Текст книги "Кодекс гражданина Треушникова"

В этой прямой и твердой преемственности мне видится решение одной из самых глубинных проблем общества, обозначенной еще Шекспиром. Требуя от своего друга Горацио клятву хранить тайну призрака, поведавшего о предательстве брата, датский принц Гамлет восклицает: «Порвалась цепь времен» (перевод К. Р.). Устами своего героя Шекспир актуализирует драму антагонизма генераций и невозможности их взаимодействия.

«Каждый из нас зажат между поколениями, – сказала в разговоре со мной Екатерина Владимировна Ремизова. – И мы не успеваем передавать». Однако пример очевидной преемственности, продемонстрированной на протяжении долгих лет трудами двух выдающихся ученых, говорит нам о том, что надежда все-таки остается.

Среди сорока пяти учебных дисциплин, преподаваемых в шестидесятые годы на юрфаке, наибольшую трудность для Михаила Треушникова, по его собственному признанию, представлял иностранный язык. Студентов разделили по группам в соответствии с тем, какой язык они изучали до этого, а тех, кто не изучал никакой, автоматически записали в английскую группу. Вот с ними, не знавшими даже латинского алфавита и элементарных правил произношения, пришел заниматься преподаватель кафедры английского языка филологического факультета МГУ Евгений Александрович Бонди. Для меня, как выпускника и впоследствии доцента кафедры английской филологии Якутского госуниверситета, это имя является абсолютной легендой, поэтому я был тронут, когда Михаил Константинович, вспоминая своих университетских наставников, заговорил вдруг именно о нем. Не знаю, читали в этой группе Шекспира в подлиннике или нет, но Евгений Александрович явно оставил по себе хорошую память. Очевидно, он производил впечатление – Михаил Константинович прежде всего отметил его особенную подтянутость. Элегантные манеры у коренного сибиряка, родившегося в 1923 году в Томске, возникли отнюдь не из воздуха. Стажировки в Эдинбургском и Оксфордском университетах не прошли бесследно. Однако до командировок в Шотландию и Англию в жизни Евгения Александровича были совсем другие дороги. В рядах Красной армии во время войны он с боями дошел до Польши, получив награды, никак не связанные с владением иностранными языками. Орден Отечественной войны, как и орден Красной Звезды вручались на фронте за настоящие подвиги. Имелась среди боевых наград у Евгения Александровича и медаль «За отвагу», которую фронтовики ценили особо. Она вручалась только за личную храбрость, проявленную в бою. Штрафники, лишенные предыдущих наград и званий, как правило, представлялись за свои отчаянные действия именно к этой медали, а потому уважением у народа она пользовалась, возможно, даже более глубоким, чем ордена. Так что подмеченные Михаилом Константиновичем собранность и чувство собственного достоинства у его преподавателя по английскому языку опирались, скорее всего, не на одни лишь британские традиции. Уникальная эпоха создавала уникальных людей.

Слушая однокурсников профессора Треушникова, особенно в той части, где они вспоминали своих учителей, я не мог избавиться от ощущения, что они рассказывают мне о людях из книг – вот в том самом смысле, в каком это происходило в детстве. Ты открываешь старую книгу, и с ее страниц в твою жизнь входят Герои. Люди больших поступков, крупных событий, сложнейших испытаний и великих побед. Исключение состоит лишь в том, что в моих детских книгах эти Герои зачастую были придуманы писателями, тогда как студенты 1960-го рассказывали о тех, кто реально жил. Геннадий Ильич Соломаха, поступивший на юрфак в один год с Михаилом Треушниковым и по окончании МГУ проработавший с ним вместе несколько лет в Москворецком суде, на мой вопрос об университетской профессуре той поры первым делом вспомнил Петра Николаевича Галанзу, который преподавал у них на первом курсе всеобщую историю, а чуть позже – историю политических учений. Показательно, что вторую дисциплину назвал в качестве одной из основных мотиваций для обучения на юрфаке и Евгений Александрович Абрамов, занимавший впоследствии самые высокие посты в Министерстве внутренних дел Российской Федерации. Помнится, я спросил его о карьерных устремлениях студенчества шестидесятых, и он, рассмеявшись, ответил, что ничего подобного у них в головах не было, а учеба на юридическом увлекала уже самой возможностью и процессом познания. Дисциплину «история политических и правовых учений» он привел как наглядный пример своего собственного вовлечения в этот процесс. Преподававший ее Петр Николаевич Галанза на самом деле прожил жизнь, состоявшую из событий, которые для моего поколения были, вне всякого сомнения, легендарными. Окончив историко-филологический факультет Московского университета в переломном для России 1917 году, он принял сторону революции. В двадцатипятилетнем возрасте предвосхитил стихи Михаила Светлова о Гренаде и вступил в Красную армию.

 
Мы ехали шагом,
Мы мчались в боях
И «Яблочко»-песню
Держали в зубах.
 

Это сейчас строки 1926 года могут кому-то показаться абстрактной и наивной архаикой, но для меня и многих моих ровесников в семидесятые годы их наполнял очень конкретный смысл. Зачитываясь романом Николая Островского «Как закалялась сталь», я летел вместе с Павкой Корчагиным в конной лаве, строил узкоколейку, бился за правду, и все это делало из меня человека. Евгений Александрович Абрамов на мой вопрос о значимости Гражданской войны для их поколения ответил сдержанно и просто: «Это было важно».

Булат Окуджава в 1957-м написал свой скромный шедевр «Сентиментальный марш», завершающийся такими словами:

 
Но если вдруг когда-нибудь мне уберечься не удастся,
Какое б новое сраженье ни покачнуло шар земной,
Я все равно паду на той, на той единственной Гражданской,
И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной.
 

Достаточно посмотреть в «Заставе Ильича» на лица тех, кто затаив дыхание слушает в 1962-м Окуджаву с этой песней в Политехническом, чтобы простые слова Абрамова задышали глубочайшими историческими смыслами. Это действительно было важно для миллионов людей.

Вот одним из тех самых комиссаров, о которых поет Окуджава, и стал в начале двадцатых Петр Галанза. Службу нес в политуправлении Западного фронта, ставшего в 1920 году главным фронтом Советской Республики и отразившего крайне опасное наступление польских войск. Штаб фронта в разное время находился в Смоленске и Минске, что очевидно повлияло на жизненную географию Петра Николаевича. Сразу по окончании боевых действий, в 1923 году, он становится доцентом Смоленского государственного университета, а после преподавательской работы в Казани, где он некоторое время занимал пост ректора, Галанза в течение десяти лет руководит одной из кафедр Белорусского госуниверситета. На юрфак МГУ он пришел работать в 1945 году. Написал первые советские учебники по всеобщей истории государства и права. Пользовался уважением и, очевидно, любовью студентов. Геннадий Ильич Соломаха рассказал, что во время занятий на их первом курсе Галанза обещал им суровое испытание во время сессии. Однако в действительности экзамен принимал очень мягко, и ответ по билету напоминал скорее беседу. Петр Николаевич в такие минуты любил пить чай из граненого стакана в подстаканнике и листать утренние газеты.

Завершая краткий и, разумеется, далеко не полный обзор профессуры юридического факультета МГУ, сложившейся на тот момент, когда Михаил Треушников поступил в университет, необходимо вспомнить и Сергея Сергеевича Остроумова. Причин тому множество, но самая главная, пожалуй, та, что, отвечая на мой вопрос о преподавательском составе факультета начала шестидесятых годов, большинство однокурсников Михаила Константиновича, с которыми мне посчастливилось встретиться, первым делом называли именно этого профессора. Читая лекции по скучнейшему, казалось бы, предмету «судебная статистика», он делал это, по общему признанию, самым артистическим образом. Великолепные данные прирожденного оратора, очевидно, играли свою немаловажную роль, однако подозреваю, что дело заключалось не только в них. Сама дисциплина, несмотря на ее подчеркнутую прозаичность и даже бухгалтерскую сухость, судя по всему, увлекала профессора Остроумова тем исторически сложившимся политическим напряжением, которое возникло вокруг нее начиная с тридцатых годов. До этого периода все количественно-качественные показатели преступности в нашей стране были открыты для общества, а вот сборник «Статистика осужденных в РСФСР 1922–1934 гг.» вышел из печати уже с грифом «Секретно». Идеологи строительства нового общества сочли картину текущей преступности неуместной для отражения облика самого светлого и самого прогрессивного на планете государства. Неудобные цифры разрушали создаваемую концепцию преступления как отживающего свой век и не имеющего системного характера пережитка мрачного прошлого. Под раздачу попала и важная социологически-правовая научная дисциплина криминология. Эта наука изучает причины и условия преступности, а также пути и средства ее предупреждения. Светлые умы и энтузиасты тридцатых решили, что раз преступности в качестве системного явления в СССР больше не существует, то и предупреждать уже, к счастью, нечего. Повсюду царит конструктивный и ясный дух с полотен художника Дейнеки (который в 1933 году, кстати, все же написал идеологически не совсем выдержанную картину «За занавеской», ушедшую в 2015 году на лондонском аукционе MacDougall’s за 2 миллиона 248 тысяч фунтов). Абсолютно гоголевская ситуация вокруг судебной статистики и криминологии в Советском Союзе середины двадцатого века напоминает мне фрагмент книги «Русская республика» историка Н. И. Костомарова, где он описывает специфику противопожарной профилактики в средневековом Новгороде: «Не видно, чтоб новгородцы принимали какие-нибудь меры предупреждения. Пожары считались Божьим наказанием, и против них можно было защищаться молитвою. В 1342 году владыка со игумены и попы замыслил пост; и ходило духовенство по монастырям и церквам с крестами; и весь Новгород молился Богу и пресвятой Богородице, дабы отвратить от себя праведный гнев небесный».

Шутки шутками, но судебная статистика в СССР была засекречена на протяжении почти шестидесяти лет, а криминология считалась чем-то вроде лженауки. Обнародование сведений о преступности и судимости признавалось разглашением государственной тайны. Полагаю, требовалась немалая гражданская смелость и сила характера, чтобы в таких условиях ратовать за изменение подобного положения вещей. Профессор Остроумов и его молодая коллега по юрфаку Нинель Федоровна Кузнецова оказались одними из первых в стране ученых-юристов, которые вдохновились идеями профессора Алексея Адольфовича Герцензона и в шестидесятые годы сделали начальные важнейшие шаги в этом направлении. В 1964 году Сергей Сергеевич впервые прочитал пробный курс лекций по криминологии на вечернем отделении, а вскоре в этой инициативе юридического факультета МГУ к нему присоединилась и Нинель Федоровна. В 1965 году, как вспоминает Геннадий Ильич Соломаха, вышло постановление ЦК КПСС о преподавании криминологии в высших учебных заведениях. Анализ социальных причин преступления, а также особенностей личности преступника и его окружения перестал считаться профанацией.

Вот какими людьми, вкратце, были наставники и учителя Михаила Константиновича Треушникова и всех его однокурсников в период обучения в Московском государственном университете. «Величайшие ученые», – сказал мне о них Евгений Александрович Абрамов. А я не могу не вспомнить еще и строки поэта Николая Тихонова: «Гвозди б делать из этих людей: крепче б не было в мире гвоздей».

Переходя к разговору об университетской молодежи того времени, а также о специфической атмосфере, которая царила в ее среде, стоит, пожалуй, вновь обратиться к роману советского писателя Валерия Осипова «Факультет журналистики». Мне кажется, ему удалось ухватить особенный дух, присущий тому поколению молодых людей. Вообще, мировоззренческие маркеры каждой генерации настолько неповторимы, интенсивны и так сильно въедаются в саму ее суть, что диалог с любым другим поколением ведется на слегка иностранном языке. В этом смысле на планете всякий раз живет как будто новая волна пришельцев, не понятных ни своим ближайшим предшественникам, ни тем, кто придет на смену.

В книге Осипова описано крайне любопытное явление в университетской среде. Не могу сказать: придумал он его или взял из реальной жизни, но для меня оно служит камертоном умонастроений советской молодежи пятидесятых-шестидесятых годов. Причем не тех, что форматировались на системном уровне государственным идеологическим аппаратом, а тех, которые складываются сами собой внутри каждого поколения и, собственно, определяют его подлинное, а не навязываемое диктатом допреальности лицо. «Хива» – так называет Валерий Осипов странное и очень творческое объединение студентов и преподавателей МГУ, функционирующее в качестве независимого социального организма. Никакой связи со столицей древнего Хорезма, естественно, не прослеживается, кроме разве что намека на мощную витальность древних тюрков, и это отсутствие формальной логики даже в названии самого явления подчеркивает своеобразную анархичность его природы.

Участники этой стихийно возникшей организации собираются по вечерам на кафедре физкультуры, чтобы сыграть в баскетбол. Каждый из них по той или иной причине был в свое время отвергнут тренерами официальной команды МГУ, но желание играть и, главное, быть причастным к тому, что рассматривается в обществе как очевидное слагаемое успеха, приводит к странной форме протеста. «Хива», напоминающая скорее орду, гоняет мяч по площадке, не особенно обращая внимание на правила, хронометраж и даже количество участников. Счет ведется на сотни очков, игра длится часами, самое важное – приняты все. Кульминация происходит, когда эта разношерстная толпа бросает вызов игрокам из сборной университета. Вот тут происходит самое важное. Воодушевленная только верой в себя и в неизбежное чудо, «Хива» сражается с настоящими спортсменами практически на равных, а центральный персонаж книги, не обладая навыками игры в баскетбол, становится героем матча. У него получается на площадке буквально все.

Идея торжества дилетантов, одномоментно превратившихся в гениев, как мне кажется, и служит структурообразующей для понимания духа того времени. Это был тот самый прекрасный дилетантизм, который в эпоху Ренессанса позволил человеку разомкнуть границы наук и прочих аспектов деятельности, входя на территории далеко не смежных занятий. Инженеры писали картины, живописцы изобретали летательные аппараты, крупные политики сочиняли пьесы, ставшие классикой на века. Все могли делать всё. Человек оказался всесильным.

Не знаю, как в Америке и Европе, но у нас на рубеже пятидесятых и шестидесятых годов подобное «витрувианство» было очень даже в ходу. Обыватели горячо спорили о ядерной физике, у каждого имелось свое мнение о Шекспире и Микеланджело, а Всеволод Бобров подзадоривал современников в этой всеядности, одинаково блестяще играя как в хоккей, так и в футбол. С учетом полета Гагарина – до звезд этим людям тоже оказалось подать рукой. Граница между дилетантством и чудом в общественном сознании истончилась до малейших микронов.

Думаю, именно такое расположение умов позволило тому поколению молодежи совершить колоссальный прорыв в интеллектуальной и социальной плоскости. Несмотря на объективно ограниченные стартовые возможности, большинство из них считали, что могут дойти до всего своим умом. «Не боги горшки обжигают», – решили все эти юноши и девушки, приступая к сложнейшим учебникам. В этом свете особенно ценным является воспоминание Геннадия Ильича Соломахи, ставшего впоследствии заместителем декана международно-правового факультета МГИМО, о том, как осваивал юридические науки на первых курсах обучения молодой Михаил Треушников. Он никогда не зубрил. Каждую экзаменационную дисциплину он стремился понять, адаптируя ее под свое собственное представление о жизни. Разбирался в научных хитросплетениях, отталкиваясь от своего опыта постижения окружающего мира и человеческих взаимоотношений. Методические основы работы с учебным материалом, заложенные в Городецком педучилище, несомненно, тоже сыграли значительную роль в блестящих успехах на первых сессиях. Все предметы были сданы на «круглые», как тогда говорили, пятерки. И от этой доброй традиции студент Треушников не отошел уже до самого конца обучения в МГУ. Став ленинским стипендиатом в самом начале учебы, он оставался в этом почетном статусе до защиты диплома. Помимо блестящих успехов в академической плоскости, по свидетельству всех его однокурсников, с которыми мне удалось пообщаться, Михаил Треушников с первых же дней на факультете добровольно взвалил на себя роль общественного лидера со всей вытекающей из этой роли ответственностью. Работа в горкоме комсомола не прошла даром, и навыки, полученные там, проявились у Михаила в МГУ в полной мере. Даже спустя десятилетия он оставался подлинной душой курса – именно по его инициативе возникла традиция раз в пять лет устраивать встречу однокурсников в последнюю субботу июня. Традиция эта неукоснительно соблюдалась до самой кончины Михаила Константиновича.

Вот как вспоминает о нем его однокурсница, а впоследствии председатель коллегии Высшего арбитражного суда Российской Федерации Надежда Георгиевна Вышняк: «Всегда приветливый и улыбающийся, умеющий пошутить по-доброму и понимающий юмор. Поражало в нем, что, возражая кому-то в споре, высказывая свою точку зрения, Миша был спокоен, не суетился, не повышал голоса, а его волжский акцент, казалось, гасит напряжение других. Его улыбка вызывала ответную реакцию. Наш народ вообще мало улыбается, больше угрюм, и не от хорошей жизни. А улыбающийся человек вызывает симпатию, и хочется ему соответствовать».

Надежда Георгиевна подчеркнула, что доброжелательность Михаила Треушникова отнюдь не являлась общим правилом поведения на факультете: «Чтобы было понятно, поясню: в первый же день моего прихода на лекцию мне передали записку с фотокарточкой мужчины со словами “В память о проведенных ночах”. Я была в шоке».

Необходимо учесть тот факт, что Надежда Георгиевна перевелась на второй курс, на котором учился Михаил, с вечернего отделения, куда она поступила из-за нехватки рабочего стажа. В отличие от подавляющего большинства студентов-очников она была практически вчерашней школьницей.

«На курсе было человек двести, – вспоминает она. – Почти все старше меня. Время поступления на курс совпало со временем сокращения в стране офицерского состава из армии. Были и прошедшие срочную службу, и офицеры, уволившиеся при сокращении».

Студенты, по ее воспоминаниям, жили скудно. Стипендии ни на что не хватало, поэтому приходилось подрабатывать вечерами и по ночам. Ребята трудились на овощных базах, в метрополитене, на стройках. Сама Надя Вышняк работала два-три раза в неделю ночным сторожем в детском саду, а также вечерним воспитателем в школе-интернате.

На овощебазе во время учебы в МГУ. Москва. Первая половина 1960-х гг.

И все же студенческая жизнь того поколения была очень насыщенной. Надежда Георгиевна вспоминает: «Все влекло: театры, концерты, музеи, выставки. Наш факультет располагался там, где сейчас Рахманиновский зал Консерватории. В экзаменационные весенние сессии наши окна были открыты, и в них лилась замечательная музыка. А в свободный вечер можно было сбегать в Большой зал и с последнего ряда второго амфитеатра послушать концерт Рихтера или Ойстраха».

Это соседство с Консерваторией удивительным образом совпало с наклонностями и талантом Михаила Треушникова. Музыка уже в Городце играла в его жизни очень большую роль, а здесь он оказался бок о бок с колыбелью крупнейших музыкантов нашей страны. О его музыкальности я спрашивал всех своих собеседников, знавших его лично, и у каждого из них было на этот счет свое собственное воспоминание. Вот чем поделилась со мной Надежда Георгиевна Вышняк: «Помню, после второго курса в стройотряде Миша с ребятами организовал в поселке, где мы работали, студенческий концерт, на котором он выступил сам и потрясающе исполнил на мандолине “Чардаш” Витторио Монти, чем заслужил восторженные аплодисменты».

У каждого студента, поступившего вместе с Михаилом Треушниковым в 1960 году на юрфак МГУ, была своя причина для выбора этой профессии. Вот что рассказывает, например, проработавший два года до поступления на строительстве высоковольтных ЛЭП, а впоследствии ставший директором Института законодательства и сравнительного правоведения при Правительстве РФ Лев Андреевич Окуньков: «К профессии юриста подошел случайно. В конце месяца бригаде закрывают наряды. Момент ответственный, рассчитывается вполне приличная зарплата. Но наши надежды не сбылись, начальник мехколонны срезал нам зарплату почти в два раза. Я в то время исполнял обязанности бригадира, и на мои доводы о незаконности его действий он спокойно ответил, что, мол, неправильно подсчитали и зарплата рабочего не может быть больше, чем у руководителя, не бывать этому. Я был возмущен. Считали мы с мастером строго по расценкам, а высотники всегда получали оплату достойную. Пошел к прокурору города Обояни (там строили участок ЛЭП Кременчуг – Киев), тот выписал предписание моему начальнику о недопустимости такого нарушения. Ребята меня похвалили, а начальник посоветовал использовать эту “бумашку” в туалете. Вот тогда я впервые задумался о профессии юриста и решил поступать на юрфак МГУ. Для меня лично к тому же определенную роль в этом вопросе сыграло то, что Ленин и Линкольн были юристами».

На мой вопрос об отношениях между студентами в те времена Лев Андреевич ответил, что все они быстро подружились и что никакого деления по социальному признаку в студенческой среде тогда не было. Феномена «золотой молодежи» еще не существовало, и только МГИМО в этом смысле был некоторым исключением. В МГУ же поступали ребята из простых семей. Мама Льва Андреевича, например, в те годы работала красильщицей анилинового цеха на 1-й Московской меховой фабрике, а один из его однокурсников – токарем на авиационном заводе.

Стипендия на первом курсе, по воспоминаниям Льва Андреевича, составляла 290 рублей, а самый дешевый обед в столовой факультета обходился в 38 рублей. То есть за месяц среднестатистический студент мог пообедать примерно семь с половиной раз. Пределом мечтаний вечно голодных первокурсников была путевка в университетский профилакторий с трехразовым бесплатным питанием. Попасть туда удавалось немногим, поэтому девяносто процентов студентов подрабатывали кто где мог. Разгружали по ночам вагоны на станции Москва-Сортировочная, работали на ремонте путей в метро, строили дороги. Везунчиками считались те, кому удавалось найти место сторожа в детском саду – к небольшой зарплате там полагалось еще и питание. Но таких мест, как вспоминает Лев Андреевич, было наперечет. Сам он один год отработал инкассатором в системе Госбанка, куда будущих юристов брали без особых вопросов, и еще год трудился рабочим на Арбатско-Покровской линии московского метро. По ночам ремонтировал в тоннеле пути, а утром шел на лекции и семинары. Такое вот суровое расписание.

Однако молодость есть молодость, и все эти испытания, по большому счету, идут только на пользу. Тем более что каждое лето большинство студентов отправлялись в стройотряды, в том числе и на целину, а кому-то везло до такой степени, что они попадали в пионерские лагеря, где работали вожатыми и воспитателями. Лев Андреевич с нескрываемым удовольствием вспоминает один незабываемый сезон, когда он со своими товарищами поехал на Черное море в спортивный оздоровительный лагерь в Джемете. Приехавшие студенты МГУ тем летом умудрились устроиться разнорабочими еще и на знаменитый винзавод Абрау-Дюрсо, где катали громадные бочки, таскали ящики с виноградом к прессу, а девушки-лаборанты угощали их из пробирок вином десятилетней выдержки.

Лев Андреевич Окуньков, к сожалению, не смог припомнить, ездил ли с ними тогда на юг Михаил Треушников, но для полноты картины студенческой жизни тех лет его воспоминание имеет большую ценность. Характер Михаила Константиновича он описывает следующим образом: «Он всегда был вместе с нами, “вместе с каждым”. Было ощущение, что знаешь его давно, что это “наш парень”. Без фамильярности, без студенческих прозвищ. Его оканье, конечно, тоже располагало к нему съехавшихся со всей страны ребят и девчонок. Он был настоящий отличник, трудяга с ясной головой и чувством собственного достоинства. Его интеллигентность не раздражала, она была такой же естественной, как оканье. Мы все были его друзьями. Может быть, это звучит парадоксально, но у него не было врагов, за исключением злых завистников. Он ведь был ленинский стипендиат – и этим все сказано. Очень выразительным мне казались его лицо и манера поведения. Даже в моменты острой дискуссии его неуловимая улыбка никуда не исчезала. Внимательный собеседник замечал эту доброжелательность. Его время и способности ждали более высокого полета. Он был прекрасный организатор и умел оставаться ненавязчиво щедрым».

Прежде чем продолжить делиться воспоминаниями и рассказами однокурсников Михаила Константиновича, мне кажется, будет уместно сказать несколько слов о них самих – не о каждом конкретно, а про их поколение. Встречаясь и разговаривая с этими людьми на протяжении нескольких месяцев, я отчетливо понял, что они составляют настоящий монолит. И пусть он уже уходит от нас, и над поверхностью видна уже только совсем небольшая часть, но даже этой части достаточно, чтобы понять, какая глыба таится там в глубине – какая мощь, какая энергия, какая сила. Им всем сейчас прилично за восемьдесят, и все они прожили разную жизнь, непохожую на ту, что была у других. Однако у всех, с кем мне посчастливилось поговорить, было общим одно важное свойство. Практически каждому из этих людей я задал вопрос – интересно ли им жить, и ни один не ответил отрицательно. Рожденные в конце тридцатых – начале сороковых годов предыдущего века, все они прошли через лишения войны в раннем возрасте, послевоенный голод, разруху и тяжелый неустанный труд на протяжении всей последующей жизни. Испытания, выпавшие на долю этого поколения, которое к тому же сумело справиться с трагедией развала своего государства, сопоставимы, пожалуй, только с судьбами людей, переживших революцию и Гражданскую войну. И при всем при этом они совершенно не разочаровались в жизни. Вот это изумляет меня бесконечно.

Легко радоваться жизни, когда ты молод, физически здоров, полон надежд и ожиданий. Ты мчишься на велосипеде по лесу или с высокой горы, и мир любит тебя даже больше, чем ты можешь себе представить. Ты красив, ловок, умен, и ты очень быстрый. Все эти качества, соединенные в твоем теле, позволяют смотреть на жизнь как на событие увлекательное и доставляющее по большей части удовольствие. Но когда ты способен испытывать схожие чувства в возрасте восьмидесяти, а то и девяноста лет, это значит, что силы в тебе бесконечные и жизнь раскрылась перед тобой во всей своей полноте.

Мои собеседники не сразу могли открыть мне дверь. Некоторые из них передвигались по комнате почти на ощупь. Практически все боролись с тем или иным физическим недугом. Однако ни от кого из них я не услышал ни одной жалобы. Они говорили, что жизнь их прожита со смыслом, что боль можно терпеть и что умирать еще рано. Когда я сетовал на свои психологические проблемы, они лишь улыбались и непонимающе качали головой. Им совершенно незнакома терминология наших новых поколений. Панические атаки, экзистенциальная тоска, утрата смысла, парадигма принятия – все это совершенная тарабарщина для людей, рожденных в СССР. Принятие жизни в том виде, в каком она с ними произошла, для них никакая не парадигма, это просто отказ от сомнений и полное доверие к тому, что отпущено судьбой. И вот тут возникает вопрос: неужели для того, чтобы выковать таких людей, необходимы все пройденные этим поколением тяжелые испытания?

Впрочем, тогда, в самом начале шестидесятых, эти испытания вряд ли казались им тяжелыми. Их поколению было чуть за двадцать, недавнее голодное детство воспринималось как норма, поскольку голодными были все, а молодость, любовь, мечты и надежды никто не отменял. Обязательная по тем временам поездка студентов на целину воспринималась во многом как приключение. Весьма колоритно вспоминает о летних трудовых подвигах Вячеслав Степанович Кокорев, ставший впоследствии заслуженным юристом Российской Федерации и председателем Второго арбитражного апелляционного суда.

«В 1961 году после окончания первого курса мы, студенты-юристы, целый месяц работали на строительстве Московской кольцевой автомобильной дороги. Копали траншеи, делали откосы и многое другое. После окончания второго года обучения всех студентов нашего курса направили в составе строительного отряда на целину. До Омска ехали на поезде, а дальше – по узкоколейке до станции Булаево Северо-Казахстанской области. Жили мы в вагончиках в степи и участвовали в строительстве школы и жилых домов в совхозе. Работу нам давали несложную. В совхозе, где мы работали, жили в основном русские и украинцы. Я запомнил плотника, который помогал нам. Светловолосый такой, у него было четверо детей. Совхоз выделял нам продукты для питания. Их привозил на телеге наш сокурсник Вася Лобурь. А еду готовили две студентки Регессар и Смирнова. Все по очереди дежурили на кухне».

Для родившегося и выросшего в густых кировских лесах Вячеслава Степановича казахстанская степь оказалась местом непривычным. Открытый, куда ни глянь, горизонт, не знающий препятствий ветер и всеобъемлющий купол неба, которое будто навалилось на землю – все это, наверное, производило впечатление ландшафта с другой планеты. При этом ведь надо было еще работать и выполнять план. Поэтому дисциплина в отряде была строгой. Употребление спиртных напитков запрещалось под страхом исключения из университета. Как следствие, в поселке студенты только работали, а с местным населением даже не общались. Контакты с жителями, очевидно, были чреваты сразу по двум причинам. Во-первых, где общение – там и выпивка, а во-вторых, поселковые, попросту говоря, могли сдать студентов университетскому руководству. Отсюда и трезвость в стройотряде.

Тем не менее голь на выдумки, как известно, хитра, и студент Валерий Красотин, знавший татарский язык, познакомился с казахом, который жил в юрте за пределами поселка. Тюркская основа двух языков позволила пожилому человеку понять, чего жаждет душа юноши, и он согласился продать студентам ведро кумыса. Спиртным напитком его, разумеется, не назовешь, но градус пива у него все же имеется. «Так мы несколько раз покупали и пили настоящий кумыс», – вспоминает Вячеслав Степанович Кокорев.