Текст книги "Зверинец верхнего мира"

БЕЛЫЙ ЕДИНОРОГ

Небо зажигается тысячами жемчужных точек, тысячами капель той краски особого состава, которой пользуются осиротевшие лисички; теперь они обирают фисташки с гряды летучих гор, немного облачного пломбира и еще какой-то таинственной всякой всячины; теперь, когда они больше не носят черепаший панцирь, который покоится на дне океана и служит ловушкой для крабов. В эту ночь небо зажигается не праздничным салютом во славу повелителя небес и его фаворита, самострелоносного Эр-ша, не бравурной песней о гибели одноглазой вороны Гу, не каллиграфической записью устаревшей, но не потерявшей всей своей монументальной прелести оды о Белом Единороге, сочиненной вулканогорлым повелителем аистов. В эту ночь небо зажигается трогательной просьбой о пересмотре дела ссыльного Единорога, бежавшего из судебной палаты провинции Ути, чтобы просить о помиловании. Просить коленопреклоненно и рогопотупленно, всем небом и всей силой искусства его неутомимых художников, огненных грамотеев, которые расписывают кисточками своих хвостов покои небесного дворца. И уже далеко за полночь, когда зачитанная мольба стала бледнеть и тускнеть, – исчезли знаки препинания, потом служебные слова, остались только сияющие эпитеты, составленные из самых ярких созвездий, – уже перед рассветом все небо, все синее поле этой жемчужно-жалобной поэмы, словно яркая комета, пересекла огненная резолюция, начертанная единственной лапой, единственным когтем единственного в мире перста: немедля пересмотреть, назначить разбирательство на завтра… и подпись: Куй.

В тот же миг я услышал тихий и ехидный смешок моего товарища по несчастью, Электрического Лиса, который решился вновь обречь себя на страшные муки ради счастья и возрождения, бывшего Феникса? Будущего Феникса?

– Да, я сказал ему, ехидно шмыгая носом: «Теперь уже мы ничего не успеем! Одно тебе утешение – вернуться к своей возлюбленной и длить до бесконечности ту вашу последнюю ночь, каждый раз возвращаясь на рассвете в Лисью нору», – а он в ответ, совсем как человек, надул свои пухлые губы, обрамленные нежным пушком (о счастье ребенка – кормить этого зверя с ладони!), обиженно сдвинул брови и посмотрел на меня так, будто это я сам назначил такой короткий срок, и я даже вздрогнул от сознания того, что, не будь у нас путей во времени, мне пришлось бы вернуться к моим крабам и к войне с Желтым Стариком. Крабы и война – никакой надежды на счастье и возрождение.

– Сообразив, что это всего лишь Лисья шутка, и никакого «бесконечно» больше не будет, потому что пути во времени нам известны, я, Белый Единорог, опустил голову и пошел за ним к Лисьей норе. Это там, у Лисьей норы, когда мы сбежали из судебной палаты Ути, я сказал ему: «Нет, мы перейдем не в будущее, а в далекое прошлое, на тысячу лет назад, точнее, – сказал я, – на девятьсот сорок шесть лет, пять месяцев, семь дней, два часа, ибо я хорошо помню, когда в последний раз был счастливым». Быкоголовые воины ждали меня на обратном пути. Как только я вышел за деревню, они схватили меня. Их было шестьдесят душ, в прошлом тоже хороших солдат, привыкших к беспрекословному подчинению своим капралам, их палкам и пинкам. Они набросились на меня из засады в придорожных кустах, связали, потом избили, потом вознесли на небо в покои владыки небес Куя Одноногого, чтобы я предстал перед судом. Но это было шесть часов спустя. А тогда, когда било два после полуночи, било в моих висках, било в моем огромном человеческом сердце, я шел по пустой улице уснувшего города. Облако наркотического состава приносило всем глубокий сон, приятный, лишающий воли к пробуждению, чтобы не было никаких толков и слухов, даже если ее муж несет караульную службу у временных ворот, словом, и неверную вдову они зарывали в землю по самые плечи, а потом каждый делал с ней, что хотел. А ночью на поле приходили дикие свиньи, которым все равно, что есть, лишь бы это лежало в земле. Я входил в ее дом, крытый черепицей, такой же, как и все в городе, только очень запущенный. Несмотря на все мои старания что-нибудь починить у нее на дворе, что-нибудь исправить в ее хозяйстве, у меня ничего не получалось, все, как заговоренное, возвращалось в прежнее состояние…

– Надо полагать, ты приходил не для того, чтобы чинить ей крышу или поправлять забор… Поверь мне, Электрическому Лису, привыкшему бывать в городе и днем, и ночью, что люди укладывают черепицу совсем не в том порядке, в каком пальма растит на себе листья, не просторно, с большими пустотами, не так, чтобы сквозь крышу проникали солнечные лучи, а наоборот, плотно, на манер рыбьей чешуи, так, чтобы кровля не пропускала дождевую воду. Что же касается забора, то от зарослей тростника его отличает…

– Перестань, не то я хлестну тебя по острой морде ремешком, как это уже было, когда ты пустился в неуклюжие сравнения насчет ее преждевременной полноты!

– О полноте я не сказал ничего плохого. Только услышав ее жалобу на соседок, которые говорят, что она в последнее время подурнела – тяжелые бедра, растет живот и по утрам у глаз синие круги, – я вежливо заметил, что по сравнению с настоящей тучей она еще очень стройна, тонка, легка при ходьбе, а круги у глаз – это украшение, великая награда синих небес каждому, кто… в общем, этим гордятся.

– Совсем не обязательно тебе было с ней заговаривать. Она могла бы заподозрить, что я не человек, а дух.

– Ты и сам во многом вел себя не по-человечески, никогда ее не бил, не принуждал к соитию силой, а только входя будил ее легким поглаживанием по волосам. Она и без моей подсказки могла бы догадаться, что ты не человек, а бес.

– Иногда в Пыльном мире тоже бывает нежность, и не знаю, способен ли я на проявление нежности после того, как я тысячу лет простоял костяным столом. И такое неожиданное освобождение!

– Ну вот я и не пойму, что влекло обратно в прошлое, в позабытый миг моего друга, Белого Единорога. Я на него обиделся, чуть ли не смертельно. Он привык повелевать, он привык отдавать приказы и одним своим властным покачиванием витого рога заставил меня, как жалкого слугу, идти следом за ним, а ведь он больше не имел надо мной никакой власти, сам лишенный чина, сам сосланный стол. Нет, что-то другое, только не рабский страх, заставляло меня теперь следовать за ним к прошедшему мигу его счастья, хотя, что такое счастье, я знал, мне казалось, и, казалось мне, что оно находится совсем в другом времени. В будущем, в том самом будущем, о котором я только слышал. Туда, так далеко, я никогда не заходил…

– Тебе достаточно было только каких-нибудь чертежей или инсектицидов для обработки норы против блох.

– …но оттуда, оттуда ветром приносило обрывки таких судеб и такие блестящие осколки, что по ним можно было догадаться: там у них нет непроходимой границы между нами, бесами, и людьми, чинов тоже нет, нет и небесного формализма, и звездное небо – не корыстная таблица для нанесения унылых похвал, доступных начальству, не слезная жалоба одностороннего действия, а свод, воздвигнутый и расписанный искуснейшими мастерами, для того чтобы вызывать высокие чувства. И все это потому, что у них там появилась недорогая бумага и еще цветная печать… Никому, кроме Белого Единорога, я не открыл своих преступных мыслей, а тем временем Единорог тащил меня в прошлое, как полоумный, ничего не слыша, и восклицал: «Ты должен ее увидеть! Во все времена женщина стоит небесных сводов». Из всего этого я только и мог заключить, что мой друг тысячу лет как безумно влюблен, и мне оставалось лишь ждать, когда все это пройдет, пока же во всем с ним соглашаться, поскольку никто не может вразумить влюбленного единорога. Оставалось идти за ним в тот счастливый миг, в ту счастливую ночь, и быть ручным лисом, немой послушной тварью на ремешке. Пройти по деревне, чтобы увидеть ее спящей, похожей на девочку, с тонким лицом и большими губами, а потом, в который уж раз, – ведь я же научил его длить бесконечно, возвращать себе всякий раз по прошествии эту ночь, – услышать от него: «Пойди погуляй, остальное я должен видеть один».

– Да, это я должен был видеть только один. Ее мальчик спал так же сладко, как и все, а я видел в ее глазах океан. Разве я когда-нибудь задавался вопросом, кто она? – сколько ей лет? – как они жили с мужем? Должно быть, неплохо жили: дом-то был хороший, и хозяйство было хорошее, устроенное с любовью, значит, между ними не было серьезных ссор, и мальчик (девять или десять лет, смотря по какому исчислению) растет крепеньким. Все это можно было сложить, и составить о ней такое мнение, какое составляют соседи и соседки: верность мертвому мужу она не нарушила. Не нарушила, потому что и про наши встречи думает, что они сон и наваждение, а я какой-то дух или бес. Можно составить мнение – и ничего не узнать. Не узнать, не увидеть океана, который я, только один я и видел в глубине ее темных глаз. Это было в ту ночь и повторялось потом столько раз, сколько я повторял эту ночь, как это научил меня делать мой друг, Электрический Лис. Зная, что на дороге в кустах ждет засада, идти другой дорогой и возвращаться к ней через несколько мгновений, необходимых для того, чтобы перечитать любимую главу, возвращаться к ней в город той же дорогой, по которой туда меня беспрепятственно пропустили, чтобы, так сказать, поймать с поличным. Это было уже совсем на рассвете, перед тем, как я собирался уходить, – сидел против нее и держал ее за руки – океан возник из двух узких серповидных бликов – отражение домашнего светильника. Вдруг эти блики расширились, и я увидел его: огромный, мрачный, солнечный, бурный, спокойный, бесконечный, разноликий. И я чувствовал, как в ответ во мне поднимается такой же, такой же океан.

– Это самое вредное, – сказал любимый божок одноногого, самострелоносный Эр-ша, – ты поселил в человеке океан, а когда в человеке поселяется океан, ему кажется, что он стал сильнее неба и дракона, он перестает ощущать давление воздушного столпа и остается при этом твердым, не размягченным, перестает осознавать необходимость жертвы любому богу, кроме того, который поселяет в нем океан, будь это даже простой единорог. Я хорошо знаю людей. Я сам был не размягченным человеком и, прежде чем вознестись к чертогам небесного владыки, получил три миллиона шестьсот девяносто пять тысяч семьсот сорок восемь пинков от людей, которых мой удачный выстрел избавил от одноглазой вороны Гу. Глаз человека приносили ей в жертву. Я прославился, как избавитель, а получив три миллиона шестьсот девяносто пять тысяч семьсот сорок восемь пинков, размягчился, преодолел тяжесть воздушного столпа и вознесся, держа в руке мой самострел. Теперь на празднике весны в мою честь убивают из такого же самострела ворону и закалывают трех непорочных красавиц, чтобы одна из них мыла мне белье, другая укладывала волосы и вкалывала в них костяные шпильки, а третья была мне как жена. Но – небо Верхнего Мира! – я ежегодно отвергаю жертвоприношения, посвятив себя службе нашему повелителю, не любуюсь ритуальными плясками, не вдыхаю паров жертвенного вина, живу праведно и на небе. И вот теперь, когда атмосферное давление на душу населения регулируется числом убиваемых ворон и закалываемых красавиц, при том, что они, конечно, непорочны, ты, Белый Единорог, поселяешь в порочной женщине океан. Мало того, ты поселяешь океан в ребенке мужского пола, в ее единственном сыне, которому предназначено было стать заклателем непорочных красавиц, неприкосновенным евнухом Эр-ша.

– В тех краях крупные хищники не нападают на детей младше восьми лет, их не трогают ни змеи, ни скорпионы, поэтому детям поручают разные легкие лесные работы: собрать немного хвороста, наломать березовых веток, принести грибов или ягод, – и не опасаются, что с ними может что-нибудь случиться. Детей охраняет запрет Белого Единорога, повелителя тигров и леопардов, медведей, волков, диких собак, – всего триста шестьдесят видов крупных и мелких хищников. Однажды на лесной тропе я услышал голос мальчика и сразу его узнал. С ним говорила старая тигрица, промышлявшая людоедством по соизволению свыше. Гуманность этого соизволения заключалась в том, что ей предписывалось выедать человеческие внутренности, сладкую печень, ароматные кишки, пряные почки, но не трогать сердца и легких, таким образом, она не считалась убийцей, и даже успевала прочитать жертве наставление, убеждая ее в безмерной милости небес.

– Значит, завтра? Завтра тебе исполнится восемь. Тебе подарят маленькое копье с широким наконечником и красный шелковых пояс с пряжкой из раковины, чтобы она защищала пупок?

– Да, это будет завтра.

– Вот завтра, когда ты станешь настоящим охотником, взрослым мужчиной, и приходи сюда, я покажу тебе большую охоту. Ты принесешь домой носорога.

– Разве тигры охотятся на носорогов? Что-то я не слышал…

– Нет, пока нет, мы заключили перемирие, но завтра – ведь это будет завтра? – срок перемирия истекает.

Мое появление заставило ее почтительно смолкнуть. Только глаза, два серповидных блика, отражение солнечных лучей, которые пробиваются сквозь листву и пятнают тропинку веселыми пятнами вроде тех, что маскируют оленят в зарослях орешника, – только глаза выдавали великую хищную досаду. Она отступила, пригибая голову к земле, а мальчик не испугался меня, как я того и ожидал. Сказки и басни о заступничестве Белого Единорога рассказывают детям даже тогда, когда они еще не понимают речи. Он протянул мне ягоды и, когда я взял у него, сказал, что у меня мягкие губы, а его руке это приятно. Я позволил ему потрогать мой рог, и он восхищенно его погладил и пожалел, что у него нет такого боевого оружия. Я посадил его к себе на спину, а он ухватился за мою гриву, и мы полетели в небо Верхнего Мира. Там я показал ему летающие горы, барсов, змееногих духов Эр-эр, родичей луны, птичьи базары, золотых бабочек, большие морские корабли, похожие сверху на ящички для пудры, подводных чудовищ сквозь толщу прозрачной воды и одинокую плоскодонку, чей парус мечтательно поник среди полного штиля. Загородившись тучей, я показал ему повелителя небес, одноногого Куя, и его фаворита Эр-ша, грязного, непричесанного, колыхавшегося, словно студень. В то самое время Эр-ша облизывал повелителю неба хвост, а закончив эту процедуру, принялся выравнивать и заострять, как это делают живописцы с заячьей кистью, самый кончик божественного хвоста, смачивая его своей слюной.

– Он прекрасен, как флейта пи-пи, твой повелитель, но почему тот студенистый урод обращается с ним так непочтительно?

– Наоборот, этим он оказывает повелителю высочайшее почтение, мой мальчик, вдобавок – неизъяснимое наслаждение.

И, как бы в подтверждение моих слов, семь анальных отверстий, расположенных одно за другим вдоль хвоста Одноногого, что действительно делало его похожим на маленькую, изящную, сладкозвучную флейту пи-пи (ведь и в самом деле Куй, наш повелитель, не многим больше ужа) – семь отверстий, подобных клапанам маленькой флейты, извергли семь розовых тучек, наполнивших Верхний Мир стойким запахом чайной розы, жасмина и огородной мяты, и четырнадцать огненных червяков, порожденных розовыми тучками, прогрызли стеклянную кору небесного Древа, устроили там себе огненные гнезда, свернулись в огненные клубочки и заснули в ожидании часа Колоколов, бьющего двенадцать раз среди великой осенней грозы. Мальчик смотрел на это грандиозное зрелище, и в глазах его (два серповидных блика, отблески будущей великой грозы) зарождался океан, а я чувствовал, что во мне, в глубине моего ничтожного звериного сердца, зарождается такой же, такой же океан. Но вдруг он спросил:

– Должно быть, только очень достойные духи могут оказывать повелителю небес такое почтение?

– Нет, – ответил я, – Эр-ша обыкновенный небесный подхалим, к тому же он развратник и трус. Во всяком случае, стал им уже на небе.

Погасли гнезда огненных червячков под прозрачной корою Древа Небес. И в его глазах исчез океан.

– Ты мог бы оказать такое же почтение повелителю? – спросил он.

– Я слишком горд, чтобы сосать ему хвост. Океан в двух серповидных бликах, отблесках будущей грозы, опять появился и больше уже не исчезал. Не исчез он даже тогда, когда мы расстались, ибо я научил его быть гордым, как океан.

– …Ты поселил океан в ее единственном сыне, изменив предначертанный ему жизненный путь, расстроив великий план Верхнего Мира, – говорил Эр-ша, – ибо тот, в ком поселяется океан, не станет себя калечить, не посвятит себя закланию непорочных красавиц.

Одноногий тоже хотел что-то сказать, но передумал, испустил ароматные тучки и кивнул, что пора выносить приговор. И пока огненные червячки проедали прозрачную кору Древа Небес, приговор был мне вынесен и приведен в исполнение. Эр-ша произнес:

– Ты, Белый Единорог, за нарушение закона о сохранении стихийных ресурсов, параграф четыреста двадцать шесть, пункт шестьсот девяносто восемь, приговариваешься к ссылке в бивни девяти слоних с последующим изготовлением из них письменного стола для судебной палаты провинции Ути.

И мой дух был раздроблен на восемнадцать частей и водворен в бивни девяти серых слоних. Эти слонихи с тех пор постоянно держались вместе, вместе купались, вместе отражали притязания самцов, унизительные для моего гордого духа, вместе, все девять, были убиты на одной и той же охоте, в один и тот же день правителем города Ути и его гостями, тогда мой дух, заключенный в восемнадцати белоснежных бивнях, воссоединил свои части при помощи столярного клея особого состава, которым пользуются косторезы и который пахнет желчью морского ангела, так что воссоединение принесло мне еще больше муки, чем раздробление, но и тогда мой гордый дух, крепко заключенный в оболочку морковеногого стола, не переставал страдать и стыдиться своей уродливой внешности, вспоминать о той, кого любил, о том океане, о мальчике, который всегда спал в том же доме, но даже если бы проснулся, все равно не узнал бы меня. Я не рискнул бы прийти к ним в моем истинном облике, для них, мой друг, я так и оставался бродячим ловцом ушастых ежей. И еще скажу тебе, что куда больше страдания, чем раздробленность, унылая обработка резцами, выворачивающая тошнота от столярного клея (и разум тоже тошнит), приносили моему самолюбию острые локти писцов – это мне-то, привыкшему к нежности чайной розы и огородной мяты. А моему чувству слова доставляли страдания плоские выражения судейских чиновников. А какие гадкие слова они царапали на мне перочинными ножичками, а каких немытых девок водили по ночам, и ведь в судебной палате не было другой мебели, кроме костяного стола. И как я тосковал под крышей из пальмовых листьев по изысканной поэзии Верхнего Мира и как сожалел о своей горячности, о том, что я так жестоко с тобой обошелся!..

– Тем не менее он прогонял меня прочь, а я, Электрический Лис, ожидая, пока ему все это надоест, – ведь всякое удовольствие портится, если его бесконечно повторять, – совершал долгие увеселительные прогулки вокруг города и нередко подзадоривал быкоголовых на скорую расправу с Единорогом, которой все равно не должно было случиться, или таскал кур где-нибудь в соседних городишках, а то совершал увеселительные прогулки во времени, которые так же полезны для духа, как и прогулки на свежем воздухе: в ушах свистят века, тысячелетия складываются из них так же медленно, как из минут часы или как дни из часов. Когда меня обтекает время, только не с обычной скоростью, а с той, с какой я несусь ему навстречу на подводном велосипеде марки AZIIIER, из меня выветривается все злое, дурное, вся моя раздражительность, вся моя ярость к паразитам, все недовольство моей неустроенной лисьей жизнью. Люблю я также выныривать тут и там, облизывать заветренный кончик носа, чтобы он сиял, будто покрытый лаком, при свете солнца или луны, или звезд. А ночь, в которую я попал, немного промахнувшись к возвращению Белого Единорога (может быть, годом позже: я не записал показания счетчика, но мог бы определить приблизительно ее времянахождение с точностью до месяца), была лунной. Я, как всегда, ожидал его за городом на убранном арбузном поле, а он не приходил, и тут я уже начал соображать, что ошибся; тогда я увидел женщину, зарытую в песок по самые плечи и стадо диких свиней, выходивших из лесу, медленно разбредавшихся по пустому полю в поисках чего-нибудь съедобного… «Что же нам делать?» – спросил Белый Единорог. Пока он любовался океаном (а он уверял меня, что всякий раз, всякий раз, когда повторялся этот миг, океан был другим), я уже успел кое-что придумать. Надо было изменить нашу судьбу, сделать нечто вроде того, что авторы книг делают со своими героями, когда придумывают фабулу: этак не нравится – а мы попробуем по-другому, и сложится совсем другая цепь событий. «Но ведь нельзя же пойти наперекор предначертанному», – сказал Белый Единорог.

– Мы и не пойдем, мы изменим предначертанное, и оно само займется нашим спасением. За один только счастливый миг мы расплачиваемся позором и жестокими муками, и чтобы спасти нас от этого, надо отвести время в другое русло, а не возвращаться всегда на один и тот же бережок. Я бы послушал, что скажет ворона Гу. Не думаю, что ей самой захочется на тот свет, если мы назовем ей день и час, когда она будет убита вишневой косточкой.

– …Мне приносят черную сливу, которую они называют человеческим глазом. Всего одну ягоду в год, на праздник весны. И если я, отведав черную сливу, кричу на восток, то это значит, что великая осенняя гроза обойдет Уба, а если я кричу на запад, они уходят, опустив голову, и переносят свои дома из бересты, легкие, будто лукошки, и скот перегоняют на вершины холмов, так они готовятся встретить осенние разливы рек.

– А известно ли тебе, что этой весной ты будешь убита вишневой косточкой из самострела Эр-ша?

– Значит, в этом году, Лис? Срок моего изгнания завершится, и меня освободит вишневая косточка? Хорошо, что ты меня предупредил. Я, глупая, сижу себе на яблоне и развешиваю на ветках жемчужинки утренней росы, заставляю воробьев собирать с ее листочков гусениц, а кротов рыхлить землю на сто локтей вокруг ее корневой системы, так искусно, чтобы не повредить ни одного корешка, а мне надо было почитать и ублажать вишню!

– Ты можешь почитать любое дерево, – нашелся я, напустив на себя важный вид вестника из Нижнего Мира, – время избавления близится. Но скажи, если тебе не хочется избежать гибели от вишневой косточки, как нам избавить повелителя Верхнего Мира от гнусной опеки твоего будущего убийцы?

– Тут, почтенный Лис (а я вижу, что ты не из простых), дам тебе один совет, а как ты им воспользуешься, мне безразлично, потому что к тому времени я уже покину Пыльный Мир и буду старшей фрейлиной-проветривательницей восьмого покоя в восточном крыле императорской палаты. Помнишь ли ты, сколько пинков должен получить Эр-ша, чтобы вознестись к чертогам небесного владыки?

– Да, три миллиона шестьсот девяносто пять тысяч восемьсот сорок семь пинков или ударов ногами.

– Нет, три миллиона шестьсот девяносто пять тысяч семьсот сорок восемь, Лис. Надо быть точным с семизначными цифрами, от этого многое зависит. Так слушай, слушай и ты, повелитель хищников и легкокрылых носорогов, вытоптавших персиковые сады (что ты там от меня прячешься?). Слушайте оба, что скажет вам одноглазая ворона Гу, пожирательница ритуальных глаз, высохшей черной сливы: если Эр-ша не получит хотя бы одного пинка, он никогда не вознесется, так и знайте.

– Мы покинули Уба и помчались к лисьей норе в Ути, чтобы зайти еще немного вперед во времени, как раз к празднику весны… «Можно их всех напугать. Я могу быть грозным, извергать из ноздрей пламя и аммиак, топать лапами с такой силой, что облетают цветы с плодовых деревьев и трескаются глиняные сосуды с водкой», – предложил я.

– Я же сказал: «Не годится, они могут подкараулить его в любом другом месте и все же астрономически избить, тогда Эр-ша все равно вознесется и будет облизывать хвост повелителю, только немного позже».

– И Лис попросил меня быть белым облаком, застыть в синеве над яблоней, ублажаемой вороной Гу все еще с прежней нежностью и надеждой, но уже не так ревностно.

– «Ты будешь вести счет пинкам», – сказал я ему; сам же достаю мой соломенный парик, головной убор курокрада, обращаюсь в человека – и на празднике в провинции Уба появляется карманный воришка с маленьким, острым, очень тонким ножичком для срезания кошельков и чтобы распарывать рукава. Вот Эр-ша вкладывает вишневую косточку, бездельник, невежа. В нем нет никакого почтения к Природе и к священным птицам провинции Уба. Косточка со свистом впивается ей в зрячий глаз, вылетает из пустой слепой глазницы и навсегда вышибает из будущей проветривательницы пророческий дар; ворона Гу падает с ветки, мурлычет что-то веселенькое, кажущееся гневным пророчеством осенних бурь, трепещет всем телом от радости перед вступлением в должность фрейлины и умирает. Испуганные люди, побросав свои дары (в суматохе кто-то наступил на сушеную черную сливу), начинают его избивать. Я принимаю в этом самое деятельное участие, умножая число пинков, чтобы оно поскорее перевалило за три миллиона. «Триста шестьдесят пять, триста шестьдесят шесть, триста шестьдесят семь!» – орет во всю глотку облако-единорог, и я не забываю о нем ни на минуту… Как я сочувствую людям, участвовавшим в этом астрономическом подвиге, который жертвою моего собственного зада – я подставил свой зад для последнего необходимого пинка, – окончился ничем. Ну и устал же я, ну и устал: задние лапы гудели потом еще десять лет. Да, нелегкая это работа – делать себе Бога из простого смертного. И неблагодарная: то выбор падет на недостойного, то что-нибудь не доделают, и получится жалкий уродец, приводящий в отчаяние иконописцев, глухой к земным молитвам, алчный жертвопотребитель, подхалим, трус, развратник, тупица, не способный постичь всю совершенную мудрость Верхнего Мира и честным путем занять подобающее место. От последнего пинка у меня вырос лисий хвост. А мой соломенный парик вспыхнул трескучим дымным фейерверком – он отсырел, лежа в лисьей норе, но я предварительно посыпал его тонким слоем пороха. Треск и пламя отпугнули избивающих от того безжизненного размягченного тела, которым был несбывшийся фаворит Эр-ша; я стал возноситься, потирая ушибленное место; избивающие пали ниц. «Олухи! – кричал я, восседая на белом облаке, постепенно принимающем форму единорога. – Только не вздумайте бить ворон вишневыми косточками. Незачем также закалывать непорочных красавиц. Возносясь к чертогам небесного владыки, я даю обет безбрачия и торжественно оскопляю себя. Вот посмотрите…» И когда они подняли головы, я бросил им свой лисий хвост, выдранный с корнем из битой задницы. Пока же мой молочный хвост, легкий, как перо, рыжий, как молния, падал вниз, высыпал ему вдогонку две пригоршни монет разного достоинства, которые стянул у них же из кошельков, и продолжал: «Я также даю обет воздержания от убоины. Ничего, кроме эстрагона и огородной мяты с тысячелистником в соотношении один-три-один, а если вам покажется, что мне нужны служанки, чтобы мыть белье, пришлите вон ту хорошенькую дурочку. Ночью, когда она будет спать. Да не дрожи ты! Никто тебя не заколет. Вы слышали, нет никакой необходимости ее закалывать. Дайте ей выпить теплого молока, а когда уснет, привяжите к ноге розовую шелковинку. Все равно, к левой или к правой, – я же не знаю, на каком боку она спит».

Конечно, то, что мы сделали, не пройдет для будущего бесследно. Но перемены ожидаются только хорошие. Представь себе, мой друг, сколько ворон и непорочных красавиц мы с тобой избавили от ножа и вишневой косточки, сколько со временем будет славных жен и сколько яблонь будет окучено кротами! Добавь сюда неожиданные выходные, которые получат иконописцы, – соображаешь, о чем я говорю? Сцены вознесения Эр-ша писались на протяжении семисот лет, и канон требовал, чтобы они были астрономически многофигурными. На иных иконах и фресках я насчитывал по тридцать-сорок тысяч человек – вспомни также несчастных, вечно голодных студентов, которых мы избавили от необходимости запоминать имена избивающих, их знаменательных учеников и богословов, комментаторов, циников, отлученных от благословения неба, которые выражали сомнения по поводу гуманности случившегося. Словом, окинь взором светлое будущее, и ты увидишь, как оно изменится оттого, что в нем изберут себе другого бога и не будут поклоняться Эр-ша, и прости мне мой цинизм, но я должен сказать тебе, что ценою моего зада (хвост я выращу себе другой) мы сотворили мир, менее уродливый, менее идиотский, чем тот, каким ему предначертано быть.

– А ты? Ведь если я теперь буду прощен и не буду сослан в бивни девяти слоних, а проживу в браке Пыльного Мира (недолго, по меркам духа), то время отбросит тебя в судебную палату Ути, где тебя уже никто не спасет от пыток.

– Об этом, мой друг, я уже успел подумать. Пусть так оно и случится, но ты обещай, что твоя супруга вышьет мое изображение, да не это, куцее, а истинное, с огненными крыльями серповидной формы, со свитой лисичек, огненным хвостом, орлиными лапами, шеей питона, петушиной головой, черепашьим панцирем, который теперь покоится на дне океана, пусть она изобразит меня таким, каким я был, на покрывале вашего ложа или на занавеске вашего окна; ты подскажи ей, каков мой истинный облик, которого лишил меня твой гнев, подскажи, чтобы не было ошибок при исполнении вышивки. Это, ты знаешь, не приносит супругам большого счастья, но может повлиять на судьбу их потомков и косвенно на мое избавление. А пытки я как-нибудь вынесу, скорее они устанут распиливать мои кости, чем я устану жить.

– Он встретился с лисичками, печальными, осиротевшими лисичками, бывшими спутниками его серповидных крыльев, и попросил их сегодня же ночью донести до повелителя прошение о пересмотре дела, в самой поэтической форме, в самой трогательной песне изложив суть. Глаза их, множество серповидных бликов – отблески звездной поэзии, засветились радостным предчувствием того, что их сиротству когда-нибудь будет положен конец, и эти небесные грамотеи, исполнители звездных знаков, тысячу лет вынужденные писать под чужую диктовку, прониклись таким глубоким сочувствием к судьбе земной женщины, сплавили это сочувствие с тем великим счастьем и наслаждением, которое испытывает всякий творец, когда возводит синий свод и зажигает на нем жемчужные капельки, что воздействие на повелителя небес было потрясающим. Никто на этот раз не осмелился сосать ему хвост, и, когда мы в назначенный срок вознеслись к чертогам небесного владыки, он плакал, утирая своей единственной лапой слезы, крупные, как страусовое яйцо, плакал, стыдливо свернувшись в огромную спираль, укрыв таким образом все свои семь анальных клапанов и даже кисть своего хвоста величиной с крону кипариса. Это было последний раз, когда Куй проявил чувствительность и сострадание. «Какая прекрасная женщина, – печально вздыхал он, – какая поэма, – вздыхал он с наслаждением, – и ее съели дикие свиньи, словно гнилой арбуз, брошенный в пустом поле! – Повелитель небес опять заливался слезами, крупными, как страусовое яйцо. – Предписываю тебе, – говорил он, – вернуться к ней тотчас же, в эту ночь, и быть, конечно, человеком, а то испугается, и стать ей законным мужем, предписываю также нанести ей три миллиона шестьсот девяносто пять тысяч семьсот сорок восемь ударов сам знаешь, чем, три миллиона шестьсот девяносто пять тысяч семьсот сорок восемь ударов, доставляющих неизъяснимое наслаждение, дабы она вознеслась к моим чертогам и была тебе, размягченная, бессмертной супругой». И дело о моей ссылке было закрыто. Девять слоних разбрелись по разным дорогам, не удерживаемые скорбной силой раздробленного духа, косторезы провинции Ути получили месячную вакацию…