Текст книги "Избранные работы по теории культуры"

Иное дело – мир культуры. Здесь роль сознания в формировании консенсусной реальности, в которой самоопределяется человек, гораздо более существенна, и об этом ещё пойдёт речь далее.

Второй момент связан с решительным неприятием антропного принципа. Всякий раз, наталкиваясь на лукавые, изобилующие натяжками и передёргиваниями построения, сводящиеся к тому, что «Для создания вселенной необходимы наблюдатели» и что «Космос создавался ради нас» [67, c. 224], я невольно вспоминаю «пикейные жилеты» из «Золотого телёнка» – убогих умствующих старичков, ведущих местечковые пересуды о коллизиях мировой политики, И все сходятся во мнении, что Черноморск должны непременно объявить вольным городом. Авторы, придерживающиеся антропного принципа, как правило, либо попадают под гипноз собственных эпистемологических парадигм, которые всегда грешат «человеческим, слишком человеческим», либо тяготеют к плохо скрываемой (или вовсе не скрываемой) религиозности иудеохристианского или восточно-мистическиго толка. А построение, согласно которому волновая функция полностью «схлопывается» только в сознании, и потому Вселенной как замкнутой системе, «приготовленной для наблюдения», необходимо некое внешнее суперсознание, выглядит неубедительной натяжкой. И дело не в том, что никто пока не доказал, что Вселенная является замкнутой системой, а в мании величия, не позволяющей смириться со скромной ролью одного из множества её эволюционирующих локусов.

Представляется, что диалог с ИМ на уровне систем, эволюционно предшествующих АС, вёлся до возникновения всего того, что можно связать с понятиями ума, разума, сознания и т. п. – т. е. человеческого и явно слишком человеческого. Ведётся этот диалог и теперь, вне прямой зависимости от любого рода «наблюдений»; ИМ в целом совершенно безразличен к человеку, ибо его существование никоим образом от человека не зависит. Другое дело, что культура как мир человеческой ментальности и соответствующих практик, взаимодействуя с ИМ, меняет конфигурацию паттернов в определённых его «слоях» – пакетах вероятных актов существования. Но отсюда до антропного принципа – огромная дистанция.

Прибавление

На основе гипотезы о том, что потенции актуализуются посредством их интенционального «вызывания» («вытягивания») из ИМ, можно предложить модель, которая предварительно объясняет широкий круг явлений, не поддающихся убедительной интерпретации в рамках традиционных научных парадигм. Это трудные для объяснения эволюционными теориями факты и, прежде всего, направленный характер изменчивости. Теория вероятности и «метод проб и ошибок» в применении к процессу эволюционного развития показали полную беспомощность.

К примеру, В. Келер «…считал, что шимпанзе могут решать новые для них задачи не методом проб и ошибок, а на основе «разумного постижения» логических связей между стимулами или событиями». Для обозначения этой способности он ввел понятие «инсайт» и доказал наличие такого феномена у антропоидов [103, с. 12]. Представляется, однако, что и инсайт имеет малое отношение к «разумному постижению», а это, скорее, эффект прямого знания/действия, считанного из ИМ и вызванного не когнитивным генерированием/конструированием «представлений», а интенциональным запросом, адресованным миру потенций. При этом немалое значение имеет и то, что обезьяны, с которыми проводят эксперименты, пребывают в психической среде человека, т. е. испытывают воздействие специфически человеческих психических матриц, которые – по мере своих когнитивных возможностей – обезьяны и считывают.

Более того, если допустить, что элементы наличной реальности распаковываются из импликативного состояния под действием интенциональных импульсов-«запросов», то тогда становится понятным и механизм магистрализации эволюционных изменений в русле ГЭВ на всех уровнях самоорганизации систем.

В предыдущей главе, посвященной проблеме антропогенеза, я сознательно избегал обращения к вышеозначенной аргументации. Но её добавление придало бы картине вертикального эволюционного перехода большую цельность и завершённость. В связи с этим исключительная, поистине патологическая суггестивность гоминид нижнего палеолита, по сравнению с которой отмеченная ещё Б.Ф. Поршневым суггестивность палеоантропов – лишь слабое подобие, приобретает дополнительный смысл и превращается в глубинный детерминирующий фактор эволюционной динамики. Патологическое расширение правополушарной перцепции высвободило мощный поток психической и, соответственно, интенциональной энергии, который последовательно обуздывался развитием изначально компенсаторной левополушарной когнитивности. Но интенциональной мощи этого потока тем не менее хватило на то, чтобы в течение миллионов лет антропогенеза, особенно на ранних его этапах, распаковывать (вытягивать из ИМ) изменения менее вероятные, чем те, что укладываются в обычный диапазон трансформаций в русле горизонтального направления эволюции. Эти изменения (их возможность предсуществует в более «глубоких» импликативных пакетах – в тонких, удалённых от фронта распаковки слоях импликативного мира) вызваны к существованию смутным и бессознательным, но необычайно мощным интенциональным импульсом, который исходил от поражённой эволюционной болезнью психики гоминид. Впрочем, уникальность этой ситуации заключается разве что в том, что здесь через канал интенционального диалога с ИМ осуществился вертикальный эволюционный прорыв ГЭВ.

В большинстве же других случаев точно так же осуществляется и выход за пределы флуктуационных изменений в режиме эволюции горизонтальной. Грубо говоря, тот или иной вид, испытывая критическое давление среды, стихийно посылает в ИМ своего рода «коллективный интенциональный запрос». Если сила его достаточна, чтобы распаковать адекватный запросу пакет изменений – происходят ломка прежней конфигурации и эволюционная трансформация вида в русле адаптациогенеза. Если же распаковки по каким-либо причинам не происходит – вид вымирает. При этом эволюционный типологизм и пресловутое «отсутствие переходных форм»[181]181
  В отношении предков человека их уже найдено предостаточно.


[Закрыть], «мгновенность» формирования сложных органов и т. п. находят объяснение в скачковом характере переходов от одних импликативных пакетов к другим. Ведь если интенциональный «запрос» не выходит за пределы диапазона внутрипакетных изменений, то вариации возможных изменений всего лишь разворачивают неограниченное число импликативных подпакетов в рамках основного, и изменяющаяся структура сохраняет свою исходную конфигурацию. Но если запрос выходит за означенные пределы, то он, стало быть, уже обращается к иному импликативному пакету, коему в наличном мире соответствует уже иная структурно-морфологическая конфигурация. Вот эта-то конфигурация и появляется как бы внезапно и без ожидаемых переходных форм. Оговорюсь ещё раз: ИМ – это не склад предсуществующих заранее готовых форм. О существовании любого рода импликативных пакетов и подпакетов можно говорить лишь в сложном контексте интенциональной медиации миров, между которыми в области онтологии нет субординации. Можно сказать, что качественные границы форм и структур в эмпирическом мире соответствуют границам между «кустами» импликативных пакетов. Но нельзя говорить, что первые непосредственно детерминируются и определяются последними. Потенциальное ветвление импликативных пакетов настолько же зависит от событий эмпирического мира, насколько сами эти события суть результат их распаковки из ИМ. В мире поистине нет ничего фундаментального (вспомним ещё раз теорию бутстрапа), есть лишь универсальная фундаментальность всеохватного и всепроникающего интенционального диалога. Удастся ли когда-нибудь прорваться к его тайнам, не впадая в редукционизм, грубый схематизм и антропоморфизм?

Осмелюсь высказать ещё одну безумную идею. Коль скоро распаковывание потенций из ИМ предстаёт довольно сложным процессом, прояснение вопросов онтологии на бытовой лад с помощью простой дихотомии существует – не существует, оказывается совершенно не адекватным. Психосферные явления являют собой шкалы промежуточных состояний – особых форм существования. Иными словами, распакованные из ИМ паттерны могут являть в психосфере разные уровни объективации. К примеру, вызванные силой коллективных представлений мифологические образы могут чувственно восприниматься и переживаться людьми с соответствующими ментальными настройками как совершенно реальные и совершенно не восприниматься другими людьми. В связи с этим можно говорить о феномене локальной объективации психосферных феноменов. Самые слабые его проявления вызываются к жизни индивидуальной суггестией и индуцированными состояниями. Самые сильные граничат с физической объективацией и полноценным опредмечиванием того или иного импликативного паттерна. Не побоюсь предположить, что в ряде случаев эта граница преодолевается, и психосферное явление нелегитимным образом обретает наличное бытие.

Иными словами, между потенциальной реальностью и реальностью объективной (реальностью-для-всех) существует ещё и промежуточная шкала состояний – реальность-для-себя. Т.е это вполне объективированная реальность, перцепция которой обусловлена, однако, определёнными ментальными настройками и некоторыми другими обстоятельствами: внешними условиями, смысловым контекстом ситуации, общим «ландшафтом» психической среды и проч. Когда речь идёт о слабо выраженных психосферных феноменах, достаточно всего лишь изначальной предубеждённости, чтобы увидеть либо не увидеть его проявления. При этом у энтузиастов не хватает аргументов, чтобы доказать их очевидную объективность, а скептикам не достаёт оснований списать это всё на субъективные фантазии.

Можно сказать, что образы коллективных и массовых мифов и представлений в прямом смысле живут в психосфере, занимая положение между потенциальным и наличным бытием и в разной степени относясь к тому и другому. И чем сильнее выражены адресованные им интенционально-энергийные обращения из эмпирического мира, тем больше их онтологический статус смещается в сторону бытия наличного. При этом важно учитывать, что бытие психосферных феноменов, в сколь натуралистической форме они бы ни представали в человеческой перцепции, не подчиняется привычным пространственно-временным законам. Вернее, подчиняются не только им.

Помню, в детстве, впервые услышав о спиритизме, я тотчас же задал вопрос: а что делают призраки в то время, когда их не вызывают? Гуляют? Беседуют друг с другом? Чай пьют? На это мне, разумеется, ответили, что никаких призраков не существует.

Психосферные явления получают своё идеально-образное, локально-объективированное и даже в полной мере объективированное воплощение только в ситуации интенционального запроса (обращения), когда исключительно сильная коллективная индукция конденсирует, аккумулирует его специфическую интенциональную энергию из распылённого в психосфере состояния (случается это очень редко). Интенциональный импульс, посланный из физического мира, несёт в себе субстрат той онтологии (таковости), которая вторичным образом распаковывается из ИМ и, облекаясь в уже готовую, отчасти знакомую сознанию форму-матрицу, является ему в виде объективного феномена. Если эти рассуждения хотя бы отчасти верны, то вывод напрашивается сам собой: между субъективными идеальными представлениями и объективной физической реальностью лежит область субъективной реальности, где субъектом может выступать не только и даже не столько единичный субъект, сколько субъект коллективный и, шире, культурно-исторический.

3.4. Эпистемология психосферы

Комплекс явлений, связанный с ИМ и психосферой, требует особого языка описания. Попытки выработатьки такой язык многократно предпринимались в областях преимущественно ненаучных: религиозных, мистических, оккультных, паранаучных и т. п. Стихийно сложившийся на протяжении нескольких веков набор терминов отражает рыхлый, размытый конгломерат представлений: иногда – взаимно противоречивых, иногда – описывающих одни и те же явления в разных понятиях и терминах. Потому ни на одну из традиций описания интересующих нас явлений нельзя опереться, не говоря уже о том, что подавляющее большинство используемых понятий не имеет «законного» статуса в научном обиходе. Рискну, тем не менее, по возможности минимально обращаясь к одиозной паранаучной лексике, наметить эскиз концептуально связного эпистемологического аппарата, способного хотя бы в первом приближении обрисовать контуры психосферных процессов и явлений.

Психосферная медиация (ПМ)

Сущность её заключается в перманентно протекающем интенционально-энергийном диалоге между мирами свернутого и развёрнутого порядков. Напомню, что интенциональность, предшествуя всякой онтологии, инициирует становление, причём столь глубокого уровня, что снимает в себе даже такие глобальные различения, как различение когерентности и каузальности. Т. е. интенциональные импульсы, связывающие потенциальное и актуальное бытие, представляют обе эти модальности. Именно поэтому интенциональность есть то, что причастно обоим мирам и что, в конечном счёте, взаимоопределяет их по отношению друг к другу, осуществляя между ними диалог-медиацию. Последняя происходит на всех уровнях реальности, но психосферной медиацией (ПМ) уместно называть лишь тот «сектор» диалога, который осуществляется в диапазоне человеческого восприятия и, несколько уже, осмысления. Сталкиваясь, интерферируя, смешиваясь и взаимодействуя, интенционально-энергийные потоки проходят через принимающее устройство – человеческий мозг.

Выражение «принимающее устройство» здесь больше, чем метафора.

Существование различных диапазонов восприятия подтверждается нейрофизиологией. Так, трансперсональная психология (ТП), отмахиваться от опыта которой становится всё более неприличным, экспериментально показывает, что спектр человеческого сознания обладает непрерывным диапазоном. Он начинается от дуализированного в субъект-объектном полагании восприятия мира и изолированных плотных объектов. Эта часть спектра восприятия индицируется, в частности, высокочастотной бета-активностью мозга. Альфа-активность, в свою очередь, индицирует восприятия иного сектора реальности – текучих, изменяющихся, становящихся и взаимосвязанных форм. Что же касается низкочастотной дельта-активности, то она индицирует, в терминах К. Уилбера, восприятие всеобщего, космического единства [242][182]182
  Трактовка последнего режима Уилбером, как, впрочем, и многое другое, вызывает много вопросов. В данном случае главным аргументов в полемике с МР является установление самого факта полидиапазонных возможностей человеческого
  мозга.


[Закрыть].

Кодируясь и декодируясь в структурах человеческого мозга, интенционально-энергийные потоки воздействуют на конфигурации импликативных пакетов/подпакетов, включаются в неостановимое движение калейдоскопа потенций и меняют тем самым паутину когерентных связей. Поэтому доходящая до активного рефлексирующего сознания часть конвертирующей работы ПМ – это всего лишь видимая часть айсберга, колоссального массива психосферных взаимодействий, подспудно определяющих не только сами психические процессы, но и формирующиеся на их основе ментальные структуры и, соответственно, культурные практики.

Энграмма

Термин, приобретающий всё более широкое и расплывчатое употребление.

В теории мнемизма энграмма – физиологическая привычка или след памяти на протоплазме организма, оставленный повторным воздействием раздражителя (стимула). Когда действие раздражителя регулярно повторяется, это создают привычку, которая остаётся в протоплазме после прекращения действия раздражителя. Предполагается, что эмбриональные клетки обмениваются энграммами с нервными клетками, поэтому приобретённые привычки могут быть переданы потомкам. Кроме того, под энграммой также понимается и гипотетический след памяти. Различают два вида энграмм: образы (отображение статической структуры объекта) и модели действий (программы). По иерархическим уровням сложности различают первичные энграммы, ассоциации энграмм (две взаимосвязанные энграммы) и ассоциативные сети энграмм. При этом вопрос о структурной организации энграммы остается открытым.

Квинтэссенция представлений об энграмме связана с идеей модификации мозговой ткани под действием, как минимум, личного опыта и, в более широком гипотетическом смысле, опыта филогенетического. На этом настаивает ТП. Фиксация энграмм связывается с долговременной памятью, и именно в этом заключаются коррективы, вносимые в понимание природы энграмм трансперсональными психологами.

Принято считать, что память представляет собой, грубо говоря, склад, на котором как на жёстком диске компьютера хранится информация. И это неудивительно, поскольку память компьютера технически моделировалась, исходя из механистических представлений о человеческой памяти. Причём предполагается, что информация лежит в памяти в самоадекватном виде, т. е. как статичные и дискретные «единицы хранения», данные в той или иной кодировке (визуальной, аудиальной и др.). Поэтому процессы, связанные с памятью, обычно описывается такими словами как хранение, накопление, передача и т. п. «Информация» – термин-заплатка, камуфлирующая прорехи в понимании и создающая иллюзию такового, не объясняя на самом деле ничего. Считается, что материалом памяти является разложимая на единицы информация, занимающая в структурах мозга определённый объём и место. И эта пресловутая информация пассивно лежит на полках памяти, дожидаясь, пока сознание или подсознание пошлёт к ней соответствующий запрос. При всём усложнении представлений о памяти, соответствующем современным нейрофизиологическим и психологическим исследованиям, такое механистическое видение, по сути, сомнениям не подвергается. Если они всё же возникают, то выражаются невнятно и осторожно. В терминах концепции ПМ механизмы памяти можно представить совершенно иначе.

В мозге хранится не информация как таковая, закодированная в том или ином виде, а энграммы – следы путей, по которым двигалась психика в своих медиационных взаимодействиях с психосферой и «стоящим за ней» ИМ. Иными словами, память – это «тезаурус» резонансных режимов и электро-биохимических ансамблевых настроек групп нейронов, связывающих психику с однажды «распакованным» импликативным паттерном. Будучи однажды распакованным, т. е. реализовавшись в наличном бытии, импликативный паттерн становится элементом наличной реальности и приобретает пространственно-временные измерения. Исходный же имплицитный паттерн таковых не имеет и не подлежит психическому оконечиванию. Это значит, что акт воспоминания – это не извлечение «со склада» некой готовой информации, а вторичное (или многократное) распаковывание импликативного паттерна на основе соответствующей интенциональной энграммы – траектории распаковки, которую, если уж следовать компьютерной лексике, можно сравнить с драйвером или запускающим файлом. Впрочем, и это сравнение хромает не меньше всякого другого. Интенциональная энграмма сама по себе искомой информации не содержит. Она лишь указывает путь к первоисточнику – импликативному паттерну и именно в таком качестве воздействует на нейронные группы с их биохимией и электродинамикой. В таком качестве она каким-то образом фиксируется и в структурах мозговой ткани. При этом отличие памяти от других психических режимов заключается в том, что она заведует путями, ведущими к уже однажды распакованным (реализовавшимся) паттернам и обеспечивает механизм их вторичной актуализации человеческим мозгом.

Способность к вторичной актуализации набора однажды распакованных и осмысленных сознанием паттернов и комбинирование их элементов имеет без преувеличения колоссальное культурогенетическое значение. В целом режим вторичной актуализации сохраняет свою изначальную архаически целостную, «гештальтную» природу: часть репрезентирует целое и отсылает к нему (воспоминание целой «картинки» по какой-то детали). Характерно, что воспоминания всегда размыты, диффузны, синкретичны, что указывает на доминирующую роль правополушарных режимов.

Впрочем, нельзя упускать из виду, что и левое полушарие имеет свой относительно самостоятельный механизм глубокой памяти. Если правополушарная память отсылает к диффузно-расплывчатому «оно само», то левое – к его знаковой репрезентации Разница здесь существеннейшая. Энграмма самотождественного правополушарного гештальта при его вторичной идеальной распаковке, т. е. обращении к нему правополушарной памяти, сохраняет всю ту же текучую «форму сновидения», тогда как хранящиеся в долговременной памяти левого полушария энграммы знаковых коррелятов этих гештальтов имеют гораздо более определённую и устойчивую форму. Правое полушарие тоже отчасти способно оперировать знаками (например, некоторым набором вербальных единиц родного языка), но эта его способность останавливается в своё развитии на довольно ранней стадии.

Кроме того, здесь есть ряд принципиальных отличий от механизмов животной памяти. Во-первых, акты распаковывания импликативных паттернов у человека осуществляются в режиме смыслообразования, а не прямого, не разложимого на компоненты проецирования (об этом – в гл.4). Во-вторых, проходя через конвертор смыслогенеза, распакованный гештальт фрагментируется и, соответственно, вступает в комбинаторные отношения с другими единицами опыта. Этого нет и не может быть у животных: спорить можно лишь об отдельных исключениях. Отсюда – невероятный скачок человеческих способностей к моделированию посредством комбинирования элементов памяти. Вернее, памяти не в традиционном её понимании как статичных элементов опыта, а как потенции к вторичной актуализации имплицитных паттернов с последующим комбинированием и рекомбинированием их элементов. Здесь к работе по-настоящему и подключается левое полушарие. Но вторичная актуализация и вырастающее из неё идеальное моделирование – это нечто большее, чем просто смыслотворчество. Это формирование определённого интенционального фона (потока), адресованного ИМ через психосферу. Создавая паттерны идеальных представлений, сознание уже тем самым придаёт им статус потенциального существования в ИМ хотя бы на нулевом уровне бытия (см. выше). Если идеальная комбинация элементов представляет собой нечто бесструктурное или просто произвол мышления, то вероятность его актуализации, как уже говорилось выше, предельно низка. Если же идеальный образ так или иначе релевантен ряду уже реализовавшихся (распакованных) паттернов, пусть даже качественно от них отличается, вероятность его реализации увеличивается. А вплотную приближенные к границе реализации импликативные паттерны могут считываться психикой как видения, предчувствия, эффект дежа вю и навязчивые образы и просто вызываться, выдёргиваться в наш мир интенциональной силой представления.

Таким образом, любого рода энграммы имеют более или менее выраженную психосферную составляющую. Они фиксируют «запись» интенционального диалога между мирами, результат которого усваивается психикой на самых глубинных уровнях и опосредованно воздействует как на сознательную, так и на бессознательную когнитивность.

Чтобы лучше понять феномен энграммы, зададимся вопросом: что происходит с локальными в квантовом смысле феноменами в случае их полной или частичной рекогеренции (сворачивания)? Исчезают ли они бесследно из нашего сознания? Строя гипотезу на гипотезе, т. е. гипотезу второго порядка, но опираясь при этом на колоссальный пласт культурной рефлексии, игнорируемый исключительно МР, можно с уверенность сказать: нет, не исчезают. Ничто не уходит из локального мира бесследно, и след этот и есть энграмма. Мир энграмм – это целая вселенная следов, отпечатков, слепков однажды реализовавшихся феноменов и событий: структур, феноменов, организмов, ситуаций, идеальных конструкций и т. п., обладающих собственным интенционально-энергетическим потенциалом и – без преувеличения – колоссальным, никем пока не измеренным влиянием на активно функционирующее сознание. К миру энграмм нас приводят вопросы о том, например, как и каким образом культура ограничивает и направляет в нужное ей русло стихийную смысловую вариативность детского и творческого воображения, каким образом манипулирует сознанием релевантного ей человеческого субъекта, фильтрует интенциональные потоки психики и определяет содержательные аспекты его смыслового горизонта и, соответственно, характер участия в формировании окружающей «объективной» реальности (вспомним механизм участия сознания в процессе докогеренции и локализации). Энграмму можно условно назвать формой, содержанием которой является некий интенционально-психический потенциал, извлекаемый из психосферы интенциональными импульсами человеческой ментальности. Этот потенциал лишь ситуационно с конфигурацией энграммы и способен к самостоятельному воздействию на мышление и поведение человека и социальных групп. Наиболее ясные семантическое формы энграммные конфигурации приобретают тогда, когда мы наблюдаем в истории устойчивые стереотипы социокультурного поведения – неспособность съехать с наезженной ментальной и поведенческой колеи (здесь, впрочем, уместно говорить также и об эгрегорах). С миром энграмм связан и любой тип культурных образцов и моделей, мерцающих в подсознании. Энграмма – якорь, наводка, пропись для психики, стремящейся к интуитивному считыванию психосферных потенциалов, минуя классические каналы передачи информации. Следы-энграммы свёрнутых феноменов клубятся у границы миров в качестве первых кандидатов на возвращение в физический мир в том или ином модифицированном локализованные по энграммым прописям – и составляют львиную долю психосферы: в массе своей косную, рутинную, стереотипизованную, но наиболее «готовую» прорваться в наличное бытие.

Психическая матрица

Это также термин с расплывчатым значением. Настолько расплывчатым, что здесь, скорее, можно говорить не о термине, а об образе, употребляемом главным образом в контекстах, близких к психологическому и, разумеется, оккультно-мистическому.

Онтологически психическая матрица сродни энграмме. Но если последняя представляет собой нечто относительно «формальное» – механизм фиксации интенционального канала, то психическая матрица скорее связана с самим содержанием медиационного акта и его проявления в психосфере. Можно сказать, что психическая матрица – это стандартная связка импликативного пакета (с периферией подпакетов) потенций с интенциональным каналом его экспликации в мире эмпирическом. Иными словами, психическая матрица – это незримый психический (интенционально-энергетический) дубликат любой целостной, эмпирически воспринимаемой «таковости» в неразрывности её модусов: здесь, теперь и так. Феномен психической матрицы, таким образом, находится у истоков психофизического дуализма (см. ниже).

Но если «таковость» – это, грубо говоря, неразделимая связка события внешнего и события внутреннего – события сознания, то что считать последним. Вопрос этот очень важен, ибо отсылает к проблеме дискретности – континуальности в режиме ПМ. Что считать событием, фактом, дискретной таковостью? Всякое ли малейшее изменение чего-либо запечатлевается в психической матрице? По какому принципу мы выделяем то, что считаем достойным психического «дублирования» из бесчисленного количества микро– и макроизменений в мире? Гипотетический ответ таков: в психосфере (по крайней мере, в том её секторе, который доступен человеческой рефлексии) фиксируются лишь те бытийственные акты, которые даны в своей дискретной модальности. Т. е. психическая матрица образуется как относительно дискретный сгусток психических энергий, привязанный к определённому эмпирическому корреляту: событию, явлению, вещи и т. п. Дробя континуум интенционально-энергийных потоков, сознание тем самым вызывает к жизни относительно дискретные психические матрицы, фиксируемые в ментальных структурах в виде энграмм. Чем более дробным и дискретным становится культурное пространство и действующие в нём знаковые системы, тем более смутными видятся за ними психосферные корреляции. Для обозначения схватываемого восприятием эмпирического коррелята психической матрицы позволю себе использовать термин гештальт, наиболее адекватный сути явления.

Между явлениями эмпирического мира и соответствующими им психическими матрицами существует обратная связь.

Здесь, впрочем, трудно утверждать, где мы имеем дело с прямой, а где с обратной связью, и подходят ли эти определения вообще. Вероятно, мы опять имеем дело не с причинно-следственной, а с когерентной в своей основе связью, всего лишь опосредованной темпорально-процессуальными «помехами», которые и вносят в ситуацию видимость каузальности.

Повторение однотипных действий и психических актов формирует устойчивые психические матрицы (так Юнг в поздних работах представляет себе рождение архетипов), что приводит к своеобразному удвоению мира – развитию его психического двойника, связь с которым осуществляется по каналам, условно говоря, «тонкого восприятия». Но и считывание уже существующих психических матриц – постоянный незримый, но очень многое определяющий фон человеческого бытия.

Эвристичность концепции психических матриц может быть показана по-разному. К примеру, можно наметить концепцию «заделывания зазора» между генетическим и знаковым способами передачи информации. Этология не в состоянии определить, какие из свойств социализации наследуются, а какие транслируются методом обучения [см.: 262; 197]. А если вспомнить, что и инстинкт представляет собой пока что неразрешимую загадку (все его объяснения нынче зашли в тупик), то становится очевидным недостаточность традиционных объяснений. Однако если допустить, что инстинкт ведёт своё происхождение от психической матрицы, т. е. из дискретных единиц, стандартизованных в процессе генезиса системы режимов психосферой медиации, то, возможно, появится продуктивный подход к пониманию инстинкта (хотя сложность проблемы, разумеется, не следует преуменьшать).

О чём собственно, идёт речь? О том, что, возможно, между генетическим кодированием и прямой передачей опыта посредством игр, визуальных образцов и, наконец, знаков существует пограничный уровень, который по характеру «принимающего устройства» причастен ПМ. Этот уровень обнаруживает себя в том, что любое событие, дискретный акт мышления или физической активности (для человека – и деятельности) не исчезает бесследно, но сохраняется как некое нематериальное (впрочем, по-видимому, имеет смысл говорить просто о неких более тонких материальных структурах) образование, воспринимаемое и переживаемое как психосферное явление.

Ещё В.М. Бехтерев был убеждён, что психическая энергия, в существовании которой он нисколько не сомневался, в полном соответствии с законом сохранения энергии никуда не исчезает и не возникает из пустоты, но лишь преобразуется и видоизменяется. Однако его блестящие прозрения не были услышаны и поняты.