Текст книги "Беовульф"

Северин выругался по-латыни.

Оказывается, Фенрир раздобыл обломок человеческой плечевой кости, на суставе еще виднелись лохмотья темной, подгнившей плоти. Отчетливо потянуло запашком разложения.

Гундамир всегда был парнем небрезгливым: поднял кость, повертел в руках, присвистнул:

– Мать-Фрейя, ведь эту штуковину не псы грызли… А ну пойдем! Фенрир, показывай, где нашел! Ищи!

Собака обошла деревянного идола на дворе, повернула в сторону Оленьего зала и уверенно потрусила в сторону берега. Остановилась через три с половиной сотни шагов, гулко заворчала.

– Фу… – Северин зажал рот ладонью, его едва не вывернуло. – Господи, кто мог такое сделать?

Подле нагромождения валунов лежал остов человека. Зрелище весьма плачевное: очертания грудной клетки едва угадываются, ребра разломаны как прутики, голова отсутствует, позвонки разбросаны по камням.

Темной кучей лежит пропитанная кровью ткань, вероятно рубаха или плащ. Умер этот несчастный не вчера и не сегодня, а седмицу-полторы назад, о чем свидетельствовала тяжелая вонь.

Но хуже всего другое: никаких сомнений, остов был изглодан чьими-то зубами.

– Почему его не искали? – озадачился Алатей. Повернулся в сторону близкого Хеорота, удивленно развел руками. – До поселка идти всего ничего; если один из дружинных пропал, Унферт или Хродульф обязаны были начать поиски, пустить собак по следу! Фенрир же запросто нашел, по запаху тухлятины!

– Боятся ходить к морскому побережью? – задал вопрос Гундамир и сам же на него ответил: – Конечно боятся, не иначе. Гляньте, на валунах выбиты руны, отгоняющие зло. Причем не одна и не две, а много… Пошли обратно, надо сказать Унферту, пусть упокоят по-людски. Нехорошо, когда покойник так валяется, душа не может уйти за Грань Мира…

– Кто его убил? – Северин поймал вандала за рукав. – Вы обещали рассказать!

– Беовульфа спрашивай, – отказался Гундамир и добавил с усмешкой: – Одно могу сказать уверенно: это не человек и не зверь. Незачем огорчаться, ставлю золотой ромейский солид, скоро собственными глазами увидишь.

– Да чтоб у тебя язык отсох! – Картулярию показалось, будто за шиворот льдинок насыпали. – Беду накличешь!

– Оглянись, – скривился вандал. – Беда тут кругом.

* * *

Обдумывая первые впечатления от страны данов, Северин in summa понял, что категорически не желает оставаться в Хеороте ни единого лишнего дня, вовсе наоборот: отсюда следует немедленно уносить ноги. Как угодно – по морю, на лошади, пешком!

Бегство теперь не представлялось таким уж невероятным и опасным, сначала на юг до Фризии, потом вдоль берега Германского моря к устью Рейна, а там до рубежей королевства Хлодвига рукой подать!

Огромные расстояния, опасность встретиться с разбойниками-вергами или диким зверем меркли перед гнетущими ощущениями безысходности, всеобщего страха и фатальной обреченности, возникшими сразу после прибытия в Хеорот.

«Золотой бург» напоминал пришедшие в упадок после варварских завоеваний районы Рима за Авентинским холмом – Северин однажды побывал там и никогда не стремился вернуться. Брошенные, разрушающиеся от времени дома, мусор, редкие обнищавшие жители, утерявшие цель существования, голодные бездомные псы и запах тлена, всегда появляющийся там, откуда уходит жизнь.

Споров нет, когда-то давно Хеорот был самым крупным и красивым поселением Даннмёрка, почти столицей – достаточно было взглянуть на Олений зал, чтобы это понять. Выстроенный отцом Хродгара дом по меркам варваров выглядел настоящим дворцом, вполне сравнимым с резиденциями Хловиса или рикса бургундов Гундобата в Лугдуне.

Германцы экономны и бережливы, незачем тратить столько ценной древесины на громадное сооружение, когда можно построить два или три общинных дома, где разместятся многочисленные семьи! Однако конунг Хальвдан – «Полудан», его мать была из свеев – оказался настолько богат и честолюбив, что возвел для себя и потомков очень внушительное обиталище, несомненно поражавшее воображение варваров. Дом длиной в полную сотню шагов – это не шуточки!

«Золотым» Хеорот прозвали не благодаря сравнительно редкому на севере драгоценному металлу, а по цвету свежей отесанной древесины, цвету бревен, из которых сложили Олений зал и дружинные хоромы.

Над жилищем конунга изрядно потрудились резчики: столбы, подпиравшие крышу, и потолочные балки были покрыты замысловатым узором, щерили зубастые пасти драконы, извивались змеи, расхаживали фантастические звери и парили птицы с раскрытыми крыльями, схематические лица в завитках бороды, бесконечные орлы. Все это сплеталось в неразделимой схватке, грызлось между собой насмерть, страдало, умирало, терзалось дикой яростью, изнемогало от нечеловеческих мук.

Варварская эстетика, в чем-то жестокая, но одновременно завораживающая. Наследие Скандзы, когда битвы были в радость, а смерти не существовало.

Главным украшением некогда великолепного чертога являлись охотничьи трофеи, множество оленьих, турьих и лосиных рогов, укрепленных на стенах. Железные стойки для факелов, несколько открытых очагов – самый большой перед «высоким местом», из-за которого на гостей загадочно взирали древние боги данов.

Пиршественные столы в два ряда, широкие удобные лавки. Вершина великолепия, далеко не каждый германский вождь может позволить себе эдакую роскошь!

Была роскошь, да вся вышла. На дереве многолетний налет копоти, чистить никто и не думает. Половицы под ногами скрипят, расшатались. Из полусотни факелов горят только восемь, под столами белеют давно позабытые, невыметенные кости.

В отдушинах видна трава, проросшая на подгнивающих бревнах. Собаки почему-то в дом не входят, даже Фенрир остался на крыльце, а потом пошел изучать окрестности в одиночестве. Дымно – коптят курильницы с можжевельником.

И навязчивый, ясно ощутимый запах свежей крови.

Сам Хродгар, по общему мнению, более всего походил на живого мертвеца. Конунга данов или недавно хватил удар, или… Или он был парализован страхом, полностью лишившим его воли и желания жить дальше. Опустившийся, жалкий и почти невменяемый старец.

Северин был прав: состояние Хродгара усугублялось вином – Вальхтеов, похоже единственная, сохранявшая здесь остатки самообладания, жестом приказала рабу-трэлю убрать с глаз долой серебряный кубок, оставшийся на подлокотнике кресла после того, как конунга проводили в спальный покой.

К общей безотрадной картине следует добавить, что и дружина оказалась под стать вождю. Варвары отродясь не запирали мужские дома – женщинам туда вход заказан, воровать никто не станет (разве кто-нибудь ворует сам у себя?!), переступившему порог рабу полагалась смерть на месте, а лучше в капище.

Воины, дружина – отдельная каста, другие к ним касательства не имеют до поры, пока дружинный не женится и не заведет свой двор.

Хенгест-ют как человек, свято чтящий традиции и древнее благочиние, только крякнул, увидев на двери окованный железом засов. Толстенные доски притвора и косяки также укрепили железными полосами. Рядом стоят колы, которыми дополнительно подпирают дверь. Что за диво?

Почему мечи не в оружейной, в дальней части дома, а в изголовьях лежанок? Круглые щиты не на стенах, вовсе наоборот, прислонены к лавкам? Нельзя так – оружие священно, оно своей жизнью живет, для него надлежащее место определено, отдельно от людей. Если, конечно, воин не в походе – тогда совсем другое дело!

…Встретил Нибелунгов Хрокмунд, сын Гармунда, старший – не понять, не то десятник, не то полусотник. Совсем молод, чуток постарше Алатея, но явно младше Гундамира. Удивительно, отчего вдруг даны ставят командовать желторотых юнцов, людей поопытнее будто не нашлось?

– Значит, не нашлось, – ответил ворчливому юту закаменевший лицом Хререк. – Рассказать почему?

Хенгест понял, покачал головой, дернул себя за бороду. Окинул взглядом дом и приказал остальным:

– Устраивайтесь подальше от входа, за очагом. Ариарих, посмотри, можно ли из оружейной выйти наружу. Клинки… Да, клинки оставить при себе. Закон соблюден, мы в походе… А ты что вылупился?

Хрокмунд, в глазах которого поначалу читалась лютая, несбыточная надежда, сник, опустил плечи.

– У меня остался полный десяток и еще семь человек, – запинаясь сказал он. – Прошлым летом было четыре десятка, и командовал мой отец. Он теперь в Вальхалле, умер с мечом в руке, в битве.

– Вот и завидуй батюшке, – жестоко ответил ют. – Он пирует с Вотаном и Доннаром, а не как ты – не дрожит от страха.

– Никто доселе не называл меня трусом, – вспыхнул Хрокмунд и осекся, наткнувшись на беспощадный взгляд Нибелунга. – Но я… Каждый из нас готов драться за конунга!

– Ты не трус, ты всего-навсего похоронил себя заживо. Это неправильно. Это богам противно.

Хрокмунд отвел глаза и промолчал.

* * *

Беовульф явился злой и недовольный, беседа с Вальхтеов далась ему нелегко. Сразу приник к кувшину с ячменным пивом, выхлебал до дна. Слегка полегчало – хмурость с лица ушла.

– Пир хозяйка решила устроить не в Оленьем зале, а в общинной избе, – многозначительно сказал военный вождь. – Так, мол, будет лучше. Правду сказать, нет у меня никакого желания пировать с этими унылыми рожами, а отказаться нельзя – обидим… Доставайте лучшие одежды, будем веселиться как умеем – нельзя показать данам, что неуютно нам здесь.

– Неуютно? – отозвался Гундамир. Коротко рассказал о находке Фенрира. – Ты большой мастер красиво говорить, так посоветуй Вальхтеов уйти из Хеорота.

– Как – уйти? – встрепенулся Хререк.

– Обыкновенно. Забрать все ценное, скот, лошадей. Пустошей в Даннмёрке хватает, за весну и лето можно отстроиться на новом месте, далеко отсюда. Прав Алатей, дышится тут тяжко. Если земля испорчена, проклята, лучше ее покинуть, так люди всегда делали. Да вспомните хотя бы Мёрквуд за Рейном!

– Одно дело, если проклятие лежит на земле, и совсем другое, когда поражает человека, – возразил Беовульф. – Хререк, ты должен помнить, каков был Хродгар в прошлом.

– Удачливый вождь, редкой доблести и отваги, – ответил дан. – Любимец богов. Сейчас от прежнего Хродгара ничего не осталось, а ведь ему на солнцеворот должно исполниться всего сорок зим.

– Сорок? – не удержался Северин. – Мы видели древнего старика, развалину, седого как лунь немощного деда! Так не бывает!

– Бывает, и частенько, – вздохнул Беовульф. – Проклятия отцов ложатся на их детей, а проклятие вождя – на его дом и дружину. Вальхтеов намекнула, будто Хродгар винит себя за несчастья, обрушившиеся на племя данов, пытается забыться, каждодневно бражничая, из дома совсем не выходит – ждет смерти. Но смерть приходит не за ним, а за другими.

– Что еще она сказала? – наклонил голову ют.

– Ничего.

– Ничего? Как? – Алатей и Хререк аж вскочили с лавки.

– Тихо! – Беовульф ударил кулаком по столбу. Сверху посыпалась древесная пыль. – Вы мужчины или дети малые? Слушайте: Вальхтеов действительно ничего говорить не стала, темны были ее речи. Хозяйка боится навлечь еще худшие несчастья. Да и ни к чему, чтобы посторонние знали о происходящем в Хеороте, Вальхтеов – женщина гордая, как и все из кельтского рода.

– Слухи-то все равно идут, – проворчал Хререк. – На побережье поговаривают, что в Даннмёрке завелось жуткое чудище, ближние фризы, после того как снег сошел, должны были товар с полудня привезти, однако лишь прислали гонца, сами, мол, приезжайте – с волами и телегами. Гонец в тот же день уехал, не стал ночевать, а это для хозяев оскорбительно… О Золотом бурге идет дурная слава.

– Вальхтеов можно понять, – ответил Беовульф. – Честь рода прежде всего, а слухи всегда остаются слухами. Лучше смерть, чем позор и бесславие. Поэтому хозяйка никогда не уведет отсюда людей и никому не расскажет, почему на Хродгара пало проклятие. Однако кое-что я узнал… Галиурунн приходит только в Хеорот, в иных селениях данов его никогда не видели. Чаще всего появляется в холода, лишь трижды за двенадцать зим его видели летом или весной. Если, конечно, не считать нынешнего года: Грендель начал зверствовать едва не каждую ночь, даже после того как начало теплеть.

– Может, он и вправду – зверь? – задумчиво сказал Хререк. – Неизвестный людям зверь, а? Зимой голодно, а человек, что ни говори, добыча легкая – особенно женщина или ребенок.

– Боги говорят иначе, – коротко бросил ют.

– …И я богам верю, – подтвердил Беовульф. – Все, что вы услышали, я узнал не от Вальхтеов, она лишь дала понять, что если мы останемся в Хеороте – получим ответы на все вопросы. Пришлось потрясти за ворот Хродульфа: наследничек конунга молод и напуган не меньше, чем остальные. Выложил, что знает. Одно огорчение – знает он меньше, чем хотелось бы. Представьте, еще прошлым летом здесь жили три сотни и еще шесть десятков людей, а при отце Хродгара – десять сотен! Сейчас осталось сотни полторы, из них треть – воины, отказавшиеся покидать господина.

– Выходит, за зиму… – Гундамир ахнул и потер лоб. – За зиму галиурунн двести человек порешил?

– Меньше. У многих иссякло терпение, они попросили Хродгара снять с них клятву верности вождю и отпустить прочь. Конунг уже тогда ничего не решал, а Вальхтеов ничего не оставалось делать – случалось, что дружина поднимала мятеж против неугодного вождя и поднимала на щиты другого. Остались только самые верные, кровные родичи Хродгара и те, кому некуда идти. Еще восемь мечей принадлежат вальхам, тем, которых отец конунгин дал в приданое за дочерью, они хозяйку никогда не бросят.

– Ну и дикарский же обычай, – поморщился Гундамир и тотчас получил легкий подзатыльник от юта: незачем насмехаться над традициями иных народов. Уважаешь себя – уважай других.

Кельты не родня германцам, и законы у них сильно отличаются. Для свободнорожденного воина из готского или вандальского племени кажется немыслимым, чтобы вождь отослал его прочь из рода, к чужакам, в качестве своеобразного подарка новой семье выходящей замуж дочери.

Свободный человек – это не золотая безделушка, не отрез дорогой ткани и не бочонок с вином! Кельты думали иначе: нет лучшего приданого, чем десяток-другой молодых воителей, отлично владеющих клинком и в будущем способных только укрепить родственную связь между двумя племенами, взяв себе жен из семьи, где супругой вождя стала их госпожа.

Северин вспомнил, что этот обычай был распространен у галлов и жителей Британии, Юлий Цезарь упоминал о нем в своей книге.

– Восемь опытных бойцов – это неплохо, – согласился Хенгест. – Положим, Вальхтеов вышла замуж полтора десятка зим тому…

– Семнадцать, – уточнил дан.

– Прекрасно. Сколько вальхов пришло вместе с ней, знаешь?

– Полный десяток, это я отлично помню. Из них умерли или погибли всего двое, значит…

– Значит остальные – сумели выжить и защитить хозяйку, – быстро дополнил Беовульф. – Странно, что я никого из них не видел. Встретимся на пиру, хотел бы я посмотреть на этих героев – галиурунн вырезал две трети дружины конунга, а вальхи целехоньки! Ну почти, двое не в счет… Зная, как дерутся кельты, скажу, что не удивлен – они не трусы, и доблести им не занимать, пускай священная ярость этого племени происходит из другого источника.

– Так что будем делать? – задал самый насущный вопрос Алатей.

– Торопливые вы, анты. Быстро только пиво пьется! Времени у нас достаточно – нынешний вечер, ночь и весь завтрашний день – это самое меньшее. Почему? Очень просто: Хродульф сказал, будто галиурунн никогда раньше не являлся в Хеорот две ночи подряд. После каждого набега он ждет седмицу, а то и две – так даже лучше, мы многое успеем. Осмотрим морской берег, вдруг найдем пещеру? Расспросим всех, кого можно, съездим в соседние деревни – у людей, ушедших от Хродгара и не связанных клятвой, языки развяжутся быстрее. И вот еще запомните… По одному не ходить, ни днем и тем более ночью. Скильда Скевинга опекают Алатей с Гундамиром – друг от друга ни на шаг, даже до ветру ходить вместе. Хенгест при мне, Хререк с Ариарихом и Витимером – кстати, куда они подевались?

– На конюшне, Унферт от имени конунгин дарит нам лишних лошадей, они нам пригодятся.

– Замечательно. Одевайтесь к пиру, Нибелунгам надо показать, как они богаты и удачливы! Пусть даны Хеорота видят – нам не страшно!

– А нам разве страшно? – с усмешкой поинтересовался вандал.

– Мне – страшно, – сам того не желая, признался Северин. – Беовульф, ты же обещал! Что здесь происходит? Почему в Хеороте пахнет смертью? О каком галиурунне вы постоянно говорите? Какое проклятие? Хватит скрывать! Я пойму, честное слово! Неизвестность пугает гораздо больше, чем враг, о котором хоть что-нибудь знаешь!

– Много вопросов, и все бестолковые. – Беовульф сцепил пальцы замком на затылке, откинулся спиной на бревенчатую стену мужского дома и поднял взгляд к темному потолку. – Ты вроде бы умный парень, ромей вдобавок, неужто сам не мог понять?

– Ну-у… – протянул Северин. – Кто-то убивает людей Хродгара, правильно? Много лет… то есть зим подряд?

– Не просто убивает, дружище. Убивает страшно. С неимоверной, невиданной и нечеловеческой жестокостью. А потом пожирает.

– Господи… Чудовище? То чудовище, которое мы видели прошлой ночью у берега? Великан?

– Великан? Не думаю. Хродульф уверял, что монстра никто и никогда вблизи не видел. А кто видел – умер. Сам Хродульф и Унферт упоминают лишь безобразную тень, скрывающуюся во тьме. Наш великан, между прочим, не был порождением зла, сам помнишь… Скильд, клянусь, я сказал бы больше, если б сам знал! Ладно, хватит языками чесать, смеркается, Вальхтеов ждет, а заставлять ждать конунгин – неучтиво.

* * *

Варвары не имели и малейшего разумения об умеренности – считалось, что чем больше на тебе золота и серебра, тем оно красивее. Италийские готы, успевшие познакомиться с культурой строгого Рима, сдерживали себя в тяге к украшениям, однако дружинные Беовульфа были уверены: золото приносит удачу. Посему и вырядились к пиру с вызывающей пестротой.

Северину было неудобно – как с точки зрения традиционной римской этики, так и сугубо физически: нельзя так ярко одеваться!

Дареная Алатеем пурпурная рубаха, кожаный пояс, на котором вместо обычных пластин-накладок закреплены золотые константинопольские монеты с лупоглазой личиной цезаря Феодосия, штаны тончайшей мягкой кожи, на оконечьях ремешков обмоток опять же золотые крючки в виде змеиной головы с глазками из неграненых бериллов, галльской работы.

Гривна на шее тянет вниз: золото – металл тяжелый. На поясе тот самый кинжал, дарёный дядюшкой.

Венчает это варварское великолепие не привычная меховая шапка, а плотно облегающий голову и крашенный в алое вандальский шерстяной колпак с падающим на правое ухо хвостиком, кончик которого украшен наконечником лучной стрелы, изготовленным из серебра, и тремя крошечными бубенчиками – серебряная сфера размером с полногтя, внутри которой запаян железный шарик.

С точки зрения любого варвара – красотища, каких поискать! Знатный жених, богатый юноша, мечта любой девицы на выданье. По мнению римлянина, редкое безобразие.

Если учесть браслеты, фибулы и серьгу в левом ухе – вырядился, как последняя lupa[24]24
  Lupa (лат.) – буквально «волчица». Грубое латинское выражение, в данном контексте означающее падшую женщину, шлюху.


[Закрыть] из веселых кварталов возле Палатинского холма! Вот она, разница цивилизаций – ромею никогда не понять германца, равно и наоборот…

Нарушая любые мыслимые обычаи, Вальхтеов решила приветить гостей не в жилище конунга, Оленьем зале, а в большом общинном доме, стоящем под холмом. Значит, надо покинуть дружинные хоромы и в сумерках спускаться вниз, до деревни шагов пятьсот.

Оружие непременно с собой, включая щиты. Факелы тоже обязательны – нечисть боится живого огня. Беовульф сказал, что пир лучше бы затянуть до рассвета, не придется возвращаться в мужской дом ночью, опасно, особенно после обильной трапезы и доброго пива.

Провожал Нибелунгов насупленный Хрокмунд – парень вроде и поговорить хотел, и смущался: чересчур суровый ют, который повадками и речью сильно походил на годи-жреца, Хрокмунду не то чтобы не нравился, а вызывал чувство настороженности.

Люди, говорящие с богами, не такие, как все, особенные. Тем не менее при дружине Беовульфа у молодого дана появлялась уверенность: если Народ Тумана рядом, значит ничего не случится – легенды не могут лгать, воители, посвятившие себя древним клятвам Асгарда, должны быть непобедимы, на их стороне Вотан и Доннар! Отчего Нибелунги заняли лежанки подальше от двери мужского дома, Хрокмунда теперь мало беспокоило – значит так нужно…

Выбрали длинную дорогу – склон холма Хеорот с полуденной стороны был крутым, ноги переломаешь, да и на пир следует идти степенно, не торопясь, в этом тоже проявляется обязательная учтивость.

Нахоженная широкая тропа вела от Оленьего зала вниз по закатному склону в деревню, выгибаясь серпом. Солнце еще не зашло, гигантский золотой диск висел над морской гладью.

Северин услышал знакомый голос еще на полпути и решил, что ему чудится: такого просто не может быть! Возле общинного дома, стоявшего в центре поселка, увлеченно ругались, но не с привычной для италийца крикливостью, перерастающей в ожесточение, а с германской основательностью: я гость, ты хозяин, по закону любому пришедшему с миром полагается кров и ночлег, а для лошадок – теплая конюшня и овес. Отказать никак невозможно, закон один для всех, даны не исключение!

Отказывать никто и не собирался – обладателю уверенного, красивого баска говорили в ответ, что его и почтеннейшего годи могут принять, но лучше бы… Лучше бы им поехать на север, в Хлейдр, там куда спокойнее, тамошний ярл Эйрик славится радушием и хлебосольством, да и…

– Чума и холера, – пробормотал Северин, окончательно узнав голос и вспомнив, что настолько редким занудством и основательностью славятся одни только лангобарды. Ну а если лангобард вспылит и возьмется за меч, его сам Вотан не усмирит.

Да что там Вотан – десять таких же лангобардов, повиснувших на плечах, не остановят ни в какую! Эрзарих? Быть не может!

– Эй, куда?

Беовульф попытался ухватить Скильда Скевинга за ворот, но не успел. Сорвался, будто стрела с тетивы. Примчался к коновязи. Выдохнул. Разинул рот, запнувшись и встав, как столб. Вот уж не ждал!

Эрзарих продолжал громко спорить с Унфертом – дан стоял на своем: до темноты успеете в Хлейдр! Рядом, держа за повод коня, скучал красивый седобородый старец в богатой, хотя несколько истрепанной после долгой дороги одежде.

– Дядя? Дядя Ремигий?! Ваше преподобие!

– Далеко ты забрался, – не здороваясь ответил епископ, обернувшись. Ничуть не удивился, словно вчера расстались. – Посмотрите только, разоделся будто рикс! Счастлив тебя видеть, Северин. Ты жив, здоров и, судя по лицу, счастлив… Или я ошибаюсь в последнем?