Текст книги "Осколок империи"

2

«Вот он, стервец!..»

Дормидонт Савельев никогда не считал себя умелым охотником. Да и не крестьянское это дело – бродить по лесам, полагаясь на удачу. Крестьянская удача – она в тяжелом каждодневном труде до седьмого пота. Только неустанным трудом можно добыть в суровом краю пропитание себе и своей семье, а охота – для бродяг и непосед вроде Ерёмы Охлопкова. Нашел он, правда, благодаря своей непоседливости Рай Земной и односельчан сюда привел, да не добавило ему райское житье-бытье ни умишка, ни трудолюбия. Так и носится, растрафа, где-то по лесам, по полгода-году домой носа не кажет, дети растут сиротами, жена на богатого соседа пуп рвет… Другой рай, железные свои зубы скалит, ищу. Чтобы уж никакой власти над мужиком не было. Чтобы один он в природной своей свободе землицу пахал и никому в ножки не кланялся. А разве можно совсем без власти-то?..

Нет, совсем без власти нельзя. Невозможно мужику на Руси без власти. Иначе не жизнь будет, а сплошное баловство. Совсем как при большаках, когда любой прохожий мог обидеть, последнее отобрать, а то и жизни лишить православного. Так что не по лесам шастать надо, а потом землицу кропить от зари до зари, Бога молить за чудесно вернувшуюся старую власть, да детям малым в головенки их пустые это вбивать. Пока поперек лавки лежат. И чтобы никакого баловства…

И никогда не взял бы Дормидонт в руки винтовку, кабы не повадился медведь скотину резать. И так напасть за напастью – то саранча адова все пожрала, то засуха, то мороз страшенный… А уж про хворь лютую, что, почитай, каждый третий дом в Ново-Корявой осиротила, и вспоминать страшно. Только истовой молитвой и совладали с бедой-злосчастьем. Твердил, правда, доктор городской, очкастый, что болесть эта как бы сама собой пресеклась – имутет какой-то у тех детушек, что выжили, прорезался. Да кто этот имутет видел-то? Это ж не зуб, не волосья – где-то глубоко внутре сидит. А может, и нет его совсем. Бабки-ведуньи шептали, что молочко помогло. Мол, нашли коровёнки крестьянские травку заветную, лечебную, а с той травки и молоко у них стало чудесное – любую хворь лечит. Молочком да молитвой и спаслись православные. Так что молиться на коровок корявинцы готовы были. Даже на Покров зарезать рука ни на одну не поднялась.

А тут аспид этот… Да ладно бы одну заломал, да в лес, себе в берлогу утащил – надолго бы ему того мясца хватило, а крестьяне покручинились бы, да и махнули рукой. А тут повадился чуть не каждую ночь стайки ломать. Подкрадется тихонечко так, даже собаки его не чуют, сломает без шума и корове голову – набок. Да не жрет, паскудник, – потроха выпустит и бросит. Будто ищет чего в коровьем нутре, да не находит. Уж и караулили его всем селом – все без толку. Пока в одном месте ждали – он в другом лютовал. Пытались в разных местах секреты выставлять – вообще не приходил, в лесу отсиживался. Даже на человека поначалу грешили – не может зверь лесной такое творить, не хватит у него умишка, да нашли на дверном расщепе шерсть рыжую, длинную, медвежью, и следы нечеловечьи.

Властям жаловаться, понятно дело, не стали – еще на смех поднимут: мол, не можете сами с паршивым медведем справиться! Решили извести зверюгу своими силами. Одна беда – капканы обходит, а по следам – попробуй найди. До зимы – вон еще сколько, а на траве да листе палом след и не след вовсе, а так – вмятина. Собаки же по следу не идут: как учуют зверюгу, так все – хвост подожмут и к хозяину. Спаси, мол, мил человек, от напасти любой, оборони! Так что бродили в одиночку и артельно – все мечтали берлогу найти, да все без толку.

И вот повезло наконец Дормидонту…

Слава богу, ружье не в первый раз в руках держал лапотник – довелось повоевать в Германскую, да и потом у Колчака при обозе полгода по мобилизации. Так что промазать он не боялся: полсотни шагов – делов-то! Медведь, хрустя ветками, лакомился чем-то в кустах, довольно ухая и взрыкивая. Может, малиной, может, другой какой ягодой – богато их по здешним лесам водилось. Иных и не видывали мужики никогда, даже не знали – можно есть или нет. Ветерок дул на охотника, а посему зверь его не чуял. Зато тяжкий звериный дух как будто пропитал все вокруг. «А ну как не возьмет пуля нечисть эту лесную? – испугался в последний момент мужик, уже поймав на мушку мохнатый загривок. – Матерущщий, повыше меня будет… Старики бают, что пращуры наши на них с рогатиной хаживали, да и то завалить такого умение было нужно… Может, плюнуть да с ватагой потом сюда нагрянуть? По-любому ведь где-то рядом берлога должна быть у косолапого?..»

Но перед глазами встала корова Зорька, задранная хищником на прошлой неделе, испятнанная кровью черно-белая шкура кормилицы, размотанные на пяток аршин из вспоротого брюха сизые кишки, и руки сами собой стиснули дерево приклада. Мужик суетливо осенил себя крестным знамением, поплевал на всякий случай налево да напоследок перекрестил троекратно винтовку. Прочел бы и молитву, да ничего путного, кроме «Спаси, сохрани и помилуй», в голову как назло не лезло. А тянуть дальше было невозможно: медведь пятился задом, выбираясь из колючего куста, и в любой момент мог обернуться.

«Эх, пронеси, Господи!..»

Дормидонт прицелился было в низкий затылок за покатыми плечами, заросшими грязной рыже-бурой шерстью, но в последний момент перевел прицел ниже, прямо между оттопыривающих шкуру лопаток. В хребет-то оно будет вернее!

Д-дых!

Зверь качнулся вперед, словно его ударили обухом, и как-то неуверенно взрыкнул. Попасть-то попал, да вот наверняка ли? Не теряя времени даром, мужик задергал тугой затвор, выбрасывая остро пахнущую порохом гильзу и досылая в казенник новый патрон.

Д-дых!

Теперь уже – куда придется, потому как хищник, урча и постанывая почти по-человечески, разворачивался к своему обидчику.

«Неужто нипочем ему! – запаниковал Дормидонт, едва справляясь трясущимися руками с затвором. – А ну как пойдет ломить? Смогу пятки смазать-то – ноги, вон, совсем ватные!..»

Но третьего выстрела не потребовалось.

Зверь, так до конца и не выпутавшийся из куста, рыкнул в последний раз и с громким хрустом рухнул наземь, совсем скрывшись из глаз. Только негромкое ворчание и колышущиеся ветви указывали то место, где ворочался смертельно, как хотелось бы верить охотнику, раненный медведь.

Затих он не сразу. Еще минут десять из малинника раздавался хруст и почти что членораздельные стоны. И еще с полчаса после того, как все стихло, не решался Савельев приблизиться к своей добыче, держа давно замершие ветви на прицеле.

Наконец, зачем-то стараясь, чтобы под ногой не хрустнула ни одна ветка, он крадучись подобрался к примеченному месту и, вытянув жилистую шею, попытался разглядеть что там творится, в любой момент готовый сорваться с места и задать стрекача. Мохнатая груда была совершенно неподвижна.

«Прикинулся небось, – решил мужик, по природе своей привыкший никому и ничему на свете не доверять. – Я к нему, а он на дыбки и ну меня ломать – только косточки затрещат. Ну уж дудки…»

Он тщательно прицелился и одну за другой всадил в лежащего зверя еще две пули. Всадил бы и последнюю, пятую, да боек вхолостую звонко щелкнул по капсюлю – осечка. Будто кто-то, тот же Господь, наверное, сказал: все, мужик, хватит ему. Довольно над мертвой тварью издеваться. И действительно: пули попадали в цель, вырывая клочки меха, а лежащая туша даже не вздрогнула. Если медведь и прикидывался, то терпением он обладал поистине железным. Живому такое нипочем не стерпеть.

«Все, отмучился, бедолага! – как всегда в таких случаях запоздало нахлынула на незлого, в общем-то, мужика жалость. – А и поделом тебе: нечего честного хрестьянина забижать…»

Не выпуская из рук винтовки (на всякий случай он перезарядил оружие, вставив новую обойму), Дормидонт присел рядом с поверженным лесным хозяином и опасливо поторкал безразличную тушу сломанной веточкой.

«А ведь не так и велик, – с некоторым разочарованием подумал он. – Пожалуй, трех аршин в длину не будет. А показался – с избу! Не зря говорят: у страха – глаза велики…»

Ему, только что собиравшемуся бежать куда глаза глядят, вдруг до смерти захотелось разглядеть свою добычу во всех подробностях: прожив жизнь почитай что в лесу, он так никогда и не видел вблизи грозного хищника – главного героя детских страшилок.

Прикасаться к мертвому животному не хотелось. Какой-то суеверный страх обуял охотника. Наверное, тысячелетия назад у далеких наших предков так и зародились легенды о духах, переселяющихся из убитых ими зверей в человеческие тела, если не соблюден особый сложный обряд их освобождения. Поэтому он не поленился вырубить из подлеска (благо, топор на всякий случай был заткнут сзади за пояс – с топором-то мужику завсегда сподручнее винтаря) молодую сосенку и очистить ее от сучьев. Получившейся жердью он долго пытался поддеть лежащего, свернувшись в тугой комок зверя то с одной стороны, то с другой, а потом, напрягая все свои невеликие силы – оказался тот на удивление тяжел, а мужичок – совсем не Геркулес, – перевернуть на спину.

А когда это удалось – сразу пожалел мужик, что поддался глупому ребячеству…

«Спаси, сохрани и помилуй! – твердил Дормидонт, мчась сломя голову прочь от проклятого места. – Спаси, сохрани и помилуй меня грешного!..»

* * *

– Врешь ты все, Дормидоша! – посмеивались мужики, топая по зарослям к месту, указанному Савельевым. – Поди и не ходил ты в тайгу, а у приезжих, на Выселках, самогонку хлестал. Вот и привиделось с пьяных глаз.

Выселками в Ново-Корявом прозвали справную деревню, что населяли бывшие кулаки, бежавшие от Советской власти. И хоть была та деревня в разы больше их «вотчины», а заодно и остальных деревенек, основанных беглыми, прозывалась она Выселками. Как же иначе? Выселенные ведь там жили. Из далекой «Расеи», как издавна прозывалась в Сибири землица, лежащая на закат от Уральских гор. Вроде и своя, да все ж чужая земля. За дело, видать, власть выселила оттуда мужиков. Хошь и безбожная, да власть, и знает, что творит. Нас-то, мол, никто не выселял – сами подались на чужбину. Своей волей. Потому и держались «местные» от чудно говорящих «выселенных» наособицу, особо не привечали и сами старались пореже бывать у живущих в «не по-нашему» рубленых избах соседей даже по делу. Разве только такие непутевые, как Еремей Охлопков, и были у «выселковых» частыми гостями, да и то благодаря врожденному своему «баловству».

– Ей-богу не вру! – размашисто крестился Дормидонт, разом осмелевший в компании старых дружков-приятелей, с большинством из которых знался еще с беззаботного бесштанного детства при покойном Царе-батюшке. – Вот! – тыкал он все под нос пустую винтовочную обойму, будто одно ее присутствие что-то доказывало. – Как на духу говорю – четыре пули в нечисть эту лесную всадил, а на пятом патроне осечка вышла! На этом, вот, глядите сами!

– По соснам, поди, пулял, охотник! – улыбались в бороды мужики, которых нестреляный патрон с пробитым капсюлем тоже не слишком-то убедил. – Эка невидаль – четыре пульки в белый свет, как в копеечку выпустить!

– Попал я, попал! – горячился Савельев. – Все четыре пули в него уложил, как одну!

Это сейчас он мог связно говорить о содеянном, а тогда, два дня назад, когда прибежал в деревню едва живой, весь исцарапанный, в разодранной рубахе, не мог вымолвить ни слова – только делал страшные глаза и пытался показать руками что-то огромное. Полдня бились с ним всем скопом, отпаивали молоком и самогоном, пока не смог он выдавить из себя первые страшные слова…

Благодаря тому, что бежал мужик тогда, не разбирая дороги, проследить его путь было несложно: тут муравейник растоптал, ничего не видя вокруг себя, там ветки поломал, а то и клочок рубахи на остром сучке оставил.

– Лбом хоть лесины не сшибал? – шутили приятели. – А то, поди, снес парочку и не заметил. Вон фингал под глазом!

– Посмотрел бы я на вас, – огрызался Дормидонт. – Как бы вы на моем месте… Не токмо лесины – скала на пути встала, снесли бы!

Вообще всем, кроме вконец затурканного Савельева этот поход казался чем-то вроде веселого приключения. Хотя все были вооружены – кто винтарем, кто дедовской берданкой, а самый могутной из всех, Ворсуня Кадочников, успевший повоевать в Гражданскую и за белых, и за красных, и за «мужичьего атамана» Лебедева, даже «маузером» – никто не считал поход серьезным делом. Так, подходящим поводом отсрочить насущные дела, вырваться из-под опеки жен, провести денек в хорошей компании. В «сидорах», собранных в дорогу заботливыми женушками, сплошь и рядом побулькивало нечто внушающее оптимизм, а жутким сказкам, рассказываемым Дормидошей, никто особенно не верил.

– Ну, где тут у тебя леший завалялся? – весело пробасил Филимон Веревкин, когда по всем прикидкам прибыли на место. – Показывай, давай!

– Сами ищите! – буркнул Савельев, которого, чем ближе к страшному месту они подходили, тем сильнее колотила нервная дрожь. – Я вас привел и все – дальше с места не сдвинусь! Вон сосна, за которой я прятался, а вон – малинник. Проверьте сами, коли такие смелые!

– У этой, говоришь? – зареготал другой дружок, Сёмка Косых, зажимая щепотью нос. – То-то, смотрю, тебя на этом самом месте медвежья болесть прошибла! Аж слезу жмет!

Но никто не поддержал остряка: теперь все почувствовали тяжкий запах, волнами накатывающий на сельчан, притихших и сбившихся в кучку, словно малые дети, застигнутые в поле грозой.

– Слышь, мужики, – покачал головой бывалый Ворсуня Кадочников, без нужды пощелкивая предохранителем будто бы невзначай извлеченного на свет божий «маузера». – А ведь животина, ежели подохнет, не так воняет. Факт.

– Больно ты знаешь, что чем воняет! – запетушился Сёмка, успевший по дороге не раз и не два приложиться к содержимому своего «сидора».

– Да уж знаю… – веско обронил Варсонофий. – Довелось, Сёма, понюхать, было дело…

Подбадривая друг друга, мужики осторожно приблизились к кустам. Савельев тоже недолго вытерпел и уже через минуту маячил за спинами столпившихся, вытягивая шею над плотно сдвинутыми плечами.

– Чегой там, а, крещеные?

– Да, Дормидоша, – распрямляясь, покачал головой Филимон, когда молчание стало невыносимым. – Грех на душу взял. Смертный грех. Человек это.

– Какой еще человек? – тут же встрял Косых. – Где ты человека видишь? Не верь ему Дошка – зверь это!

– Да где же зверь-то? Ты на лапы глянь – не лапы это, руки.

– А когти?

– Был у нас юродивый – Федюней звали, так он отродясь ногтей не стриг. Такие ж были, а то и подлиннее.

– По вершку были ногти у Федюни, – авторитетно поддержал Филимона Варсонофий. – Чистые когти. Да что там когти – ты на зубы его глянь.

– А что с зубами? Зубы как зубы.

– Человечьи это зубы – вот что.

Чудной зверь действительно походил на сплошь заросшего жестким волосом человека. Глаз уже не было – постаралась какая-то шустрая пичуга или зверек, но зубы в открытом, стянутом смертной гримасой рту действительно были человечьи… Кроме огромных клыков. Вообще, все у него было получеловечье, полузвериное. Мохнатое лицо с приплюснутым носом походило на людское, но над мощными надбровными дугами не было никакого лба – настолько бы скошен назад череп. Руки были человеческие, но неимоверно длинные… И так во всем.

– А здоров-то, здоров, – покачал головой Варсонофий. – Парамон Охлопков пацаном сопливым рядом с ним оказался бы. Точно, а, мужики?

Легенды о стати и силушке Парамона, сгинувшего без вести в круговерти Гражданской войны сродного[19]19
  Сродный – двоюродный.


[Закрыть] брата всем известного Ерёмы, передавались из уст в уста уж сколько лет, обрастая, как водится, подробностями вовсе фантастичными. Разгибавший некогда голыми руками подковы кузнец в деревенских преданиях уже мог играючи вырвать из земли с корнями дерево, ударом кулака в лоб сразить наповал быка-трехлетка и перепить за свадебным столом всю деревню. Но при одном лишь взгляде на могучие мышцы странного «мехового» мужика бледнели все привычные образы деревенского богатыря. При жизни он действительно был не более трех аршин росту, но зато – поперек себя шире. Не во всякую дверь прошел бы – царапнул бы косяки плечами.

– А что ж он голый-то! – с отчаянья привел последний довод Дормидонт, уже в душе распростившийся с волей – за убийство человека и здесь, в Новой России, полагалась каторга, а то и намыленная петля. – Нешто крещеный по лесу станет нагишом шастать? И креста на ём нет!

Последний аргумент подействовал: мужики дружно заскребли в затылках. За убийство инородца прежняя власть хотя и не жаловала, но строго вроде бы не карала. Да и родня убиенного всегда больше настаивала на выкупе, чем на непременном наказании убийцы. Свои у инородцев понятия о грехе и воздаянии. Нехристи, одним словом. Церковное покаяние, конечно, само собой, да все такое разное…

– Как, мужики, ни крути, а надо в город энтого лешака тащить, – подытожил Филимон. – Там тебя, Дормидонт, и рассудят – в каторги идти или каяться да калым инородцам собирать. А то и отпустят на все четыре стороны, если зверь энто. Грамотеям-то городским виднее, чем нам, сиволапым.

– А может, прикопаем его тут, да и дело с концом? – тоскливо протянул Савельев.

– Нельзя, – помотал головой Филимон. – Это дело прояснить надо. Сам же всю жизнь с камнем на душе проходишь – рад не будешь.

– Как же мы его потащим? – оценил взглядом Варсонофий облепленную мухами тушу. – В нем весу пудов десять.

– Ага! Кабы не вся дюжина!

– Не, не потянет на десять! – заспорил поперешный Сёмка. – Девять пудов – не боле…

– Да хоть бы и девять. Лошадь ведь сюда не привести.

– Да и приведешь – испужается, ни в жисть не подойдет.

– Делать нечего, православные, – подытожил Кадочников. – Срубим пару лесин, соорудим волокушу, да на себе потащим. Привыкать нешто?

Вскоре возле малинника, распугивая лесную живность, весело застучали топоры…

* * *

– Могу вас обрадовать, господа, – вышел на крыльцо больницы к ожидавшим его вердикта крестьянам Привалов. – Вы убили не человека.

– Слава богу! – бухнулся на колени и принялся истово креститься на купол больничной часовни Дормидонт Савельев. – Ни в жисть теперь ружье в руки не возьму! Гори оно синим пламенем!

– А кто же это? – настороженно спросил Филимон Веревкин.

– Кто? Кто? – поддержали товарища остальные мужики, заметно повеселевшие: кто это начальство знает – взяли бы вдруг да и записали всей компанией в сообщники Дормидонтовы? – Кто такой?

– Увы, ничего конкретного пока сказать не могу, – развел руками ученый. – Но то, что данное создание природы не принадлежит и к одной из человеческих рас, – гарантирую.

– А не леший часом? – прищурился Семён Косых.

– Никоим образом. И вообще, господа: лешие, русалки, водяные… Все эти существа – не более чем персонажи детских сказок. Стыдно в вашем возрасте верить в подобное.

– Как же не верить, барин, коли на самом деле они есть? – не выдержал молчавший до сих пор Варсонофий. – Кто в позапрошлом годе на озере Федьку Савушкина под воду утащил? Русалки защекотали и утащили.

– А водяной на болоте ночами ухает, – поддержал приятеля Веревкин. – Стало быть, и лешак должон быть!

– Сказки все это, – поморщился ректор Новороссийского университета, снял пенсне и принялся его протирать платочком. – Фёдора Савушкина, скорее всего, подвела судорога. Такое случается и с самыми умелыми пловцами. И вообще: кто же в здравом уме купается в конце апреля?

– Не купался он, – буркнул кто-то из толпы. – Сети ставил. Вот еще баловство – купаться! Мальчонка он, что ли, сопливый?..

На болтуна тут же зашикали: всем было известно, что после неудачного похода атамана Коренных генерал-губернатор строго-настрого запретил крестьянам появляться в окрестностях Врат. А озеро, до сих пор остающееся безымянным, попадало в запретную зону. Чем черт не шутит: утопленнику, конечно, не поможешь, но вот на головы живых ослушников беду накликать вполне возможно – не один он тогда на озере-то был… Но рассеянный профессор совсем не обратил внимания на слова крестьянина.

– Что до уханья на болоте, – авторитетно заявил он, вновь нацепляя пенсне, – то могу заверить вас, господа, что ни к каким проявлениям потусторонних сил это явление отношения не имеет. Скорее всего, эти звуки издает выходящий на поверхность болотный газ… И вообще: стыдно, господа, верить в такое – в двадцатом веке живем. В ближайшее время будет организована лекция, разоблачающая все эти суеверия, и милости прошу вас всех прийти, послушать, сделать выводы…

– А, кроме того, – ротмистр Манской вышел на крыльцо следом за ученым, нахмурив брови, оглядел крестьян и сурово спросил: – Разве сегодня праздник или воскресенье? Ну-ка по домам и делом займитесь! И чтобы больше – никаких самочинных облав. Объявится медведь или иной хищник – извольте сообщить властям. Не мужицкое это дело…

Офицер еще не закончил свою речь, а задние мужики уже потихонечку-потихонечку двинулись восвояси. К чему лишний раз начальству на глаза попадаться? От власти подальше – оно и спокойнее…

– Вот так с ними надо, Модест Георгиевич, – обернулся Сергей Львович к Привалову, когда больничный двор опустел. – А то затеяли тут лекцию… Мужицкое дело – пахать да сеять! В лишнем знании – лишние хлопоты.

– Вы не правы, Сергей Львович, – запротестовал ученый. – Темного мужика легко может ввести в заблуждение любой складно говорящий грамотей. Хотя бы и большевик. Мы все это отлично видели совсем недавно. Наша цель просветить мужика, научить его задумываться…

– Ну да, – нехорошо улыбнулся ротмистр. – Сперва задумываться начнет, а потом «Капитал» Маркса откроет… А кто, спрашивается, землю пахать будет?

– Землю пахать будут трактора, Сергей Львович, – от волнения щеки Привалова пошли пунцовыми пятнами: этот спор был далеко не первым и скорее всего не последним. – А образованный крестьянин будет ими управлять. Да-да, Сергей Львович! Образованный крестьянин-с. Как в Северо-Американских Соединенных Штатах. И пахать землю не по народным приметам, а по всем правилам агрономической науки. И наш с вами долг, господин Манской, вырастить этого образованного крестьянина, дать ему образование, научить всему. Если не из этих темных мужиков вырастить, – кивнул он в сторону ворот больничного двора, – то хотя бы из их детей. Да-да, не спорьте! Среди крестьянских детей встречаются ничуть не менее способные, чем среди детей чиновников или офицеров. И это я заявляю вам авторитетно!

– А потом кухаркины дети полезут управлять государством, – скривил губы в иронической улыбке офицер. – Уж не социалист ли вы часом, Модест Георгиевич?

– Ни в коей мере, – смешался ученый. – И вообще: какое отношение имеет народное образование к социализму?

– Самое прямое… Но извините, профессор, – Манской решил не углубляться в дебри политики. – Я хотел спросить вас вот о чем…

– Конечно, Сергей Львович. Я весь внимание.

– Вот этот… субъект, – кивнул офицер на обитую крашенной суриком жестью дверь морга. – Неужели это разумное существо?

– Увы, – развел руками Привалов. – Я не могу в полной мере оценить умственные способности данного представителя приматов. Может быть, при жизни он имел некоторые интеллектуальные способности, а может быть – был не умнее африканской гориллы. Имея единственный мертвый экземпляр, судить об этом трудно. Крестьянин даже не мог толком объяснить, как двигался этот примат, – прямо, как человек, или опирался руками о землю, как человекообразная обезьяна…

– А не может это быть… гм-м… проявлением мистических сил?

– Сергей Львович! Мне стыдно за вас! Ну, ладно, простительно неграмотным мужикам верить в леших и прочую нечистую силу, но вы-то – образованный человек! Что вы нашли в этом бедном существе мистического? Вы же присутствовали при вскрытии!

– Я ничего такого не хотел сказать… – смешался смущенный таким напором Манской. – Да, вроде бы животное как животное… Но не смущает ли вас, профессор, череда странных напастей, обрушившихся на Новую Россию в последнее время? Саранча, засуха, мороз, детская чума… Это вот существо, по словам крестьян, убившее нескольких коров…

– Глад, мор и семь казней египетских! – сверкнул стеклышками пенсне Привалов. – Могу вас заверить, сударь, что никакой связи между всем перечисленным вами нет и никогда не было. Стечение обстоятельств – не более того!

– Как знать, как знать…

– И к тому же я не совсем уверен, что убийцей коров был именно этот примат! Строение его зубов доказывает, что существо это, как и человек, предпочитает растительную пищу.

– А клыки?

– Что клыки? Разве у нас с вами их нет? Да, обезьяны, как и люди, всеядны. При случае африканские бабуины могут убить и растерзать антилопу. Но чтобы целенаправленно охотиться на крупный рогатый скот… Скорее всего, это был обыкновенный медведь.

– Как знать, – еще раз пробормотал ротмистр.

На душе у него было неспокойно…