Текст книги "Зверинец верхнего мира"

Не может быть все-таки, чтобы это была ослиная грива. Но тогда почему только отрывки, надругательство и всякий срам?

ТАНУКИ

Ах, енотовидный песик Тануки! Его прозвали Оборотнем, да еще и Барсуком. Так и говорят: Барсук-Тануки, Тануки-Оборотень, Оборотень-Барсук, а ему и горя мало. Никому и невдомек, что скорбные звуки, которые слышатся по ночам из темной чащи, – это смех Тануки. Он смеется над обманутыми простаками, над теми, кто наложил в штаны, услышав барабанный бой, подобный тому, что извещает о появлении колесниц Императора (откуда в этой глуши Император и колесницы?), сошествии дракона, одноногого повелителя небес по имени Куй, прогулке ведьм над верхушками деревьев, землетрясениях и тайфунах. А это всего лишь Тануки бьет себя лапами по животу, надутому, как пузырь. В незамысловатых песенках Тануки воспевает нежный камыш, яйца диких уток и свою супругу, пушистую, с мокрым холодным носом и мелкими зубками, которыми она выкусывает блох у Тануки на животе.

Тануки-Поэт, Тануки-Барабанщик, Тануки-Добряк, Тануки-Чуткая-Душа! Вот как следовало бы называть его, но тем, кто наложил в штаны, не до поэтических сравнений, они покупают капканы и порох, роют ловушки, ставят проволочные петли на едва заметной тропинке, которую Тануки протоптал к водопою. Покупают, роют, ставят, настораживают – и сами попадаются в свои ловушки, несчастные моногамы! У водопоя Тануки назначает свидание серебристой зайчихе и на своем поэтическом языке уподобляет ее луне, а та делает из этого надлежащие выводы и поступает соответственно. Попадая в капканы, задевая нити самострелов, наложившие в штаны приходят к выводу, что это колдовство Оборотня-Барсука, и в довершение всех бед пачкают белье повторно.

Только угрюмый старик, что живет на краю села со своей ленивой старухой, Тануки не боится. Он давно замышляет изловить барсука и сварить из него овсяный суп. Вот он берет… нет, не капкан, не самострел, не лопату, чтобы выкопать ловушку, а небольшой барабан, обтянутый ослиной кожей. Там, в лесу, он принимается выбивать на барабане одну из тех простеньких мелодий, которую подслушал у Тануки-Оборотня, придавая ей самый зловещий смысл, словно бы вызывая на поединок беса, коварного совратителя чужих невест, похитителя цыплят, злого духа горных лесов. Тануки радостно выбегает навстречу звукам – наконец-то он понят, кто-то подхватил его мотивчик! – и попадает в мешок.

Тануки сидит в мешке притихший – что толку сопротивляться? – и слушает, как кряхтит ленивая старуха: и поясница-то у нее болит, и руки на старости лет ослабли, а этот старый дурень задал ей работенку: наколоть дров, натолочь овса, разделать добычу и сварить суп. Сам же завалился спать и храпит так, что стены дома дрожат и дребезжит треснутое стекло на кухне.

– Я с вами совершенно согласен, почтенная старая женщина, такой труд вам уже не по годам, – говорит Тануки из мешка. – Но ведь у вас есть помощник! Почтение к старшим у меня в крови. Только развяжите мешок, и я к вашим услугам. Только дайте мне пест, и я натолку вам овса. Только дайте мне топорик, и я разрублю сам себя на кусочки, чтобы мое мясо быстрее прожарилось. Только покажите, где ваш колодец, и я наношу в котел воды. Кстати, мне известен такой рецепт овсяного супа, что ваш супруг просто пальчики оближет. Ах, чего только не сделаешь, чтобы угодить почтенной старой даме!

И она развязывает мешок! А Тануки хватает пест, тяжелый медный пест, и запускает ей в голову. Потом он надевает старухину кофту и юбку, повязывает на голову старухин платок и принимается готовить овсяный суп, из старухи, добросовестно припоминая правила обещанного рецепта. Вот уже и ее угрюмый муж проснулся, так вкусно пахнет! И про пальчики Тануки не соврал, тем более что старик отродясь не пользовался салфеткой. Отведав мясного, старик выкурил трубку, и тут в нем проснулся мужчина; Тануки в это время стоял к нему спиной, делая вид, что моет посуду, на самом же деле, поглядывая на дверь, – не пора ли задать стрекача?

Такого оскорбления его поэтическая натура не выносит:

– Ах ты, старый пакостник!

И Тануки, оборотясь, вцепился ему в лицо: обман раскрыт! – он бежит, сбрасывая юбку и кофту, скинул туфли, сорвал головной платок – уже и собакам его не найти! – зеленые папоротники прячут хитрого Тануки, прохладная нора встречает его слабым запахом мускусных железок его супруги, а на тропинке к водопою качаются колокольчики и уже лопаются сухие стручки акаций – слышите? Это природа скорбит… или она смеется?

Автор этой истории добавит: ну не глупа ли была старуха? доверить свои заботы Тануки и понадеяться, что он сделает все лучше, чем она сама. Да никогда такого не бывало, чтобы кто-нибудь сделал за тебя то, что ты должен совершить. Вот посмотри, что с нею стало: она сварилась в овсяном супе, точно курица, а все потому, что была ленива и не любила простого домашнего труда. Будь же достоин иной участи. Не передоверяй никому своих забот, а не то случится с тобой, как с этой старухой, и твоим последним костюмом завладеет какой-нибудь отпетый негодяй.

РОГАТЫЙ ЗАЯЦ

Бум-бум-бум-бум-бум! Тануки катится, надув живот, извещает о своем славном побеге, поет о том, как ловко он обманул старика и старуху, – бум-бум, – и ему безразлично, что кто-то назовет его отпетым негодяем, присоединив к веселой песенке никуда не годную мораль. Тануки катится под горку и выруливает на тропу к водопою, зад его увешан сухими репейниками, а в голове сорочье перо, отливающее изумрудом, и бум-бум (два исключительно гулких удара, исполненных особо заунывного дребезжания диафрагмы): под кустом шиповника просыпается серебристая зайчиха. Знакомый призыв, но до полудня, когда моя шерстка отливает серебром особой пробы так, что лунный кролик, толкущий эликсир бессмертия, подается вперед и печально вздыхает, разглядев черную тень Тануки, которая закрывает меня, словно луну солнечная тень во время затмения, – до полнолуния еще далеко, к тому же Ратата, благородный рогатый заяц (и кто подарил ему прививочный нож?) с утра пропадает на реке; будет неловко, если мне встретятся там все трое.

– Три короба карпов, – отвечает Ратата, неловко орудуя прививочным ножом. – До моря я намерен добраться за три дня, там их можно руками собирать на отмелях. Цапли и кармараны только так и делают.

– Одолжи мне прививочный нож, – просит его Тануки, которому тоже хочется зеркальных карпов с серповидными бликами в глазах.

– Нет, с твоим барабаном в лодочке из березовой коры далеко не уплыть, она перевернется. Тебе нужна лодка попроще, скажем, из глины. Глина тяжелый материал, зато прочный, – ты видел глиняные горшки на кухне?

Тануки связал каркас из березовых прутьев, обмазал его сырой глиной, как показывал Ратата, в общем, получилась какая-никакая лодка, и Тануки нарисовал ей на носу глаза.

Любуясь брачными играми стрекоз (особенно той, синеглазой, и ее кавалера), Тануки обгоняет Ратату; даже весла себе не сделал и гребет прямо лапами, надеясь на свою чудовищную силу.

– Ратата, Ратата, рогатый заяц, где твое благородство, обманщик? – плачут золотые бабочки, оставив игры над мальвой и цикорием. – Тануки обгоняет тебя уже на целый день пути, твоего пути, Ратата, потому что Тануки проскочил это расстояние за двадцать минут и четыре десятых секунды. Ты не увидишь – а сознайся, хотелось бы посмотреть! – как сумасшедшая лодка из глины разваливается, обнажая березовый каркас, – шпангоуты, рели, стянутые лыком и еловыми корешками, – как Тануки идет ко дну, неуклюже работая лапами, а ряска над ним тут же сходится, чтобы стрекозы не прекратили своих брачных игр из страха перед черной дырой.

Дружно всхлипнув (однако вид у них был довольно забавный), бабочки-корольки полетели к своему повелителю, озабоченному больным желудком и допоздна отвлекали его печальным, сбивчивым рассказом, который лисички, приведя в порядок, старательно изобразили на сводах ночного неба, так повелел властелин небес, потому что ночью золотистые бабочки спят.

– Умер Тануки, он утонул в каком-нибудь омуте, – сказал Ратата, возвращая прививочный нож тому вдовому. Рассказ рогатого зайца был начисто лишен всех лирических подробностей нашей новеллы, всех этих стрекоз (особенно той, синеглазой, до чего же изящно она танцевала над водой, разгоняя хвостом точечную ряску!), всех этих карпов и бабочек-корольков, даже о серебристой зайчихе благородный рогач не упомянул, соблюдая классическую строгость и последовательность в изложении событий. – Я подсунул ему глиняную плоскодонку, и через двадцать минут она развалилась…

Но мог ли вдовый барабанщик в полной мере наслаждаться возмездием? Он даже не заметил, что в рогах у Рататы стало больше еще одним мягким листочком, о свойстве которых будет сказано ниже. Вот уже три дня старик мучался запором, с тех пор как наелся овсяного супа, а ведь ему надо было еще подумать о погребальной церемонии. Соседи, которые знали, как неудачно он пообедал, сочувствовали ему и советовали опростаться прямо в гроб.

Рискуя навлечь на себя недовольство большинства читателей, у которых есть свои причины относиться к дидактическим концовкам то сердито, то снисходительно, то и вовсе отказывая рассказчику в праве пошутить и подразнить любителей готового платья и забывающих о том, что в рассказе, кроме конца, еще что-то есть, скажем, начало или середина, автор этой истории все же добавит: не верьте рогатым зайцам.

Если они зовут вас к морю и обещают три короба карпов, потрудитесь раскрыть какую-нибудь книгу по рыбоведению или посоветоваться со специалистами, в любом случае вы узнаете, что зеркальные карпы водятся только в специальных цистернах с надписью «Живая рыба», и это вас насторожит против обманщика. Узнать рогатого зайца можно по мягким, ветвистым, вечнозеленым рогам, очень похожим на листья пустырника (herba leonuri), из которого приготовляют успокаивающие декохты, настойки и микстуры. Что же касается пьяного поэта, который утонул в ту же ночь, пытаясь вытащить Тануки из омута, то в этом виновато холодное вино, которое действует не сразу, зато наверняка. Если бы он выпил подогретого (семьдесят-восемьдесят градусов), ничего такого бы не случилось, ну разве что горы огласила бы новая песня, а эхо добавило бы к ней несколько собственных созвучий из тех, что рождаются в трещинах камней, становятся гулкими в сводах пещерок, заглушаются грибами и мхом. Действие подогретого вина проходит настолько быстро, что не оставляет времени решиться и совершить безрассудный поступок, например, броситься в омут, где нет уже никакого Тануки. Поцеловав на прощание щуку, хрустнув улиткой-другою, Тануки взбирается на луну и принимается украшать ее веточками элодеи, которые тут же вянут.

– Подумаешь, раз утонул! Тануки не тонут, – ворчит он в то время, как лунный кролик тоскливо жмется к ступке с эликсиром бессмертия, и: бум-бум-бум-бум!

ЭЛЕКТРИЧЕСКИЙ ЛИС

Поздно вечером – впрочем, было еще светло – я заслышал тихие шаги и выглянул из-под камня. Желтый Старик вел сюда людей с лопатами и кирками; они крались, они окружали мой дом, в котором я с удовольствием принимаю гостей – здешних лисиц и одного енота, искусного в чистописании. Принимал и Желтого Старика, когда он был носорогом, умел превращаться в аиста и читал мне перед рассветом главы из оды «Белый Единорог» собственного сочинения. Точно, она была такой длинной, что ее приходилось разбивать на главы.

Люди несли фонари, но не зажигали их, чтобы незаметно подойти ко мне в сумерках. Желтый Старик легче комара перескакивал с камня на камень; какую-то часть пути он, вероятно, летел, забыв осторожность, – а ведь, заподозри они в нем беса, его бы прикончили теми же орудиями, которые заготовили для меня, да видно, он уже разболтал, что, когда я кричу от боли, у меня изо рта сыплются жемчужины величиной с белую сливу, – этот эффект ему довелось наблюдать под водой, когда во время ловли крабов меня придавила коралловая стена ветхих покоев смотрителя драконовых парков. Они не заметили, что к моей норе их ведет такой же бес, как и я.

Обратиться в тысячи маленьких человечков, одному из которых все равно удастся спастись? Просочиться подземным ходом, который проделал высохший ключ, мой сорокашестиюродный брат? Напугать их огненными знаками? Все это и еще многое другое можно было бы проделать, не будь с ними этого Желтого Старика. Носороги всегда стремились приспособиться к изменениям окружающей среды, но у них это плохо получалось. Ему повезло больше других: Белый Единорог подарил ему оперение аиста и выхлопотал лицензию на отлов трехсот сорока девяти тысяч шестисот тридцати одной лягушки, а меня, лишив моих огненных крыльев, сослал в горы и повелел мне принять облик лисы, оставив за мной только право пользования природным электричеством со льготной оплатой (0,0005%-ная скидка). Чтобы как-то прожить, я стал крабовым браконьером, а ведь крабы это не лягушки! Это гораздо лучше. Желтый Старик из зависти сочинил на меня жалобу, дескать, пока за мной нет надзора, я незаконно пользуюсь правом ношения панциря и подводным велосипедом марки AZIIIER, моторизованным, который сконструировал по мирским чертежам, взятым из будущего. А в будущее… упомянув будущее, он, по сути дела, направил удар, предназначенный мне, совсем в другую сторону. В будущее ведут три миллиарда семьсот девяносто шесть миллионов четыреста двадцать пять тысяч восемьсот пятьдесят шесть ворот, и даже весь департамент по расследованию временных преступлений не в силах так сразу выяснить, какой именно страж (каждые ворота охраняют четыре тысячи воинов с бычьими головами), каких именно ворот, за какую именно мзду (без точной цифры моя вина не может быть доказана) отворил для меня свои ворота. Они там до сих пор этим занимаются. Мне помогла случайность. Как-то раз я заметил, что блохи, когда я гоняю их, доведенный до отчаяния свойственной им кровожадностью (это в облике Феникса я сохранял божественную невозмутимость оттого, что у меня не было ни инстинктов, ни кожных паразитов), прыгают в какую-то щель и оттуда больше не возвращаются. Потом я опытным путем установил, что они прятались от меня в будущем: не стоило большого труда расширить эту щель лапами; секунды летели, как песок, и приятно щекотали мне живот.

Он хорошо знает все мои повадки: где я прячусь, как отдыхаю и как умею уходить от погони. Вылезу к ним черепахой – они прикончат меня кирками, выбегу лисом – изрубят лопатами, огненные знаки зальют водой, которую принесли в кожаных ведрах, у реки наверняка построили запруду – русло пересохшего ручья не годится. И теперь уже не спасет мое любимое средство – они облили землю вокруг смолой: если я рассыплюсь на тысячи маленьких человечков, им далеко не убежать. Остается только мой соломенный парик – головной убор курокрада, который я из шалости надеваю при встрече с отшельниками, рыбаками и дровосеками.

Они не убили человека в соломенном парике – Желтый Старик сумел убедить их, что, когда начнутся пытки, будет интересное зрелище («жемчужины так и посыплются»). Час от часу не легче. Меня опять будут пытать. У меня будут выпытывать, куда пропадают куры. А я ничего не смогу ответить. Заглядывая в будущее, я не встречал там ни одной, даже самой жалкой, вместо них какая-то соевая слизь, и она ругается на всех языках. Могу предположить, что эти куры исчезают в прошлом, коль скоро их там значительно больше: разгребая мусорные кучи, нашли лазейку. А что касается жемчужин величиной с белую сливу, то тут их ждет разочарование. В последнее время я так много кричал и ссорился с другими животными (проклятые инстинкты!), что совсем потерял способность исторгать их, когда кричу от боли. Сколько их досталось водяным крысам, цаплям и диким гусям!

Меня передали уездной страже. Решив, что я всего лишь куриный вор, начальник уезда потерял было ко мне интерес, – в случае, если бы ему удалось изловить оборотня, он мог бы рассчитывать на повышение, как его брат, который казнил беса-младенца, кричавшего агуагу вместо бя-бя, – только Желтый Старик опять вселил в него надежду рассказом о жемчужинах: простой человек, сколько его ни пытай, жемчуга не исторгнет. А тут еще я не удержался и, когда один копейщик попытался надеть мне на шею колодки, испепелил его последним зарядом природного электричества. Толпа любопытных сомкнулась теснее, и это помешало мне бежать.

То, что я вижу вокруг: начальника уезда в треугольной шапке, писцов, разворачивающих ослиную кожу, очиняющих тростинки маленькими ножичками, людей, поймавших меня (теперь они столпились в проходе и вытягивают шеи), двух палачей в коротких кожаных фартуках с тисненой эмблемой правящего дома, которую я уже не могу разглядеть, потому что фартуки потемнели от сала, – все это свидетельство особого отношения ко мне. С простым курокрадом они так не церемонятся – отрубят ноги и бросят в канаву. Но почему здесь нет Желтого Старика? Ах вот оно что, посторонних сюда не пускают. Для них он только исполнитель, ловец оборотней, лиловокнижник, вручивший им чудодейственные амулеты, заговоренные против меня, организатор засады. В судебной палате ему не место, а любопытные забыли о том почтении, с которым относились к нему накануне, и оттесняют его все дальше и дальше от входа. С потолка из пальмовых листьев спускается паучок-крестовик и висит прямо у моего лица, словно та штука, которую в будущем политики используют для услащения голоса. Это наблюдательный паучок. Не сам Желтый Старик, а только его плевок в мою сторону – подслушивающий и подсматривающий плевок.

Сейчас начнутся мои муки. О, Белый Единорог! Как же несправедливо ты рассудил! Одно неосторожное замечание – и я разжалован в электрические лисицы, мало того, наказан бессмертием. Я не умру под пытками, они будут продолжаться, пока не истощится их фантазия. Впрочем, у меня в запасе целая вечность. Будут расспрашивать о моем родстве, у них это принято, и хорошо, что я помню мою родословную до четыреста тридцать седьмого колена, а также могу по необходимости забежать вперед и проследить всю линию моего сына, скажем, от шестьсот девяносто четвертого брака. А в тот угол, где возятся палачи, лучше не смотреть. Рано или поздно они мной займутся. Куда как приятнее разглядывать самую обыкновенную мебель. Вот этот стол принадлежит начальнику уезда. Для судебной палаты, крытой пальмовыми листьями, слишком дорогая вещь. Весь из слоновой кости, но какая же безобразная работа! Видимо, делал провинциальный резчик, и слоны у них не первого сорта, а, скорее всего, четырнадцатого. Ножки в форме морковей – в этом есть что-то неприличное. Действительно, слоны любят морковь, но вряд ли им понравится, что из их драгоценной кости вытачивают подобие морковей. Интересно, что они из меня собираются выточить? Вон у них какие станочки.

Близоруко щурясь, начальник уезда тянется ко мне через стол, чтобы прощебетать свой первый вопрос. Но почему это стол, белый стол, дорожайшая и безобразнейшая вещь, переминается с ноги на ногу? Встряхнув крышкой, сталкивает с себя острые локти писцов, опрокидывает чернильницы на чиновные рукава, одним ударом в бок отбрасывает к стене всех, кто за ним сидит, ударом в другую сторону и уже к другой стене отгоняет секироносцев… и преображается!

Я узнаю его, узнаю, хотя не видел вот уже добрую тысячу лет, узнаю его мягкие тигровые лапы, вижу витой рог на лбу, единственный, подобный драгоценной раковине, и властный взор небесно-голубых глаз. Узнаю голос, которым он произносит не то ругательство, не то заклинание (и то и другое обладает разрушительной силой). В тот же миг мы пробиваем пальмовую крышу и улетаем в безбрежное небо, расталкивая ойкающие тучи. И нет за нами погони, поскольку эти олухи еще не додумались до летательных аппаратов со сверхзвуковой скоростью.

Что же, если и одноногий дракон, голубой, как само небо, милостивый, как само небо, не простит ссыльному единорогу его дерзкого побега, и мне, ничтожному Электрическому Лису, не найдется место смотрителя боевых карасей, мы разыщем ту самую щель, куда убегают наши блохи, и наши лапы разроют ее до таких размеров, чтобы мог пройти (он не станет ползать) Белый Единорог. А чтобы оттуда не сквозило, придавим камнем снаружи.

ЛЕГКОКРЫЛЫЙ НОСОРОГ

Я жил на единственной в мире горе, которая умела летать. На вершине этой горы лежал снег или крем, или сахарная пудра, а в сугробах этого изменчивого вещества, этого небесного пломбира, произрастали фисташки, поедание которых приятно, но небезопасно – печальный опыт змееногих духов, которые изъясняются только письменно и даже для обычных приветствий носят с собой бумагу, перо и чернила. Всегда есть доля риска, что ты сделаешься чем-то иным: утратишь оба рога, большой и малый, утратишь мощь и непоколебимость трехпалых лап, утратишь кожаную броню, полторы тонны живого мяса и бессмертие. Утратишь острый шершавый язык, гортань перестроится, станет издавать бессвязные звуки всевозможных тональностей. Носороги сбесятся без моих громоподобных указаний на то, что зелень обогащает атмосферу кислородом, и вытопчут персиковые сады, грядки огородной мяты, кусты чайных роз, которыми так дорожит небесный властелин Куй. И, хотя соблазн был велик, я не съел ни одной фисташки, даже зеленой, даже гнилой. Так что: «Легкокрылый Носорог кружится, кружится…» Не помню… человеческие песни плохо запоминаются и трудно воспроизводятся гортанью, похожей на жерло вулкана Чиаттака, и все же только человек, даже самый глупый, может ошибкой, заблуждением, суеверием выхватить какой-то десятый смысл события, который при правильном пересказе не раскрывается с той же ясностью. Пыльный житель и не подозревает, какая ирония вложена в эту песню. Легкокрылый Носорог потому-то и не может кружиться, парить, отдаваясь воздушным потокам, что его крылья, высочайшая награда небесного повелителя, одноногого дракона по имени Куй, действительно очень легкие. Не имея оперения аиста, легкости аиста, тонконогости аиста, обладать такими прекрасными и такими бесполезными придатками! К тому же следить, чтобы не запылились, не занасекомились, крахмалить их и размахивать ими с подобающей силой, чтобы не было мышечной атрофии. А ведь к ужасу плакодонтов (древние ящеры с плоскими зубами, вроде моих коренных, позволяющими им перетирать ракушки) я, единственный в мире Легкокрылый Носорог, съел единственную в мире летающую гору, надеясь на то, что поедание трех миллионов семисот сорока девяти тысяч пятисот семнадцати пористых глыб придаст мне необходимую для полетов легкость. Я съел ее вместе с птичьими базарами на юго-востоке, не беспокоясь о ценах на яйца, вместе с жилищами барсов и барсами, которым все равно было негде жить, вместе с ажурными дворцами змееногих духов эр-эр (а те тут же написали длинную жалобу луне, свернули ее в трубочку и привязали ее к кисточке моего хвоста – небось, когда-нибудь дойдет). Я раздробил на удобоваримые куски три миллиона семьсот сорок девять тысяч пятьсот семнадцать пористых глыб и съел их, помахивая крыльями, расправляя их все шире и шире, чтобы парить и кружить в облаках, за облаками, в отсутствие облаков, но не съел ни одной фисташки, даже зеленой, даже гнилой. Фисташковый куст я втоптал в слюдяную синеву. Тогда-то рыбаки видели меня в небе над океаном, видели, как я топчусь вниз головой, а потом они видели, как я, кувыркаясь беспомощно, плюхнулся в море, и сложили песню о Легкокрылом Носороге, потрясенные тем, что они увидели.

Свита Феникса, несколько огненных духов, исчезающие в темноте и вновь появляющиеся возле его серповидных крыльев язычки пламени, свита Феникса, несущая в небе черепаший панцирь, несущая теми непостижимыми силами, которые носили и мою гору, свита Феникса – лисички, искусные в чистописании, чьи хвосты, словно кисточки, расписывают черные своды небесных покоев… – и что они протявкали, услышав мой членораздельно-вулканный рев, от которого Белый Единорог пришел в такое восхищение?

– В этой оде, нам кажется, в этой оде, нам слышится, в этой оде, нам думается (если мы, конечно, что-нибудь понимаем), не хватает какой-нибудь фисташковой малости, какой-то жемчужной капельки, даже зеленой, даже гнилой, а если мы ничего не понимаем, то вся эта канонада несколько прямолинейна и на наш вкус (взгляд, обоняние, осязание) – даже оскорбительна, вот. Вот, вот, вот…

И хоть серпокрылый (что они подают голоса наперед Белого Единорога! – а именно ему, польщенному до глубины души, до когтей тигровых лап, и надлежало говорить первым), бросив чешуйчатую шею влево и сразу вправо, словно бы раздвоившись, словно бы одним ударом в обе стороны отчитал своих панциреносцев, чтобы они не тявкали наперед Белого Единорога, который все еще подбирал слова восхваления, вошедшие в историю как образец восхваления («Ты в этом деле гору съел». «Зеркало для носорогов. 1245»), Белый Единорог разгневался: что за писк? Что за нарушение устава? Что за недозволенное обращение с шедеврами вулканного одосложения? И при чем тут фисташки? Панциреносных лисичек словно ветром сдуло, да и поднялся ветер, не мог не подняться от высочайшего возмущения; панцирь грохнулся на камни и дал трещину. Мне же была выдана лицензия на отлов трехсот сорока девяти тысяч шестисот тридцати одной лягушки, затем состоялась церемония вручения аистовых перьев, заключение священного договора о ношении аистовой шеи, тонких ног и невесомости, и:

– В облике аиста надлежит пребывать за облаками и под облаками, а также в отсутствие облаков, и парить и кружить, раскинув белоснежные крылья с черной каймой; в случае же, когда требуется произнесение од, надлежит принимать облик носорога, ибо аист ничем не может выразить восхищения, кроме как докучным треском длинного клюва.

Трещал ли я клювом или кружил в синеве, он, разжалованный Феникс, только чесал себе ухо задней лапкой и щурился от восхищения, а я уверял себя в том, что оно неподдельно. Со свойственным ему чувством юмора он раскладывал кашу по тарелочкам, я же в ответ наливал ее в кувшин, но это не злило ни того ни другого. Каждый из нас веселил себя тем, что казался смешон со стороны, чем доставлял удовольствие собеседнику, а это значило, что дружба между нами продолжается, и:

– Пожалуй что в облике носорога ты не устоял бы на этой скале над морем, а тонконогому аисту тут есть, где попрыгать.

В первое мгновение встречи с остромордым рыжим Лисом я терялся, не успев еще привыкнуть к его новому облику, и даже взлетал на всякий случай, когда он, зевая, показывал мне мелкие белые зубки, но ведь и сам я поражал его своей аистовой внешностью вплоть до обильного слюноотделения и слюноглотания. И жадного горения глаз, которое, впрочем, тут же гасло: инстинкты – скверная штука, но можно научиться подавлять их в себе, особенно, если ты не голоден, а он не голодал ни дня, потому что сделался заправским крабовым браконьером и для этих занятий отремонтировал свой панцирь, упавший на скалы, заклеил трещину и заново покрыл его водоотталкивающим лаком. Пожалуй, единственное, чего он был лишен, и чем я, дослужившись до звания принебесного рычателя, наоборот, наслаждался в полной мере, так это полеты. А почему бы не доставить удовольствие хорошему другу? Это же не трудно, и: «Легкокрылый Носорог кружится, кружится…» Под уныло-ироническое пение рыбаков на море, которым они сопровождают однообразное, взад-вперед, раскачивание тел, когда сидят на веслах, я опустился возле Лисьей норы и затрещал о том, что близится ночь и что я собираюсь отнести его, Электрического Лиса, на вершину тополя, в мое огромное гнездо. Лис отчаянно чешет ухо задней лапой, а глаза его сощурены от удовольствия; он облизывает нос, пересохший со сна, до тех пор, пока нос не становится лаково-черным, и: три серповидных блика на Лисьей морде – обрадованные глаза и мокрый нос.

– Но ведь ты понесешь меня высоко, и лететь нам не близко, а вдруг у тебя не хватит сил, а вдруг уронишь…

И я опускаю клюв на дно бутылочки с кашей. Есть одно неудобство – к этому трудно привыкнуть, и когда мне хотелось пообедать с удовольствием, я превращался в носорога, потому что аисты лишены обоняния, лягушки безвкусны; для грифов, питающихся падалью, этот недостаток даже полезен. В прежние времена я все недоумевал, как это они выносят такое зловоние, оказалось, они его не чувствуют, и это позволяет им с аппетитом проглатывать скользкие куски мертвечины, что до меня, то в облике аиста я всегда страдал от недостатка тех обонятельных ощущений, тончайших, изысканных, которые определяют вкус пищи и в полной мере доступны травоядным носорогам. Но характер местности, о котором уже говорилось, вынудил меня стоять тонконогим, почти невесомым аистом у норы над океаном; не разнюхав фисташек, преобразиться гортанью, обликом и весом, утратить могучий голос, позволяющий мне воспевать повелителя небес; проливая потоки слез по морщинам желтого и старого лица, трогая впалые межреберья под облачением из белых перьев, просить моего друга вернуть мне прежний вид и услышать в ответ:

– Я тут бессилен, и мне невдомек, почему орешки, временно возвращающие мне крохи былого могущества, необходимого во время ночной ловли крабов, сделали тебя таким желтым, сморщенным и жалким; ведь и звездные капельки, кроме таинственной всякой всячины включают в себя немного толченых фисташек.

– Не может быть, единственная в мире летающая гора съедена мною вся до последнего камешка (хотя это не прибавило мне легкости), а фисташковый куст я втоптал в голубой потолок Верхнего Мира, откуда же эти фисташки?

Увидеть на юго-востоке, над морем, над парусами рыбачьих лодок, целую гряду летучих гор, не имея былой зоркости, чтобы рассмотреть, есть ли на них фисташковые кусты, и с отчаяния натравить целый уезд на симпатичного рыжего зверька – а что было дальше, ты знаешь, сумасшедшая лодка.