Текст книги "Веселые и грустные истории про Машу и Ваню"

«Ну как я могла стараться?!»

Ну вот и все. Я потерял дочь.

Она уходит в восемь утра. За ней заезжает такой небольшой, ярко раскрашенный автобус и увозит ее и Ваню. Они называют его «Доставкой». Маша звонит и говорит:

– Мы в «Доставке». Ну как ты?

«Доставка» возвращает их, одного из детского сада, другую из школы (начальные классы и детсад в одном здании), в половине седьмого вечера. Я возвращаюсь домой, когда они уже спят. Раньше у нас была возможность увидеться, когда я сам возил их утром в детский сад. Но теперь у них «Доставка». Они до смерти рады ей. Это новое явление в их жизни. И оно заслоняет собой солнце. Я вот думал, почему они так помешаны на этой «Доставке». И понял, что дело только в том, что «Доставка» не имеет никакого отношения к их родителям. Они сами садятся в нее, сами едут, сами выходят и идут в школу и детсад, сами переодеваются. «Доставка» означает какой-то переломный момент в их жизни. «Доставка» означает, что они повзрослели настолько, что могут в принципе обходиться без родителей. Или по крайней мере они осознают: их родителям должно быть понятно, что с того момента, как в их жизнь ворвалась «Доставка», их дети стали другими людьми.

Поэтому они молятся на нее и утром не надо их трясти, чтобы они открыли глаза, а достаточно сказать, что «Доставка» уже завелась и выезжает к ним.

Но, правда, уже был один ужасный случай.

Маша позвонила мне из «Доставки» и долго рассказывала, что она сегодня получила первую «четверку». До сих пор она получала одни «пятерки», и я было уже привык к мысли, что в этой школе первоклассникам никаких других оценок и не ставят – просто для того, чтобы они не возненавидели школу раньше времени. Ну, оттягивают там просто этот момент до последнего.

Но оказалось, что Маша может получить и «четверку». Это произошло на рисовании.

– За что ты ее получила? – поинтересовался я.

Голос Маши не казался расстроенным. Поэтому я спокойно говорил на эту тему. Если бы я понял, что она придает этой «четверке» какое-то сверхъестественное значение, хотя бы отдаленно напоминающее значение, которое занимает в ее жизни, например, «Доставка», я бы сразу заткнулся. Но это был другой случай, я сразу понял. И я спросил, за что ей поставили «четверку».

Я понимал, что она не воспримет этот вопрос так, что я могу быть недоволен ее способностями или вообще способен поставить их под сомнение. Мы оба понимали, что я спрашиваю, почему ей поставили «четверку», потому что понимаю: только какие-то сверхъестественные обстоятельства могут заставить получить ее «четверку». Значит, что-то случилось. Или даже стряслось.

– Мне поставили «четверку» за красивость, но не за старание, – сообщила она.

– Это учительница так сказала? – переспросил я.

– Конечно, – подтвердила она. – Это же она поставила «четверку».

– А почему ты не старалась? Вы что рисовали?

– Папа, – торопливо сказала Маша, – все дело в этом. Мы рисовали не тебя, не маму, не дом, не небо, не реку. Луковицу! Ну как я могла стараться?

У меня больше не было к ней вопросов, кроме одного:

– Вы еще в «Доставке»? – на всякий случай спросил я.

– Да, стоим около школы.

– Но мы же с тобой разговариваем уже 15 минут, – удивился я.

– А мы ждем одного мальчика с футбола, – сказала Маша. – Вот он идет.

Она позвонила еще через минуту.

– Папа! – кричала она. – Папа! Ты больше никогда не будешь играть в футбол! Никогда! Дмитрий страшно поранился! Он еле дошел до «Доставки»! Я не разрешаю тебе больше играть в футбол! Я сойду с ума! Ты пойдешь, только если я буду ходить с тобой!

– В одни ворота все-таки, наверное, можно, – услышал я страдающий голос Дмитрия.

– Что с ним случилось? – со страхом спросил я Машу.

– Рука! – простонала Маша. – Така-а-я царапина!

– Наплевать, – опять услышал я голос Дмитрия.

Я думал, он добавит что-нибудь вроде «Я знал, на что шел…». Но он замолчал. Он еще не научился кокетничать с девочками.

– Вы доехали? – спросил я.

Там ехать-то пустяки, минут пять-семь без пробок, а пробок, в общем-то, не бывает.

– Доехали, – сказала Маша. – Ваня, выходим! Еще через две секунды я услышал ее задумчивый голос:

– Папа, а вот что делать, если, например, ты выходишь из «Доставки», а тебя никто не встречает?

– А что, няни вашей там не видно?

– Нет, ну например? – настаивала Маша.

– Надо заходить в дом.

– А если и там никого нет? – переспросила она.

– Вы что, сейчас заходите?

– Нет, это к примеру.

Но я-то слышал, что они заходят.

– Тогда подниматься на наш этаж.

– А, поняла… Сейчас… А если и там никого нет?

– В дверь стучать. Звонить! Не может быть, чтобы там никого не было!

– Не открывают, пап, – тихо сказала Маша. – Что нам теперь делать?

А надо понимать, что я разговариваю с ними из Белгорода.

– На месте стоять! – кричу я. – Не двигаться! Помощь придет!

– Папа, ты только не волнуйся так, – говорит Маша. – А то я тоже начинаю волноваться.

Тут выясняется, что все это время с ними была сопровождающая из «Доставки». И она говорит, что забирает их обратно в «Доставку», потому что там другие дети ждут, которых тоже ждут, и что это снежный ком неприятностей будет, если все няни и родители сегодня не дождутся своих детей вовремя.

И она и правда забирает Машу с Ваней и везет их по всему маршруту, и дома они оказываются снова только через полтора часа, усталые и очень недовольные. И даже «Доставка» им уже не мила. Но их наконец встречает их няня, до которой я дозвонился и которая, как выяснилось, не смогла толком договориться с их мамой, во сколько надо выйти на улицу… и, в общем, лучше даже не пытаться выяснять этот вопрос.

И поздно вечером дети не спят и ждут, когда я вернусь из командировки, чтобы рассказать, как, по каким местам они путешествовали в «Доставке» и сколько всего натерпелись.

А я думаю о том, как исчерпывающе этот случай доказал, что, несмотря на возникшую в их жизни «Доставку», я им все-таки еще нужен.

Или даже благодаря ей.

«Учительницу перебивать нельзя»

Я вез детей в школу и в детский сад самой короткой дорогой. Минут 5 ехать обычно. Но мы попали в пробку. Мы тащились в этой пробке, безнадежно опаздывали, и вдруг Маша сказала:

– О! Когда мы на «Доставке» ездили, мы вот здесь поворачивали.

Я с большим сомнением поглядел в переулок, который выглядел так, что обязательно должен был закончиться беспросветным тупиком.

– Вряд ли, – сказал я Маше и проехал этот поворот.

– Ну и зря, – сказала она. – Очень зря. Успели бы на урок.

– Маша, – после некоторого молчания спросил Ваня сестру, – ты что, не хочешь подольше побыть с папой?

Пока сердце мое таяло от нежности, Маша искала достойный ответ. Но не нашла.

У нее появилось что сказать только после того, как мы опоздали на первый урок. Но я этого уже не услышал, потому что я тоже опаздывал.

Учительнице, конечно, не нравится, когда кто-нибудь опаздывает. Она считает, что главное сейчас – сформировать в детях условный рефлекс послушания. Меня это настораживает. Еще больше меня настораживают успехи, которых она достигает в этом деле.

Так, вчера она рассказала следующую историю. Она проверяла контрольные работы (я, к сожалению, не запомнил, что это был за предмет). Машина работа оказалась с большим количеством помарок и неточностей и просто, будем прямо говорить, ошибок.

Учительница позвала Машу, и они вместе стали разбирать эту работу.

– Я показала ей все ошибки, все небрежности, которые ведут к ошибкам, – сказала мне учительница. – Я рассказывала довольно долго, она меня внимательно слушала. Потом я закрыла тетрадь и спросила: «Ну, теперь все понятно?»

И тут Маша, по словам учительницы, тихо сказала: «Да, все понятно, Вера Ивановна (имя и отчество учительницы изменены в интересах Маши). А вы уверены, что это моя работа?»

– Это же и правда была не ее работа! – воскликнула учительница. – И она молчала об этом, понимаете?! Она слушала! А потом сказала: «Вера Ивановна, а вы уверены, что это моя работа?»

– А Машина работа была без ошибок? – в первую очередь спросил я, услышав это.

– Ни одной, – кивнула учительница.

Потом вечером я спросил у Маши, так ли все это и было.

– Да, – подтвердила она обрадованно. – Я ей в самом конце только и сказала: «Вера Ивановна, а вы уверены, что это моя работа?»

– А почему ты раньше этого не сказала, когда Вера Ивановна только начала рассказывать? – спросил я. – Ведь ты же видела, что это не твоя работа. Более того, ты, наверное, поняла, чья это работа.

– Конечно, поняла, – засмеялась Маша. – Вики! (имя девочки изменено в ее интересах).

– Так почему ты сразу не сказала? – Я начал уже злиться.

– Потому, папа, – сказала Маша, – что учительницу перебивать нельзя. Ты что, не знаешь?

Так результаты правильного воспитания бьют прежде всего по самим воспитателям. Я всегда подозревал, что это именно так и бывает. Даже мне, может, и хотелось всегда так думать.

На прошлой неделе в их школе был праздник. К ним на этот праздник должны были прийти военные. Маша страшно переживала.

– Папа, – говорила она, – я их боюсь. Я не буду стихи для них учить.

– Ну ты же знаешь, что нужно слушаться учительницу в вашей школе.

– Да знаю… – вздыхала Маша.

– Чего ты боишься? – успокаивал я ее. – Нет повода для беспокойства. Его нет! Просто нет! Это же военные. Они вас будут защищать.

– А мне Алиса рассказывала, что у них в школе, в первом классе, уже был предмет такой, «обэжэ».

– Это что?

– Я точно не знаю.

– А о чем?

– Ну, про военных. Это неинтересно и страшно. Не буду рассказывать. Про то, как люди из окна выбрасываются. Про утопления всякие.

– Ну хорошо, – говорю. – Только ты не бойся все-таки военных. Они из окон не выбрасываются. Они спасают тех, кто выбрасывается.

– А Алисе говорили, что иногда и военные тоже выбрасываются, – упрямо сказала Маша.

Потом я ее спрашиваю:

– Ну что, приходили к вам военные?

– Да, – отвечает Маша.

– И что, нестрашные оказались?

– Совершенно!

– Ну вот, – радуюсь я. – Я же говорил! Стихи им читала?

– Читала, – говорит Маша безо всякого интереса.

– И что они?

– Они-то? Рады…

– Да что такое? – теряю я терпение.

– Да понимаешь, папа, – раздосадованно говорит Маша, – это не настоящие военные оказались. Ветераны!

«Я не знаю, что такое прятки»

К нам в гости пришла девочка совершенно Машиного возраста. Эта девочка мне сразу понравилась. Дело в том, что я предложил ей порцию пельменей. Ну что такое порция крошечных детских пельменей, пусть даже и привезенная из Москвы на край Московской области? Маша с Ваней не то что брезгуют такими пельменями, всегда лежащими в заморозке на какой-то самый крайний случай, который рано или поздно обязательно наступает, но, по крайней мере, предпочитают что-то другое. Вот суп из белых грибов их сейчас гораздо больше интересует. Да, суп из белых грибов.

И вот я предлагаю Насте эти пельмени. Просто, честно говоря, из вежливости. Я уже выставил на стол две тарелки, Маше и Ване, и спохватился, что про Настю забыл.

– Настя, – говорю я ей, – пельмени будешь?

И форма-то, в которой я сделал ей это предложение, была, честно говоря, почти оскорбительной. Как-то по-другому я должен был ей это сказать. Все-таки девочка первый раз у нас дома, хоть и с мамой. Но я очень перепугался, что две тарелки выставил, и очень торопился что-нибудь сказать прежде, чем она успеет это заметить.

И вот она посмотрела на меня, глаза ее распахнулись до невероятных размеров, и из них полилась какая-то нечеловеческая благодарность. У воздуха в комнате, по-моему, даже какой-то цвет появился. Такой лазоревый. Она еще даже сказать-то ничего не успела. Потом все-таки выдохнула:

– Да!

И хлопнула своими огромными ресницами. А личико у нее в таких сумасшедших кудряшках. В общем, это был мрак какой-то. Или все-таки свет.

Я дрожащими руками вытряс из половника пельмени, передал ей тарелку. И получился большой перебор с этими пельменями. Чуть не полсотни я ей, по-моему, сгоряча насыпал.

И она не спеша, ну вот совсем никуда не торопясь, все их за двадцать минут съела. И все это время с ее лица не сходило чувство глубокой благодарности и даже какого-то удивления, что вот она встретила на своем жизненном пути таких поразительных людей, которые угостили ее такими вкусными пельменями.

Что-то во всем этом было очень необычное. Я даже подумал, что, может быть, ее дома не кормят. Это бы все объяснило. Это было бы понятно. Но сколько же ребенка надо не кормить, чтобы он так благодарно на тебя смотрел? Нет, вряд ли столько дней она не ела, чтобы так смотреть.

И я, в общем, как-то маленько растерялся. Это был какой-то несерьезный эпизод, но он выбил меня из колеи, в направлении которой я воспринимал в этот день окружавшую меня действительность.

Настя очень мало говорила и в основном смотрела.

И я искоса все время на нее поглядывал. У нее был все-таки очень странный взгляд. Такой пронзительный и такой глубокий, что не должен был бы принадлежать ребенку. Да и взрослому не должен. Я вот написал про нечеловеческую благодарность, лившуюся у нее из глаз, и ключевое слово тут «нечеловеческая». Что-то такое тут было, в общем. Хотя мне и неловко, что это я такие слова пишу.

Потом все, как говорится, счастливо разъяснилось. За столом я спросил, пошла ли Настя в этом году в школу. Она же одного возраста с Машей, то есть шести с половиной лет. И ее мама сказала, что Настя ходит уже во второй класс.

– Как это во второй? – засмеялся я. – Не может во второй. В таком возрасте и в первый-то не рискуют пойти некоторые.

– Да понимаешь, – объяснила ее мама, по-моему, как-то тушуясь, – она же у нас ребенок-индиго.

– В смысле?

– Ну, сверходаренный. В первый класс в пять лет пошла. А надо было в четыре отдать. Но мы как-то постеснялись.

Мама девочки очень просто произнесла эти слова. Безо всякой распиравшей ее гордости, на которую имела бы право, если бы это была правда. Я подумал, что, может, она слишком давно привыкла к этой мысли.

– Ты девочка-индиго? – спросил я у Насти.

Я как-то уже понимал, что тут можно все выяснить напрямую.

Она кивнула и опять внимательно посмотрела на меня. В глазах ее я уловил чувство какой-то неловкости насчет этого. Она словно заранее извинялась, что это она ребенок-индиго, а не я или, например, не Маша с Ваней.

И я ей мгновенно поверил. Конечно, индиго. И не зря я обратил на нее внимание, еще когда она соглашалась на пельмени.

И вот теперь, когда я все это узнал, я по-настоящему растерялся. Я не знал, что мне делать. Как себя вести с ребенком-индиго? А черт его знает. Я и с Машей-то и Ваней часто не знаю как себя вести.

Тут кто-то за столом, зная страсть Маши к стихам (это у нее от отца), очень кстати попросил ее прочитать стихотворение. У меня, слава богу, появилось время на размышление.

Маша прочитала какое-то длинное стихотворение про жизнь светофора. Это, конечно, ужасно: за столом, взрослые, маленько уже закусив, просят девочку прочитать стихотворение. Конечно, ужасно. Но только до тех пор, пока девочка не начинает читать это стихотворение. И главное тут, что это твоя девочка. И сердце замирает, когда она спотыкается, и ловишь себя на том, что шевелишь вслед за ней губами, и слов-то, слов не знаешь, и помочь нечем…

– Настя, – сказал я, – а давай теперь ты прочитаешь какое-нибудь стихотворение.

Она внимательно посмотрела на меня. Черт, каждый ее взгляд словно вытрясал из меня душу. Она, казалось, понимает меня не только больше, чем я хочу, но и чем она сама хочет. Но она ничего не могла с этим поделать. И за это она тоже извинялась своим бездонным взглядом.

И в этом взгляде сейчас было примерно следующее: «Ты уверен, что ты этого хочешь?»

Я уже ни в чем не был уверен. Но я хотел. В общем, она прочитала поэму Тютчева. Про любовь, про жизнь и смерть.

– А какую книгу ты сейчас читаешь, Настя? – осторожно спросил я.

– «Хроники Нарнии», – сказала она.

– Настя ее давно читает, – пояснила ее мама. – Там же много томов. И перечитывает постоянно.

«Хроники Нарнии» начинают читать уже после, по-моему, «Гарри Поттера». То есть классе в седьмом.

После обеда я улучил момент, когда Настя осталась одна, подошел к ней и спросил, кто главный герой в «Хрониках Нарнии».

Теперь она смотрела на меня как-то беспомощно и отчаянно. Я понял, что она не помнит! Ребенок-индиго не помнил, как зовут главного героя его любимой книги. Не зря спросил.

Настя между тем смотрела не совсем на меня, а все-таки куда-то в сторону. И я догадался, что она смотрит на свою маму, которая уже подошла к нам. Она опасалась оставлять ребенка рядом со мной наедине, и правильно. Близился сеанс разоблачения.

Девочка подошла к маме и что-то прошептала ей на ухо. И убежала.

– Что случилось? – спросил я.

– Понимаешь, она сказала, что в «Хрониках Нарнии» два главных героя… – ее мама назвала их имена, я не запомнил.

То есть девочка просто не хотела ставить меня в неудобное положение. Она переживала, что я этого не знаю, и не могла произнести страшную правду мне в глаза. И не произнести тоже. Поэтому с таким отчаянием и смотрела на меня. И потом нашла все-таки выход.

Тут Маша с Ваней позвали ее играть. По моей, честно говоря, просьбе. Мне казалось, ей это очень нужно сейчас.

Через пять минут из детской был уже слышен плач.

Посреди комнаты стояла Настя. У двери – испуганные Маша с Ваней.

– Что произошло? – спросил я.

– Что?! – переспросила Маша. – Ничего. Мы решили играть в прятки. Настя согласилась. Мы посчитались. Ей быть водой (ударение ставить на первом слоге). Я ей сказала: «Ты будешь водой». Она заплакала.

– Настя, – спросил я, – почему ты так плачешь? Она подняла меня глаза, в которых была какая-то просто непереносимая боль. Взгляд этот порезал меня на кусочки.

– Я не знаю, что такое «вода», – прошептала она. – Я не знаю, что такое прятки.

«Когда Маша приедет, мы досмотрим с ней этот фильм»

Не надо было этого делать. Просто не надо, и все. И главное – Маша не хотела. Она не хотела ехать в Англию.

За два месяца в школе девочка повзрослела на два года. Я ее правда не могу узнать. Жизнь – жестокая штука. И ей пришлось в этом, видимо, убедиться. Она совсем не обо всем рассказывает, и это лишний раз говорит о том, что она стремительно взрослеет. Но я понимаю, что она натерпелась. Ее не дергают за косу в те редкие дни, когда мама заплетает ей косу; ее не тыкают карандашом в спину на уроках одноклассники, прозрачно намекая о неразделенной любви, потому что у их любви нет шансов остаться неразделенной; второклассники ей не ставят подножек на переменах, потому что это она их ставит…

Ничего этого нет. Но ей нечеловечески тяжело – просто потому, что по-другому и быть не могло в первом классе, куда почти все ученики пришли из одной группы в детском саду. У нее нет в школе подружки, потому что в первом классе всего три девочки и она одна из них. Зато у нее есть друзья – именно те, которым она ставит подножки без риска получить подзатыльник.

И когда стало известно, что у школьников из начальных классов есть шанс полететь на восемь дней в Англию, обрадовалась не только она, но и я тоже. Я подумал, что девочка заслужила это счастье. Главное, что и она так подумала сначала.

Меня не очень насторожило, что в результате в Лондон полетела только одна первоклашка, то есть Маша. Хотя собирались все. Я вообще был занят другими делами и контролировал этот процесс самым краем сознания. Я понимал, что где-то делается ее паспорт, куда-то сдаются деньги, я отдавал себе отчет в том, что все идет хорошо. И душа моя, можно сказать, отдыхала на мысли о том, что Маша скоро увидит этот город, а он увидит ее.

Потом она сказала мне:

– Я не хочу ехать в Лондон.

– Почему?

Я необыкновенно удивился.

– Мне страшно, – сказала Маша.

И вот тут мне тоже стало страшно. Я вдруг понял, на что я обрекаю ее. Машу, девочку шести с половиной лет, которая никогда в жизни ни на одну ночь не разлучалась не только со своей мамой, но и со своим братом (с той секунды, как он у нее появился). Ну вот не было такого ни разу в ее жизни. Слава богу, девочка всегда приходила ночевать домой (как и ее мама). Она несколько раз отдыхала за границей, но была там с людьми, с которыми пошла бы, не сомневаюсь, в разведку, если бы знала, что это такое. Это же все-таки были родные люди.

А теперь она гораздо раньше меня поняла, что в Лондоне не будет ни Вани, ни ее мамы, ни меня и что разведка будет боем.

И она подошла ко мне и сказала, что не хочет ехать в Лондон, потому что ей страшно. Ей было трудно это сказать, потому что она очень хотела поехать. Видимо, ей было очень страшно.

Я не знал, что ей ответить. Я понимал, что она, конечно, хорошо все взвесила.

– Маша, – спросил я, – ты часто думаешь про эту поездку. Я правильно понимаю?

– Да, – сказала она. – Всегда думаю.

– Тебе страшно, потому что ты не знаешь, с кем ты будешь ночевать?

– Я знаю. С учительницей. Меня предупредили.

– Тогда что?

– Мне страшно.

– Страшно, что ты не знаешь, как надо, английского языка?

– Не знаю.

– Или что тебя не пропустят через границу?

– Хорошо бы, – сказала она, и я засмеялся и подумал, что я все-таки привыкаю к тому, что она взрослеет, медленней, чем это происходит на самом деле.

– Тебе страшно без нас? – задал я наконец вопрос в лоб.

– Без вас? – переспросила она. – Да. Без вас очень страшно. Я боюсь, папа!

Я знаю, что я должен был после этого сделать. Я должен был сказать, что она никуда не едет, и она испытала бы такое же счастье, как в тот раз, когда узнала, что едет.

– Жалко, – сказал я. – Жалко, что ты не увидишь Музей восковых фигур. А всего остального не очень жалко.

– Ничего страшного, – сказала она. – А каких фигур?

Мне надо было остановиться. Но я ей подробно рассказал каких.

– Моего роста? – недоверчиво переспросила она, мысленно сравнивая восковую фигуру со своим бэби-берном Катей.

– И даже моего, – безжалостно сказал я. Она, по-моему, пошла собираться.

В шесть утра мы были в аэропорту. Маша спала стоя. Ваня спал на ее рюкзаке, в котором лежали ее носочки, джинсы и кофточки. И она не прогоняла его, потому что, наверное, хотела запомнить его таким добрым. Потому что только во сне он не дерется руками и ногами, как его черепашки-ниндзя. Хотя я-то знаю, что именно во сне случаются самые ожесточенные драки.

Она не заплакала в момент расставания. Хотя я видел, что до этого осталось еще примерно две секунды. Но когда оставалась одна, они вошли в зеленый коридор, и я так и не знаю, заплакала она или нет.

Учительница, которая сказала, что она все время будет с Машей, произвела на меня очень хорошее впечатление, и я по дороге домой утешал себя этой мыслью. К тому же я знал, что у Маши есть мобильный телефон. Пока она не улетела, я позвонил ей два раза. Я не хотел звонить ей чаще, чтобы она не привыкала к этим звонкам. У нее все было хорошо. Она прошла паспортный контроль.

Потом связь прервалась, и я понял, что они взлетели. Лететь, как известно, три с половиной часа, ну чуть больше. Но телефон не ответил ни через четыре, ни через пять. И через шесть тоже. Маша пропала.

Потом я выяснил самое главное: самолет благополучно приземлился. Но она не отвечала. Я начал сходить с ума. И этот процесс быстро завершился. То есть я сошел с ума. Мной овладело какое-то странное безразличие. Жить мне совершенно расхотелось.

Потом я подумал, что, может быть, я не включил ей международный роуминг. Да. Я не включил его. Потом Алена дозвонилась до учительницы, которая рассказала, что все очень хорошо, что они уже приехали в гостиницу, немножко отдохнут и пойдут покупать подарки родителям.

Я уже ничему не верил. Я проклинал себя за этот свой увлекательный рассказ о восковых фигурах, за этот роуминг. Я думал так: не может быть все хорошо, если Маша не может со мной поговорить, потому что это именно то, чего ей сейчас больше всего не хватает. Но она не может этого никому там сказать, потому что ей очень страшно – в том числе и сказать что-нибудь не так. Ведь она честно говорила мне, что ей очень страшно.

А она же именно обо всех своих страхах мне и хочет рассказать, я-то это знал точно. И чем чаще она набирает меня, тем ужаснее себя чувствует, потому что ответа каждый раз нет. Я знал это, потому все это я и сам чувствовал.

Я сделал ей роуминг, но телефон не работал. Учительница говорила, что Маша выключила и включила телефон, как я просил, но связи пока нет. И она даже дала Маше поговорить с мамой по своему телефону. Отвечала Маша как-то односложно и вяло. Я не успел выхватить трубку. Связь разъединилась.

Днем мы с Ваней пошли в кино, смотрели мультфильм из жизни пчел. Это было предательство по отношению к Маше, но я пошел на него, потому что Ваня должен был получить хоть какую-то компенсацию за то, что он не увидит Музей восковых фигур. Мы с ним договаривались, и все равно я чувствовал себя предателем. А Ваня, по-моему, нет.

Он, как обычно, запасся попкорном, кока-колой и расположился на своем первом ряду. Пока он смотрел кино, я, сидя рядом, набирал номер. Учительница сказала, что у Маши разрядился телефон. Она его заряжала.

Через полчаса Ваня тихо и даже как-то обиженно сказал:

– Пойдем отсюда.

– Тебе не нравится?

– Нет.

Я не поверил ему. Еще не было ни одного мультика, который Ваня не досмотрел бы до конца, тем более с кока-колой и попкорном. Просто не сделали еще такого мультика. И не сделают. Так я думал.

И вот теперь мы впервые в его жизни выходили из кинозала, когда все там оставались.

– Папа, – сказал Ваня, – только когда Маша приедет, мы досмотрим с ней этот фильм.

Я молча кивнул. Мне нечего было сказать. Ваня принял одно из самых главных решений в своей жизни. Он не стал смотреть кино без Маши.

При этом я считал, что мы все равно были предателями, но такими предателями, которые все-таки не смогли совершить подлость, насчет которой были уверены, что смогут ее совершить. И вот мы оказались лучше, чем думали о себе. И встали на путь исправления, потому что поехали домой, хоть и не выпуская из рук попкорна и кока-колу.

Дома я набрал Машин телефон и сразу услышал, безо всяких гудков, ее голос.

Она была в полном восторге. Они только что вернулись из Макдоналдса.

– Тебе плохо?! – кричал я. – Я приеду!

– Мне хорошо! – крикнула она. – Ты правда приедешь? Не надо. Я уже скоро вернусь.