Текст книги "Балансовая служба"

Митрохин шел, глядя в землю. На него нашло странное оцепенение. Их было не меньше пятидесяти, изможденных, измученных неволей людей, попавших в рабство. Их не удосужились даже связать. Если бы они сейчас кинулись на джиннов, у них был бы шанс обрести свободу. Но Митрохиным владела уверенность, что ничего не случится.

Если он проявит инициативу и попробует напасть на ифритов, то просто погибнет. Людьми, которых джинны вели по пустыне, владело одно только чувство – покорность. Они шли, низко склонив головы, и он вместе с остальными. Они боялись поднять глаза из страха, он – от стыда. Человек из другой эпохи, привыкший раздавать указания и вести свои дела уверенно и жестко, обращенный в бесправного раба.

Иван Васильевич брел, сбивая ноги об острые камни, и размышлял о том, что никогда, в сущности, не знал, что такое истинная свобода. Тогда, в две тысячи шестом году, он, наверное, был подлинно свободен. Свободен даже от какой-либо назидательности в отношении себя. Он вел распущенный образ жизни, в бизнесе помышлял только о своих интересах, никогда не занимаясь благотворительностью, и к тридцати восьми годам даже семьей не обзавелся. А все оттого, что рассуждал об этой проклятой свободе. Как будто тогда он понимал, что такое свобода…

Хазгаард 12007 г. до н.э.

На востоке занималась красная заря. Медлительные тени, поглощаемые рассветом, ползли на запад. Ветер трепал обрывки сухой травы. Из трещины в земле выглянула зеленая ящерка и спряталась – испугалась людей. Они сидели на камнях и наблюдали, как солнечные лучи проникают в мир, окрашивая его золотистой охрой.

– Есть ли такая красота в том мире, откуда ты пришел, Айван? – поинтересовался верховный жрец, глянув из-под кустистых бровей.

Бывший раб в ответ коротко кивнул. Старик неодобрительно нахмурился, согнул крючком указательный палец перед кончиком длинного носа.

Айван успел привыкнуть и к этому несуразному жесту, и к тому, что жрец постоянно требует развернутых ответов на самые простые вопросы. А вопросов у старика было столько, что Айван устал на них отвечать. В иной ситуации он, наверное, не стал бы потакать любопытству старика, но сейчас он испытывал благодарность, этот человек не прогнал его, когда он явился под стены жреческой капистулы, а помог в трудный час, дал глоток воды и, возможно, этим спас ему жизнь.

– В моем мире всего навалом… – бывший раб замолчал. Взгляд жреца был более чем красноречив, и ему пришлось продолжить:

– У нас много чего есть – солнце, земля, воздух, – все как здесь.

Еще есть большие каменные дома. Они намного больше ваших. Потому что строят их специально обученные люди. Их так и называют строители.

Еще дороги у нас есть. Обыкновенные. И железные. Аэродромы. Больницы там разные… Булочные, – почему-то пришло ему на ум. – Рюмочные, пельменные… – Айван засмеялся.

– Та-а-ак… – подбодрил жрец, только теперь разогнув крючок указательного пальца.

Айван был уверен, что половину сказанного старик не понимает. С его точки зрения, он наверняка нес совершеннейшую чепуху, к тому же мешал слова местного диалекта и лексемы, знакомые ему по прежней жизни.

– Профилактории, – вспомнил бывший раб, заметив, что палец опять начинает сгибаться, – банки…

Он сглотнул, его захватили воспоминания, на глаза навернулись слезы. Чтобы не расплакаться на глазах у старика (под воздействием суровых обстоятельств он сделался чертовски сентиментален), Айван стукнул себя кулаком в грудь и сделал вид, что закашлялся.

– Ты ощущаешь тоску? – поинтересовался жрец, проявив редкую проницательность, и с пониманием добавил:

– Тебя мучает тоска по твоему миру, который ты покинул.

– Да, – выдавил Айван и, кашлянув еще раз, стер появившуюся в уголке глаза слезу.

– Как тебя звали в твоем мире? Ты можешь не говорить, – поспешил уточнить старик, – если считаешь, что мое знание о твоем имени может причинить тебе какой-нибудь вред.

– Да нет, я не суеверен. Митрохин я, Иван Васильевич.

– Митрохин Я Айван Василеч, – повторил верховный жрец. – У тебя длинное, сложное имя, – констатировал он.

– Нормальное. В моем мире у всех такие имена.

– Твой мир, как и наш, стоит на трех китах?

– Да, – вздохнув, ответил Митрохин. Пару раз он пытался рассказать старику, как, по мнению ученых «из его мира», устроена вселенная, но каждый раз получал столь яростный отпор, составленный сплошь из суждений религиозного толка, что оставил всякие попытки использовать научный подход в общении с этим отсталым служителем культа Белого божества. В конце концов далеко не все религиозные мыслители даже в прогрессивные эпохи были уверены, что Земля вращается вокруг Солнца. – Наш мир покоится на трех китах, – подтвердил Айван, – а над нами раскинулось темное полотнище, в котором кто-то понаделал кучу дырок.

– Ты на правильном пути, – удовлетворенно кивнул старик, – раньше ты уверял меня, что ваш мир болтается в пустоте.

– Мне так казалось… – заметил Айван Васильевич, – но потом на меня просветление… э-э-э… Рухнуло. И я понял…

– Что он покоится на трех китах… – подсказал жрец. – Что касается полотнища, то здесь твои представления о мироустройстве все еще далеки от истины.

– Ну конечно, – скривился Митрохин, ему тяжело было скрыть нашедшее на него раздражение.

Жрец нахмурился:

– Ты горяч и самонадеян, путешественник между мирами. Неужели ты полагаешь себя умнее всех?

– Все возможно.

– Не стоит понимать все, что я говорю, именно так, и только так, как тебе это слышится.

– Это еще что значит – «не понимать буквально»?

– Не разумею, что ты понимаешь под словом «буквально».

– А я не разумею, что ты имеешь в виду, когда говоришь, что не стоит все понимать так, как мне слышится.

– Ф-уф, – выдохнул жрец, – говорить с тобой не просто…

– Ладно, в том, что ты говоришь, есть рациональное зерно, – согласился Митрохин, решив проявить терпимость. И все же не сдержался и добавил:

– Правда, никак не пойму, какое…

Жрец погрозил ему загнутым в крючок указательным пальцем:

– Будь яснее рассудком. Может, ты еще не заключил для себя простую истину, что я несу тебе свет. И от тебя я жду, что ты не станешь противиться просветлению.

– Я понял, понял… – отмахнулся от него Митрохин.

– Хорошо, если ты понял, ответь мне на простой вопрос.

– Какой?

– Есть ли у тебя заветная мечта?

– Ничего себе вопросики. Попробую ответить…

В молодости, помнится, я тогда жил в общаге, у меня было целых две мечты: чтобы сосед-меломан оглох на оба уха и переехать из общаги в личную квартиру, конечно. Пусть даже в коммуналку. И то дело. Хотя, с другой стороны, если бы я переехал в личную квартиру, зачем ему глохнуть. – Айван засмеялся.

– Выходит, ты желал зла ближнему? – нахмурился жрец.

– Какой он мне ближний?! Хотя ближний, конечно. В один сортир с ним ходили несколько лет по очереди. Как не постучишься, «занято» кричит.

Я порой даже думал – живет он там, что ли? Мне его голос по ночам даже потом снился, когда я уже в личную квартиру переехал. Просыпаешься в холодном поту, а в ушах звенит: «Занято! Занято! Занято!» – Митрохин замолчал, углубившись в воспоминания…

– Не разумею твою речь, – сообщил жрец после недолгих раздумий, – но ведаю, что в твоем сердце скопилось много скорби и ненависти. И к людям ты питаешь ненависть тоже.

– Вполне возможно…

– Ты должен очиститься от этой грязи, обрести душевный покой. Только тогда ты сможешь исполнить свое предназначение.

Подобные речи старик заводил не впервые.

Бывший раб и работник финансовой сферы поежился, как от холода. От слов жреца веяло религиозной жутью, которая, учитывая опыт последнего года, вполне могла оказаться реальностью. Тем не менее он вовсе не собирался исполнять чью-то прихоть, пусть даже прихоть божества – ему бы только устроиться в этом мире и жить спокойно, не опасаясь за собственную жизнь. Пока же он – беглец от правящей миром расы джиннов. Его ищут и непременно найдут, если он ничего не предпримет, не придумает, как скрыться. Прятаться в жреческой капистуле вечно не будешь. Участь монаха-затворника его совсем не привлекала. Хотя и она, конечно, лучше, чем лежать в земле или таскать руду от рассвета до заката на забытых всеми богами (и Черным, и Белым) рудниках…

– Я стараюсь быть терпимее к людям, – поведал Митрохин, – борюсь с ненавистью в своем сердце и уже делаю кое-какие успехи. Бывший сосед, к примеру, меня больше не раздражает. И даже более того, мне плевать на него с колокольни Ивана Великого.

– Мне кажется, ты на верном пути, – с самым серьезным видом заметил жрец, – если, конечно, ты не собираешься на самом деле плевать на него…

Митрохин даже поперхнулся. Ирония? Но, приглядевшись к старику, понял, что тот действительно собирается выяснить, не будет ли он разыскивать бывшего соседа по комнате в общежитии, чтобы оплевать с ног до головы.

– Это я фигурально выразился, – пояснил он во избежание дальнейших недоразумений. Впрочем, беседа все равно не клеилась. Да и как она может клеиться, если они представляли не только различные социальные слои и различные точки мировоззрения, но даже разные времена? Не говоря уже о нравах.

Жрец нахмурился, пытаясь вникнуть в смысл незнакомого слова. Лицо его все больше собиралось в складки, в глазах засверкали недобрые искорки.

– Скажи мне, – потребовал он, – тот благословенный край, о котором ты так много говоришь – порождение твоей фантазии или он и вправду существует?

– Правда, конечно, – Митрохин поглядел на старика с осуждением, – зачем мне врать?

– Есть ли у тебя какие-нибудь вещи, подтверждающие твои слова? Я верю тебе и так, но мне хотелось бы убедиться, что ты действительно посланник Белого боже…

– Да ну! – перебил его бывший раб, откровения о Белом божестве ему порядком надоели. – Не верю я, что я какой-то там посланник… Самый обычный человек, просто пришел из другого мира.

Жрец ничего не отвечал, только смотрел на него выжидающе. Митрохин задумался, что бы такого продемонстрировать, что могло бы разом убедить старика, что его мир не выдуман им, а действительно существует. Он скинул грязный пиджак с оторванными рукавами и вывернул его подкладкой наружу:

– Гляди.

Жрец приблизился, всматриваясь с жадным любопытством в цветную картинку, вышитую красной шелковой нитью. Затем поднял на Митрохина удивленное лицо.

– Что это?

– Рой Робсон, – поведал он, – в смысле, костюмчик на его фабрике пошит. Отличная вещица.

Качественная. У вас таких Рой Робсонов днем с огнем не сыщешь. – Он взялся пальцами и помял материал жреческой тоги. – В чем вы только ходите? Это же рванина. – А вот это, – он продемонстрировал пиджачную ткань, – отличное сукно!

Если бы оно не было таким отличным, от этого пиджачка бы уже совсем ничего не осталось…

– В этой тоге ходил еще мой учитель, – обиделся жрец.

– И я о том же. Преемственность хороша в науке, ремеслах, искусстве, но только не в одежде.

Развели тут, понимаешь, сплошной секонд-хенд.

– Снова не разумею я твои речи, – помрачнел старик.

– Это ничего, – успокоил его Митрохин, – не всем же быть семи пядей во лбу. К тому же с возрастом извилины уже не так хорошо работают, как в молодости. Это всем известно.

– Скажи, нет ли у тебя какого-нибудь иного предмета из твоего мира? – осведомился жрец. – Шитая золотой нитью ткань, безусловно, красива, но не настолько, чтобы я уверовал в чудо.

– Ну ты даешь, – обиделся Митрохин, – шитая золотой нитью… Нет у меня больше ничего.

Даже паспорт и то потерял. Джинны у меня отняли и разодрали на клочки.

– Ну хорошо, – успокоился жрец, – тогда расскажи мне еще больше, чем уже рассказал.

– Давай, – согласился бывший раб, воспоминания о России были ему приятны. В мире, конечно, доставало нестабильности, но все же прежний мир даже сравнить нельзя было с тем, что он застал тут. Угнетенная бесправная кучка людей под властью могучих джиннов. И никаких перспектив на благополучное разрешение от бремени единовластия силатов, ифритов и их диких рыжеволосых подруг гул.

Жрец поправил под собой маленькую деревянную табуреточку. Он всегда подкладывал ее под себя когда возносил молитвы Белому божеству или беседовал с бежавшим с рудников рабом.

– Итак, расскажи мне, что за жизнь в стране, откуда ты родом, – попросил жрец.

– Хорошая жизнь, – откликнулся Митрохин и задумался, – сейчас, может, и не такая хорошая, как раньше была. А раньше очень хорошо было.

Спокойно. До того, как перемены наступили.

– Перемены? – оживился жрец.

– Вроде как переворот у нас был. Перестройка.

Тихий переворот. Не то что раньше с Лениным.

С Лениным целая революция случилась. Ленин – это вроде нашего вождя.

Митрохин старался излагать как можно доступнее. Получалось странно и нелогично. Жрец закивал – понял.

– А с чем ваш вождь боролся?

– Ну не знаю сейчас даже, – Иван Васильевич пожал плечами, – наверное, хотел, чтобы народ жил хорошо. А вообще теперь уже трудно сказать, что именно он там хотел. Скорее всего хотел, чтобы жизнь в России и во всей Европе была устроена в соответствии с его идеями. Как бы тебе объяснить поточнее. В нашем мире лучшим общественным устройством многими прогрессивными деятелями той эпохи считался коммунизм. Мы вот в нашей стране вместе с Лениным, а потом и другими вождями всех народов прямой дорогой шли к коммунизму. Но так и не дошли… Мда.

На лице жреца отразилось недоумение.

– Тебя интересует, почему не дошли?

– Меня интересует, почему по велению великого вождя не наступил коммунизм в тот же день.

– Э, нет, – помрачнел Митрохин и вспомнил теорию научного коммунизма, которую едва не завалил в вузе, – да и вообще, все непросто было.

Я и сам многого не понимаю и тогда не понимал.

Зачем то было делать, зачем это. И почему, если хотели, чтобы всем было хорошо, получилось так, что почти всем стало плохо. Зато, пока шли к хорошей жизни, весело было жить. Я тогда студентом был… школяром то есть… – По лицу жреца он понял, что тот не понимает ни слова. – Потом простым инженером работал, правда, тоже по финансовой части, но денег получал столько же, сколько и все. Правда, еще председателем партийной ячейки состоял. Да лучше раньше жилось, лично мне лучше… Чище как-то, честнее.

– Значит, ты такой человек, что тебе нравится дорога, – заключил жрец.

– Дорога к коммунизму? – переспросил Митрохин. – Ну пожалуй, да! Я тогда счастливей как-то был… Да и вообще, идеи-то хорошие были.

Равенство, братство. Хотя наш вождь вроде бы сам так и не думал. Говорил только. Вот если бы коммунизм удалось построить, вот тогда мы зажили бы.

– Да. Теперь я уверен, ты такой человек, что тебе нравится дорога, – повторил жрец.

– Мне бы и коммунизм понравился, – заверил его Митрохин, – а то мы шли к нему, шли, вдруг бац – и все оказались в озверелом капитализме… Да ладно, ты все равно меня не понимаешь. Только грустно мне тогда было, что все так повернулось, и что от меня ничего не зависит, и что того времени уже не вернуть.

– Тоска по ушедшим дням, – сказал жрец, – она свойственна всякому человеку и совсем неизвестна джиннам. Тоска и сопереживание себе подобным – вот что отличает нас от них. Я видел столько несправедливости, что утратил веру, – в глазах жреца заблестели слезы. – Я знаю, что вера не сможет помочь нам, нам может помочь только учение, утверждающее высшую власть человека над своей судьбой, а не бога.

– Неслабо завернул, – одобрил Иван Васильевич.

– Я ясно вижу, какой путь нам следует избрать, чтобы быть впереди.

«Еще классики марксизма учили нас, – вспомнил Митрохин, – что взгляд на мир может быть двух основных типов: материалистический и идеалистический. В первом случае материя и связанные с ней законы первичны, сознание является производным от материи и подчинено ей, мир образовался сам по себе, без участия каких-либо одушевленных сил. Идеализм же постулирует первичность духа, сознания, идеи: то есть сознание способно непосредственно влиять на материю и физические законы мира. А отсюда недалеко уже до мысли о Творце, этот мир создавшем… Этот старик явно из тех, кто отвергает идеалистический взгляд ради материалистического, с которым религиозные установления не слишком вяжутся. Но почему он тогда до сих пор является главным жрецом храма, а не ушел в мир? Ничего не понимаю».

– Ты должен возглавить борьбу! – объявил жрец. – Ты будешь нести учение своего вождя людям и возглавишь борьбу, хочешь ты этого или нет.

Время придет!

– Ты что? – отшатнулся от безумца Митрохин. – Я тебе что, Владимир Ильич, борьбу против угнетателей возглавлять?! Скажешь тоже. Я вообще, – он неопределенно махнул рукой, – еще недавно, между прочим, строил вместе со всеми остальными гражданами нашей великой родины капиталистическое общество. Меня никакая борьба не интересует. Только собственная выгода. Я за частную собственность и накопление капитала. Понял?

– Прозрей, – нахмурился жрец, словно мог понимать, что такое «капиталистическое общество» и «накопление капитала», – имеющий глаза да увидит. Имеющий уши да услышит.

– Имеющий… да полюбит, – поддержал его Митрохин.

Старик нахмурился.

– Ты бежал с рудников, – сказал он. – Тебя так и не смогли настичь преследователи. В тебе живет мятежный дух, ты полон сил и решимости бороться.

– Это ты меня убедить пытаешься или себя убеждаешь?!

– Задумайся о высшем смысле! – выкрикнул старик. – Что дало тебе такие силы? Почему ты сбежал, когда другие остались умирать?

– Да мне просто повезло. И если бы не это необычайное везение, где бы я сейчас был?..

Он задумался. И в самом деле. А где бы он сейчас был? Сидел бы скорее всего в выгребной яме с кучей разнообразного сброда, а может, уже гнил бы в сырой земле, пожираемый червями и жуками-трупоедами.

– Нужно обладать могучей силой духа, чтобы решиться на побег с рудников. Я скажу, что тебе следует делать. Ты должен будешь присоединиться к богочеловеку. С северо-запада идут слухи, что сила его крепнет. Люди хотят свободы. Но люди боятся. Им нужен кто-то, кто поможет им поверить в свои силы.

– К богочеловеку?! – насторожился Иван Васильевич. – Слушай, нестыковочка тут какая-то.

Вообще-то наш Ленин материалистом был. И ты тоже к материалистическому взгляду на мир склоняешься, как мне кажется. А тут богочеловек?! Но, с другой стороны, – Митрохин нахмурился, – после всего, что мне довелось увидеть, я материалистом никак не могу быть. Хотя и религиозным деятелем тоже что-то не хочется. Ты уж не обижайся.

– Прекрати, – поморщился жрец, досадуя на непонятливость собеседника. – Богочеловек – существо сугубо материальное, хотя и посланник Белого божества. Ты вот, Айван, того понять не можешь, что в том случае, если ты возле богочеловека окажешься, вместе вы силу великую составите. Такую, что измывательства джиннов над людьми прекратить сможет. Я даже думаю, – жрец нахмурился, вглядываясь в лицо бывшего раба столь пристально, что тот смутился, – вы специально из Другого мира нам посланы. Там вы были наделены великим знанием о свободе, награждены им, дабы отправиться в дальнюю дорогу.

– Это научный коммунизм – великое знание? – опешил Митрохин.

Жрец кивнул с самым значительным видом:

– Учение о свободе человека не может не быть значительным.

– Да ну, – смутился Иван Васильевич, – вряд ли все так, как ты говоришь… Я же его изучал. Бреда там хватает, это да…

– Не говори так! – вскричал жрец. – Ты понесешь это знание в народ. Ты будешь говорить людям об их силе и безграничных возможностях. Ты и богочеловек – посланники иного мира, наделенные великим знанием. И я больше не хочу слышать от тебя никаких возражений!

– Я не знаю, – вконец растерялся Митрохин, чувствуя себя очень неловко оттого, что его принуждают стать адептом марксистского учения, и не кто-нибудь, а человек из далекой эпохи, главный жрец храма. – Ты и сам, похоже, не знаешь, о чем меня просишь, любезный, – заметил он после долгих раздумий. – Если бы ты видел, к чему привело это учение в отдельные моменты российской истории…

– Молчи! – прикрикнул на него жрец, лицо его покраснело от гнева. – Не сметь хулить при мне светлое знание. Если снова на ум тебе придут греховные мысли, прежде чем произнести слова, вдумайся в смысл сказанного, и только потом можешь дать волю языку.

– Ну ладно, – выдавил Митрохин. – Только я…

– Молчи!

Ивану Васильевичу показалось, что жрец сейчас бросится на него с кулаками, и он, пожав плечами, проговорил:

– Хорошо, хорошо. Оставим марксизм в покое…

– Другое дело. Всегда помни о том, что сомнение в собственной не правоте – половина пути к обретению мудрости. Напомни-ка мне основные постулаты великого учения о свободе.

– Научного коммунизма, что ли? – осторожно переспросил Митрохин.

Жрец медленно кивнул.

– Ну, – задумался Иван Васильевич, в голову, как назло, лезла одна политэкономия. – При капитализме экономика государства стихийная, – пробормотал он, поскольку жрец смотрел на него, не отрываясь, и начал проявлять признаки нетерпения, сначала теребя собственное ухо, а затем и ухо своего собеседника, – а при социализме – плановая. То есть никакие законы свободного рынка на нее не действуют. Или, точнее, не должны действовать…

– Так-так! – подбодрил его жрец, хотя Митрохин мог бы поклясться, что он не понимает ни слова.

– Но на самом деле законы свободного рынка на социалистическую экономику действуют, конечно, – испортил все впечатление Митрохин. – Я очень хорошо это знаю, – он потер ладошки, – да уж. Я, когда к нам свободный рынок в страну пришел, не растерялся. – Когда он взглянул на жреца, ему показалось, что тот впал в такую ярость, что сейчас попытается его загрызть. – Ну… что я поделать-то могу, если они действуют. – И решил исправиться:

– Тут важно другое. То, что я излагал, – это политическая экономия. Она тесно связана с научным коммунизмом и марксистской философией.

– Очень хорошо, – заметил жрец, – обрати внимание, тайное знание ты сохранил почти в полной мере. И излагаешь учение о свободе очень хорошо. Только я пока не услышал главного…

«А ведь, и правда, все помню, – подумал Митрохин и даже испугался этого откровения, – стоило копнуть поглубже, и три кита социалистического образования, попившего столько кровушки в вузе – марксистская философия, научный коммунизм и политическая экономия – всплыли на поверхность из глубин памяти. Он вспомнил очень многое из того, что учил накануне экзаменов, зазубривал, записывал убористым почерком на длинные шпоры – гармошки. Он помнил даже основные определения, которые порой представляли собой совершенно дикие лексические конструкции, и совсем уже общие слова лекторов о том, как важен на современном этапе развития советского общества всесторонний анализ перерастания социализма в коммунизм». У бывшего раба рудников Хазгаарда, борца с балансовой службой, банкира и студента советского вуза голова пошла кругом.

– Знание не просто сохранилось в тебе, оно созрело, – сообщил жрец, чем вызвал у Митрохина еще большую растерянность. – Теперь ты и сам можешь идти по свету и проповедовать, – напутствовал он, – ты не имеешь права поступить иначе.

Люди давно ждали, что придет кто-то вроде вас, обладателей тайного знания, полученного в ином, отличном от нашего мире.

Внимательно поглядев в лицо старого жреца, Иван Васильевич почувствовал обреченность… и желание подкрепиться – организм его быстро шел на поправку. Ему требовались питательные вещества и витамины. А еще, как можно меньше слышать о научном коммунизме и марксистской философии. Все, что связано с социалистическим строительством и соответствующим общественным устройством, он люто ненавидел. Переход к свободному рынку дал ему финансовую свободу и позволил жить в свое удовольствие. Он всегда считал себя человеком новой формации, а тут такое…

– Слушай, что я поведаю тебе, Айван, – сказал верховный жрец, заметив тоску и отвращение в лице собеседника, – я хочу, чтобы и ты услышал основы нашего учения. То знание об Ушедших Богах, которое мы передаем из поколения в поколение. То, что составляет основу нашей веры, и то, во что я все еще верю, хотя утратил веру в то, что нам может помочь кто-то, кроме нас самих.

«Идеалист все-таки, – подумал Иван Васильевич, – слава тебе… кто?»

– Согласно нашей вере Богов было двое, – начал вещать жрец, – один из них олицетворял Черное начало, другой – Белое. Черный был составляющей Хаоса, хранил Хаос в себе, и Хаос выплескивался из него наружу при каждом удобном случае.

Поскольку весь наш мир представляет собой Хаос и возник из Хаоса – эта часть создания мира принадлежит ему. Белый являлся частью Порядка. Он имел упорядоченную сущность и умел одним прикосновением проникать в самую суть вещей. Поскольку весь наш мир овеществленный – эта часть создания мира принадлежит ему. Черный бог олицетворял собой интуитивное, то есть чувственное, начало и мистическое, то есть необыкновенное, начало. Белый – физическое, то есть телесное, и материальное, то есть предметную сферу, сферу вещей. Черный и Белый боги были так непохожи, что когда они создали мир, частично хаотичный и частично упорядоченный, и решились создавать существо по образу и подобию своему, то к общему мнению они так и не смогли прийти. Тогда Боги породили два народа-антагониста. Черный создал Джиннов. Расу, склонную к мистицизму, обладающую могучей интуицией. Белый создал людей. Существ, склонных к физическому и материальному началу. И если джиннов, по замыслу Черного, путь в будущее вел через магию и осмысление мира с помощью интуиции, то человек должен был раскрывать природные тайны с помощью собственного опыта. Но поскольку мир един для этих существ, то, по замыслу Богов, только одну из этих рас должно ждать возвышение и власть над миром.

Другую же – существование в единственном для них доступном измерении под властью возвысившейся расы.

– Интересная теория, – отметил Митрохин.

– Это не теория, – рассердился верховный жрец, – это основа нашего учения. И это правда от первого и до последнего слова.

– Хорошо, хорошо. Только не надо так волноваться… – Иван Васильевич подумал, что с нервной системой у старика далеко не все в порядке.

Ему бы на курорт съездить на пару недель, в Анталию, на полный пансион, нервишки подлечить, в бассейне понежиться возле отеля. А то хватит удар, и привет. Не мальчик уже.

Свои мысли Митрохин озвучить не решился.

Оставил их при себе, продолжив выслушивать откровения жреца.

Солнце уже окончательно поднялось в небосвод и утвердилось там, заливая все вокруг яростным жаром. А старик все говорил и говорил, поверяя Ивану Васильевичу легенды древнего мира, требуя от него иногда повторить сказанное, чтобы удостовериться, что Митрохин все запомнил правильно.

Через пару часов Иван Васильевич попробовал задремать, за что получил сухим кулачком по лбу.

Жрец отпустил его только к полудню, когда жара сделалась невыносимой.

– Джинны идут! – крикнул кто-то. Храмовый комплекс ожил. Люди забегали, суетясь.

– Что происходит? – схватил Митрохин за рукав пробегавшего мимо жреца.

– Джинны, – коротко бросил тот.

– Ну и что, что джинны?

– Как что, если хотя бы один джинн окажется вблизи капистулы, мы должны выйти, построиться перед храмом, принести джиннам воду и дары.

– Ясно, – Иван Васильевич коротко кивнул и тоже заспешил. Ему хотелось посмотреть, что за джинны приближаются к храмовому комплексу и сколько их всего. В душе уже поднималось нехорошее чувство, пока весьма смутное. Необъяснимая тревога. Чего ждать от этого визита? Может ли так случиться, что это его ищут? С тех пор, как он угнал повозку, минуло уже четыре недели.

Впрочем, не он один испытывал трепет. Жрецы вели себя так, словно от того, насколько они окажутся расторопны и предупредительны, зависит их жизнь.

Митрохин забрался по приставной лестнице и выглянул из-за стены.

Джиннов везли низкобортные повозки, вроде той, какую он угнал. Их было не меньше двух десятков. Почти все ифриты, но была среди них и парочка силатов. Тут Митрохина прошиб холодный пот. Он вспомнил, что угнанная повозка стоит во дворе капистулы. Он спрыгнул вниз и помчался разыскивать верховного жреца. Пока еще не поздно, надо что-то предпринять. Во дворе он остановился как вкопанный, обалдело озираясь, – и привязанные к низкой изгороди эвкусы, и сама повозка таинственным образом исчезли.

– Айван, – услышал он и обернулся. Верховный жрец кивнул ему:

– Не беспокойся, мой друг, мы позаботились об этом.

Митрохин выдохнул с облегчением.

– Тебе надо облачиться в тогу, – сообщил старший жрец, – поторопись. – Он остановил одного из братьев:

– Вот, брат Вакрен поможет тебе с тогой. Так, брат Вакрен?

– Но я… – Воспротивился было жрец.

– Брат Вакрен даст тебе тогу покойного брата Тектера. – Верховный жрец смерил брата Вакрена суровым взглядом. – Или брату Вакрену не поздоровится. Так, брат Вакрен?

– Так, – кивнул тут, мигом ощутив смирение.

– Покойного не надо, – воспротивился Айван Васильевич, – что-то мне не по душе эта идея.

– Если ты хочешь встретить рассвет следующего дня живым, тебе придется облачиться в тогу брата Тектера. Разумеется, ты свободен в своем выборе. Но я хочу, чтобы ты знал. Твой отказ повлияет не только на твою судьбу, он отразится и на всех нас…

– Проклятье, – выдохнул Митрохин, – ну хорошо, я согласен.

Тогу с покойного брата Тектера снимали в его присутствии. Для этого пришлось спуститься в храмовую усыпальницу. Благодаря висящим под потолком душистым травам пахло здесь не только гниющей человеческой плотью, но Митрохина все равно едва не вывернуло наизнанку. Он прикрыл рот, подавляя рвотные позывы. Брат Вакрен поглядел на брезгливого гостя с осуждением. И принялся торопливо раздевать лежащего на возвышении покойника. На то, чтобы одеть брата Тектера в костюм от Роя Робсона, не оставалось времени.

Пришлось оставить труп в непотребном виде.

Парочка жрецов, облаченных в тоги (один с самой перекошенной физиономией, какую только можно представить), выбралась на свет божий. Здесь Митрохин вдохнул полной грудью свежий воздух и зашелся в кашле.

– Скорее! – его уже тянули за рукав.

Он последовал за остальными, миновал узкий дворик и распахнутые настежь ворота. Жрецы построились перед капистулой. В центре стоял верховный жрец. Рядом с ним – молодой служитель Белого божества. Он держал в руках медный поднос, полный костей. Другой бережно сжимал глиняный кувшин со свежей водой.

Жрецы едва успели выполнить необходимый обряд. Джинны уже подъезжали к храмовому комплексу. Крепкий силат на ходу спрыгнул с телеги, сверля стоящих перед ним людей свирепым взглядом маленьких черных глазок. Митрохин уже знал, что, когда силаты гневаются, в глазах у них начинают плясать языки пламени. Этот джинн внешне был спокоен. Зато второй находился в самом свирепом настроении. Красный огонь его взгляда обжигал.