начнет делать, как велят. Или как умеет, что может стать еще хуже.

– Уездили тебя, – сказал Чайкин. – И губы синие. Чернильный карандаш лизал, что ли?

Ручьев вытер ладонью губы, но не чисто; хотя на ладони остался густой чернильный мазок.

– Дайте я платочком. – Нина достала из рукава платья платочек, приподнялась на носки и крепко потерла его добрые, слегка вывернутые губы. – Вот теперь еще ничего. Пошли в кабинет. Банк не принял документы, подпись не по образцу.

Ручьев неохотно вернулся в неколебимое башмаковское кресло, Нина и Чайкин прошли за ним, с любопытством поглядев на упоенно заливающегося перед микрофоном лектора. Нина пробежала взглядом по лежащему под столом шнуру и убедилась, что штепсельная вилка в самом деле лежит на полу под телефонной тумбочкой. Ей стало жалко нового лектора. Исправить бы сейчас его оплошность, но тоже будет неловко: он или оскорбится и уйдет, или станет читать заново.

– …вполне возможно, – читал он, блестя очками и жестикулируя белой ручкой, – что такие или подобные нашей цивилизации существуют в Галактике, не говоря уже о Вселенной…

– Ты не сказал насчет названия комбината, – напомнил Ручьев Чайкину, подписывая банковские бумаги.

– «Хмелевский кормилец», – предложил Чайкин. – По-моему, вполне, хотя вряд ли такое утвердят.

– Не утвердят, – вздохнул Ручьев, шаря рукой в кармане пиджака. – Куда же она подевалась, проклятая? – Он достал смятый ком бумаги, бросил его в угол, вынул несколько кружочков колбасы, вымазанных синей мастикой, но печати не было. – Вот дьявол, потерял, что ли? Этого еще не хватало.

– Может, на столе где, – предположила Нина, зорко оглядывая оба стола. Подняла папки, отодвинула на свободное место бумаги, перетрясла все – печати не было. Подозрительно поглядела на Ручьева, спросила шутливо: – А не скушали вы ее, Анатолий Семенович, с колбасой?

– Не дури, с колбасой! – встревожился Чайкин. – Он что, сумасшедший, что ли? В столе погляди. Сама погляди, сама, видишь, он вконец замотан.

Ручьев послушно уступил место за столом, и Нина проверила все ящики, переворошила и перетрясла все бумаги, осмотрела телефоны и селектор, заглянула под столы – не было печати. Нигде не было.

– А штемпельная подушка? – спросил Чайкин с надеждой. – Мы же не открывали ее. Открой – печать там, больше негде. Заверял и оставил.

Нина достала штемпельную коробку, раскрыла, но, кроме жирной синей подушки, там ничего не было.

– Съел! – сказала она с изумлением. – Анатолий Семенович, как же это вы, а?! Что же вы наделали?!

– Не ори, погляди еще, – сказал Чайкин.

– Да где еще глядеть, все проглядели! А у него и губы в чернилах были и язык синий, наверно…

Чайкин озабоченно уставился на ошалелого Ручьева:

– Неужто правда, Толя? А ну покажи язык.

Ручьев высунул синий язык, и Нина всплеснула руками:

– Съел! Ей-богу, съел! Вот и кружочки колбасы синие, видно, рядом с печатью лежали. И ведь заворачивала в бумажку, нет – развернули! Как же вы так, а?

– Надо было не колбасу заворачивать, а печать, – сказал Чайкин. – У твоего отца не разворачивалась.

– Он печать в мешочке держал, в кисете. Мама ему специально сшила. Что же теперь делать, Сережа?

Чайкин растерянно засмеялся, подумал о невыданной зарплате, о своей свадьбе, которая может опять отодвинуться, и сердито уставился на смущенного Ручьева.

– Ну ты даешь, товарищ директор, ну удружил! Ты что, чокнулся? Ты хоть понимаешь, что ты наделал?!

– Действительно, – улыбнулся Ручьев виновато. – Смешная получается история.

– Смешна-ая? Горькая, Толя, страшная, а не смешная – как ты не понимаешь! Уже через час банк не даст денег и рабочие нас растерзают: наобещали вчера, наговорили, сегодня тоже заверяли не один раз… Ах, чертовщина какая! И угораздило же тебя… Ты что, вкус уже потерял, чутье, не отличаешь резину от колбасы?

– Накурился я, – сказал Ручьев растерянно. – Наседают со всех сторон, а хотелось как лучше, анализ по-честному, план реальный… Может, я с банком договорюсь?

Чайкин махнул рукой:

– Молчи уж. С неточной подписью завернули, а тут без печати – соображай хоть малость!

К ним подбежал лектор, умоляюще прижал руки к груди:

– Товарищи, дорогие, хорошие, вы мне мешаете! Пожалуйста, перейдите в другую комнату, вы слишком громко говорите. Микрофон, вероятно, улавливает и ваши голоса – что подумают рабочие?!

Они поспешно, не глядя на него, вышли в приемную, слава богу, безлюдную…; Дуси тоже еще не было.

– Анатолий Семенович, дорогой, что же вы наделали! – всхлипнула Нина. – У нас же свадьба теперь сорвется… Чуяло мое сердце! Ах, господи…

– Перестань, Нинуся, успеешь нареветься, не до этого сейчас. Ах черт, аванс бы хоть выдать, съедят они нас.

Вбежал потный, радостный Куржак, стащил с головы беретку, вытер ею лицо, хлопнул о ладонь:

– Задержал баржу, Семеныч! Давай бумажку, и вызволим.

– Какую бумажку? – Ручьев не понимал его.

– Форменную, с печатью. О том, что мясорубки наши. Они в ломе на барже лежат, я видел. С электромоторами.

Тут вошел Чернов, увидел нового директора и приступил без предисловий, даже не погладив, по обыкновению, рыжие усы.

– Как хотите, товарищи начальники, а я больше ждать не буду, не могу. Жарко, мухи летают, испортится мясо. Давайте форменную бумагу, что оно вам не нужно, и я уеду.

– Подожди, Кириллыч, беда у нас тут, – заслонил Чайкин Ручьева. – Еще полчасика подожди, мы что-нибудь придумаем.

– Оно, конечно, беда это беда, подождать надо. Полчасика – не полдня, а только непорядок. Я подожду, чего не подождать, а только отсюда я не уйду.

Топая сапогами, ввалился Башмаков с неразлучной красной папкой, отодвинул Чернова в одну сторону, Чайкина в другую и схватил подозрительным взглядом своего преемника:

– Трубы у вас, понимаешь, не исправны, дымоходы не чищены, а игра с огнем, извини-подвинься, не доводит до добра, поскольку летний период и температура. – Он раскрыл папку, показал два написанных листка: – Вот форменный акт, а печки мы, понимаешь, опечатаем.

Сбитый с толку происходящим, Ручьев не совсем понял его:

– Нет печати, идите в исполком.

– Мясо вам везли, а не исполкому, – напал с другой стороны Чернов. – Мы тоже порядок знаем. Исполком! У меня оно, это мясо, вот где висит. – И похлопал себя по короткой плотной шее.

– Уйдет ведь баржа, Семеныч! – напомнил Куржак.

Но тут вбежала Смолькова. Удивительно легко вбежала, проворно, несмотря на свою дородность.

– Товарищ Ручьев, давайте письменное распоряжение, или я не уйду. Я не виновата, я сразу просила бумагу…

Разгневанный Куржак шагнул к ней:

– Бумажкой хочешь прикрыться? А еще школьников воспитывает, нашу смену!

– Воспитываю! И таких, как вы, воспитаю, будьте уверены!

– Замолчите! – крикнул Чайкин, но они не замолчали, наоборот, перепалка стала ожесточеннее и, возможно, утихла бы не скоро, если бы в приемную не ворвалась Серебрянская.

– Вы что же, разлюбезный товарищ начальник, – кинулась она к Ручьеву, – печать не поставили? Это же насмешка, обман!

– Нет печати, нету, – выдохнул обложенный со всех сторон Ручьев. – И не будет сегодня. Потерял.

Все шумной толпой подступили к нему, но тут вошел с листом бумаги долгоносый Илиади, у которого они все лечились, и с вежливой требовательностью растолкал их:

– Позвольте, товарищи, позвольте, мне к директору, – Сунул ему листок и потребовал: – Подпишите акт обследования, если не могли ничего сделать. Я осматривал в присутствии начальников цехов, они расписались.

– Извини-подвинься, я пришел раньше, понимаешь, и не буду вас ждать.

– А я чем хуже! – выкрикнула Серебрянская и тоже сунула свою бумагу. – Заверьте же! Вы что, остолбенели, товарищ Ручьев!

Веселые, праздничные, вошли газетчики Мухин и Комаровский, профессиональным взглядом оценили обстановку, и Комаровский взял командование на себя:

– Отлично! Как раз все в сборе. Муха, снимай, пойдет на первую полосу: новый директор пищекомбината советуется с рабочими и специалистами, живое коллективное руководство!

Мухин, пятясь с фотоаппаратом, отошел за порог и из коридора, чтобы взять в объектив толпу с Ручьевым в центре, сделал несколько снимков.

Комаровский ринулся к Ручьеву с раскрытым блокнотом и модной четырехствольной ручкой:

– Коротенькое интервью, товарищ Ручьев. С чего начали? Есть ли первые успехи? Кто помогает? Как насчет полугодового плана? Ваши ближайшие перспективы?

Ручьев поглядел на него непонимающе, спросил с надеждой: