Текст книги "След Кенгуру"

Незадолго до роковой командировки

Незадолго до роковой командировки в окружении военврача, самом близком, ближе некуда, образовалась одна непризнанная (о чем не желала догадываться) поэтесса, увлекавшаяся, помимо стихосложения, йогой, Конфуцием, картами Таро и. собственно военврачом. В офицерских компаниях и наедине с «любовью, что обронила вселенная как жемчужину чувства в ее скромную жизнь» поэтесса принимала томные позы и мечтала, не замечая чужого смущения, что ради нее, «чуда чудного», военврач возьмет и уволится «из военных», так она выражалась. Он и в самом принялся всерьез подумывать о месте заведующего отделением в одной из городских больниц, но тут получил квартиру вне очереди, о какой мечтал с лейтенантских погон, и решил, что порядочно с его стороны будет все-таки еще пару лет отслужить. А возможно и от поползновений поэтессы, все чаще впадавшей в томление, «отговорился» неловкостью. По всему вышло, что квартиру командование выделило военврачу на счастье, а господь наградил порядочностью – на беду.

Непризнанная поэтесса считала себя настоящей богемой, пребывала в возрасте третьего, после сорока, безрассудства, щеголяла в радужных, пестрых одеждах, а саму радугу называла не иначе, как «зеброй Бога». Военврач, надо сказать, сколько ни присматривался, зебру в радуге так и не опознал. Разве что полоски – общее. Но тогда почему не тигр? Подумал, что не дано ему так чувствовать, и порадовался, что женщине рядом с ним и утехи не чужды – мастерица, иным молодкам сто очков форы даст, и в то же время возвышенная и загадочная, а значит, скучно не будет. Но временами хотелось и поскучать.

Наверное, для человека, чувствующего слова не так, как обычные смертные, «тигр Бога» звучало существенно хуже, чем «зебра Бога», особенно если произносить вслух. Вот же странность: тигр – животное куда как серьезнее зебры, а рядом с богом звучит совсем не так убедительно. Впрочем, что может убеждать рядом с богом – дьявол? Словом, очень странная дама обвила претензиями нашего военврача. Если история с его прощальным напутствием всем живущим, увековеченная на магнитофонной пленке, в самом деле лишь плод ее обильных фантазий, то она, конечно же, перемудрила. Ее ушедший герой никак не годился в авторы высокопарных метафор, хотя и знал много на память из Баратынского, Волошина, красиво мог декламировать под настроение. Он бы скорее, я так понимаю, посоветовал всем, кто остался, научиться в нужный момент. соскальзывать. Помимо любвеобильности военврач славился еще и незатейливым, в тему главного своего увлечения, юмором, за что поэтесса иногда обзывала его «салдофонищем», с обязательным предваряющим «фу-у.». Но кто-то же наговорил на ленту про радугу-дугу! И знакомые военврача подтвердили – очень похож голос.

Славный был мужик. Поэтесса, кстати, ни разу в госпитале его не навестила. Хотя поездка от Калинина до Подольска не так уж обременительна – часа три с половиной, ну четыре, с одной единственной пересадкой. Дома у военврача тоже вряд ли она прибиралась, не видится мне этот богемный тип с тряпкой и пылесосом. Разве что Конфуций нашептал во сне: единственная настоящая ошибка – не исправлять своих прошлых ошибок. Или клевещу на женщину почем зря? Что я знаю о ней? И вообще, откуда у всех взялась такая уверенность, что непременно перед кончиной была сделана эта запись про радугу? Что если говорил военврач как раз про свалившуюся на голову командировку, потому как чувствовал, что соскальзывает, а на войне это чувство забыл; так и бывает. Записал милой поэтессе на память, захотелось порадовать ее зеброй-радугой, хоть и не упомянул про полосатую лошадь… Зачем, если бы она и так поняла.

Военврач хмыкнул, едва шевельнув уголками губ

Военврач рассматривал Антона Кирсанова, пожевывая нижнюю губу. Он стоял в шаге от постели мнимого больного – прямой, рослый, плечи расправлены. При этом Аннону казалось, что тот нависает над ним, пристально изучая радужки глаз.

Военврач хмыкнул, едва шевельнув уголками губ. По лицу его блуждала ироничная полуулыбка, обычно сообщающая несчастным пациентам о фундаментальном недоверии эскулапа к их непереносимым страданиям. Если недоверие может быть доброжелательным, то недоверие военврача, пользовавшего суворовское училище, именно таким и было.

– Едва жив, так понимаю, – не спросил, а заявил доктор. Антон не сплоховал, не повелся и не брякнул ход из шахматной арифметики – с Е2 на Е4: «Из последних сил держусь.»

– Да нет, все не так плохо, товарищ капитан.

– Ну тогда поделитесь температурой, – оценил врач стойкость бойца и протянул за термометром руку.

Шутка оказалась не в бровь, а в глаз. Температуры на градуснике набежало почти на двоих. Ртуть чуть не пробила запаянную макушку трубки. Видимо из-за гонора, из-за несогласия с результатом. Запамятовал Антон в трудах праведных и не очень, как переменчива бывает непоседа ртуть, что не следует нее полагаться.

– Совсем, я вижу, ты, парень, расклеился – задумчиво произнес врач, так и сяк рассматривая ртутный столбик. Наконец, это занятие ему надоело, и он встряхнул градусник.

По тому, как прозвучало слово «расклеился», по одной только интонации, Антон безошибочно определил, что причина его тяжких недомоганий разгадана, и приписал провал собственной неаккуратности: наверное, оставил на тумбочке крошки засохшего клея. В детстве, но особенно во всезнающей юности, опасно недооценивать опыт старших, непременно нарвешься на неприятности.

Некоторым фартовым выпадает фишка, везет. Или, элегантнее сказать – они проскальзывают? Короче, порой удача подыгрывает самоуверенным и наивным дурачкам. И они остаются надолго все такими же наивными, самоуверенными, «необученными» жизнью дурачками. Но так и так вечно это длиться не может, хотя бы потому, что вскоре «дурачки» сами занимают в строю места тех, кто тащится от удовольствия, подлавливая своих собственных отпрысков на всяческой ерунде. По сути себя самого, вчерашнего, подлавливают. Точно знают – где и на чем! Такое даже засадой назвать трудно, в засаду хоть какой-то есть шанс не попасть. И оттягиваются. Без какого-либо, заметьте, такта и снисхождения. Так следующему поколению аукается случайная, давнишняя безнаказанность, то есть былая везучесть его экзекутора. Думают, наверное, про себя стареющие везунчики: «За то, что застукали, бестолочь! Умнее надо быть, чтобы как отец.» Вслух говорят, разумеется, совсем другое. Нет, «ловленные и битые», то есть по юности не проскользнувшие – они тоже не ангелы всепрощения, те еще демоны, однако не витийствуют, не унижают, помнят, как самим было обидно. Или им кажется, что помнят. Страдальцу или страдалице мотив снисхождения неважен. Битые к наказанию своего потомства относятся как к работе, а небитые – как к хобби. В этом вся разница. В подходе и удовольствии.

Среди фартовых Антон Кирсанов себя не видел

Среди фартовых Антон Кирсанов себя не видел. Понял, что попал. Дальнейшая цепь спланированных событий теперь распадалась, да и просто вся дальнейшая жизнь сразу сделалась непредсказуема. Но даже в такой драматической ситуации никто не посмел бы отказать суворовцу в присутствии духа.

– Мне уже лучше, – сказал он и на долю мгновения сам себе стал противен, а в оставшуюся неиспользованной долю того же мгновения громко и натурально чихнул.

– Правда, – обнаружил доктор знание как минимум одной народной приметы. – Но еще есть над чем поработать. Тем более что нам спешить некуда.

Капитан медицинской службы с неласковыми змеючками, пожирающими в его петлицах варенье из вазочек, задумчиво посмотрел на Кирсанова, смерил взглядом от макушки до ног, словно выбирал наиболее пригодную для ампутации часть, прикидывая на глаз – сколько отрезать и по чем кило.

– Я думаю, что пяток стимулирующих иммунитет витаминных уколов ни при каких обстоятельствах не повредит, какая бы хворь вас, любезный, не одолевала, – как бы в раздумье произнес он и, насладившись видом окаменевшего от ужаса лица пациента, согласился сам с собой: – Да. Внутримышечно. Отлично, доложу я вам, помогает. Мышцу можете выбрать сами, одну из двух половинок. Хотите – в правую, а если в правую не хотите, то остается еще одна – левая. Именно так мы и поступим.

– А можно без меня? – скороговоркой выпалил Антон, зацепившись ухом за многообещающее «мы», запоздало сообразив, как глупо на самом деле это прозвучало.

Но помилуйте, разве может быть глупой последняя надежда? Несбыточной – сколько угодно, но никогда – глупой.

– Без тебя, дорогой мой, никак, – с удовольствием подвел черту доктор, перейдя от настораживающего и не предвещавшего поблажек «выканья» к более привычному «ты». Он уже сделал было шаг – другой к двери, но остановился, будто забыл что-то важное, спохватился, но еще не ухватил за хвост ускользающее воспоминание, немного растерянный, по спине читалось. Антон ждал, что военврач сейчас начнет шарить в карманах халата, или хотя бы охлопает их, и посмотрел на тумбочку – может быть, не заметил в растерянности, как доктор выложил на нее что-то, и теперь оно там. Но хозяин суворовской медсанчасти повернулся к нему неторопливо, по– прежнему пребывая в одолевшей вдруг задумчивости, совсем не по– военному. Еще и руки за спиной непривычно сцепил, подержал там, но недолго, потом пробежал взглядом по ногтям, словно за спиной мог прятаться и незаметно в одно мгновение навести маникюр кто-то с пилочкой и прочими принадлежностями, сказочно проворный в своем деле. По улыбке военврача можно было догадаться, что он доволен его работой.

– Забыл спросить. Пуговицы с ремнями куда дел? – вполголоса, вкрадчиво поинтересовался врач, жестом дав понять, что не ждет от курсанта прыжка из постели, стойки смирно и рапорта в голос. Видимо, убедительности жестов он не совсем доверял, поэтому добавил для пущей ясности: – Лежать! Смотри, парень… Если найдут, скандалище выйдет вселенский, помяни мое слово. Завуч из школы – видел, наверное, это чудо в перьях с кукурузой на голове. Ну?

Оторопевший Антон кивнул, хотя не имел ни малейшего представления, о ком речь. Выёблу вспомнил.

–. Прибегала уже к нашему генералу. Божится, будто кто-то из наших набезобразил. Чутье у дамочки хорошо развито, хоть и штатская. И страшна– а. что подмокший угол бани. – то ли заговорщицки подмигнул Антону, то ли просто сморгнул неприятное видение доктор.

– Впрочем, это как раз нормально: одно не додано, зато другое в избытке. В одной очереди отстояла, в другую пристроилась перед самым закрытием. – зачем-то сказал он, не утруждая себя пояснить, о чем, собственно, речь. Думал, скорее всего, о чем-то своем, к Антону Кирсанову не имеющем отношения. – Это точно, все так и есть. С кукурузиной на голове.

Антон хоть и почувствовал, что из разговора с военврачом уже выпал, все же счел за благо кивнуть еще раз, точнее дважды. Один раз на кукурузный початок, второй – на путаницу в очередях, с ним такое в свое время сплошь и рядом случалось. Он представил себе Ираиду Михайловну с пришпиленным к макушке кукурузным початком в листьях. Вышло неубедительно – Выёбла уродиной не была. Тощей – да, это правда. Тощей была бесспорно. «Как кошка помоечная тоща». Так бабушка Антона о завуче говорила. Но ни в коем случае не уродина, совсем не уродина. Неожиданно в голове Антона родилась мысль, да не одна, сразу двойня. Первая была о худобе: тощих и симпатичных, если озаботиться, запросто можно откармливать до нормального состояния. Вторая ставила под сомнение бабулину наблюдательность: во дворе у Кирсановых все кошки, столующиеся из помойных баков, были до неприличия жирными. Или вечно беременными?

Последнее предположение высказал я, был при этом робок и не настроен настаивать, тройка с минусом по зоологии. Правда, Кирсанов об этом не мог знать. На удивление, изобретенная мною теория перманентной беременности дворовой живности семейства кошачьих моему собеседнику приглянулась, хотя здравого смысла в ней, я и сам понимал, явно недоставало.

В доме Кирсановых со стороны улицы располагалась столовка, или кулинария, возможно, то и другое, для безотходности. Домочадцы строчили бесконечные коллективные письма про крыс в подвале и тараканов на кухнях, но когда прошел слух о закрытии общепитовской точки, так и вовсе «восстали»: биточки, борщи и котлеты с гречневой кашей в шаговой доступности, как сказали бы ныне, оказались вдруг еще какой привилегией.

«Котлетам – да! Крысам – нет!» – требовали соседи Кирсановых драматическим шепотом и мудро не уточняли адрес своих претензий. То есть, не называли ни райком партии, ни другие какие органы власти. Чтобы без политики. Весь сказ исключительно о котлетах и крысах. Вроде как друг у друга жильцы требовали справедливости. К слову, нынче все шиворот– наоборот: адресат возмущений ясен, а что требуют – хрен поймешь. Позакрывали былые столовки, в этом дело, ресторанные же меню – больше для заказа, какой смысл в ресторанах требовать.

Жильцы почти ежедневно собирались малыми группами на разных кухнях, благо обстоятельства в кои-то веки дали повод свести новые знакомства, посидеть пристойно и попить-выпить чего. В трех квартирах гостям предложили чай, в одной – настойку на черноплодной рябине, триста грамм на шестерых, и по второму разу народ туда не пошел. Ни до, ни после тех дней дом не жил так дружно. Недосуг было задуматься гражданам, что крысы с котлетами вполне могут оказаться одной и той же закольцованной, а потому бесконечной линией жизни и превращений, разомкнуть которую нет способа. А впрочем… В нашем нынешнем с Антоном Германовичем многоэтажном доме внизу мебельный разметался на весь цокольный этаж, ничего съестного, а во дворе и в доме крысы, тараканы и спорно-беременные кошки, они же непотребно жирные. Одно объяснение напрашивается: это наши воспоминания так сильно биточками отдают, что одного духа оказывается предостаточно.

И все-таки надо бы присмотреться при случае к помоечным кошкам в других дворах. Не ровен час, восстановлю авторитет бабули Антона Кирсанова – старухи, бывшей при жизни вздорной, противной, особенно в проповедях о достоинствах «ременной» передачи недостающих наследнику генов послушания, старания и трудолюбия, но любимой внуком, как любимы все наши старики – чуть с досадой, порой с раздражением. Перчинки, без которых никак, пресно все. Выжившие из нашего ума и вжившиеся в свой, куда нам, занятым, не хватает времени заглянуть. Времени или желания.

Вся школа на ушах

– Вся школа на ушах, – вернул Антона к насущным событиям капитан медицинской службы. – У нас до поры тихо, но чует мое сердце, пора эта может оказаться коротенькой, как струя муравья, при определенных, скажем так, муравьиных жизненных обстоятельствах. Знаком с физиологией муравья? Ну да, ну да… Слушай, боец, ты там как… Часом, не наследил?

Сам того не желая, пораженный немотой собеседник, упакованный в одеяло и еще от этого мокрый и продолжающий вытекать – отрицательно помотал головой.

«Вот и все… – нехотя осознал Антон. – Прокололся по полной, теперь понятно, что это я, не отвертеться».

Будто этот миг мальчишеской наивности, доверчивости мог что-то переменить?! Военврач и без подтверждений Антона, похоже, все знал. «Так уверенно на понт не берут. Или именно так берут?» На Антона нахлынуло отчаяние, такая липкая пакость, гудрон на подошве. Поддаться этому чувству – и застынешь внутри непроглядного кокона, на вид живой, а по сути – нет. Изо всех сил стараясь, чтобы голос не дрогнул, Антон решительно отчеканил:

– Никак нет, товарищ капитан, не наследил.

Обошлось: голос выстоял, не задрожал.

– Тогда лежи, – милостиво разрешил доктор и очень внимательно, как, бывало, отец, посмотрел пациенту в глаза, секунду, две, тут же сощурился, и возникшее напряжение испарилось мигом. Антон решил, что серьезный взгляд ему только почудился.

– Про уколы я пошутил, – добавил военврач уже от дверей, не сдерживая улыбку, вызванную донесшимся с койки вздохом облегчения. – Пару дней еще подержу, а там, глядишь, шум и уляжется. Пуговицы, чай, на фуражки, пришил новые, и всех дел. Книжку какую тебе принести?

– Что-нибудь с приключениями, про пиратов, или про разведчиков – попросил Антон.

– Ну да, да. – усмехнулся доктор. – Можно было и самому догадаться. Хотя тебе теперь лучше про диверсантов.

На самом деле читать Антону следовало про дипломатов.

Обмен трофеями

Обмен трофеями состоялся через десять дней. Разумеется, в обстановке строжайшей тайны.

Место согласовывали неделю – в записках и коротких телефонных переговорах из канцелярии, где две женщины, и без того к суворовцам неравнодушные, как-то разом подобрели еще больше обычного. Это при том, что у одной из дамочек дочка в шестой школе училась. Маленькая еще, скорее всего, – решили суворовцы, – иначе не было бы такого расположения.

В Калинине того времени нашлось бы немало матерей старшеклассниц, с откровенной опаской косившихся на мальчишек в ладно пригнанной черной курсантской форме. Их нервировали глаза суворовцев, разом соловевшие при виде надежно, как представлялось родительницам, укрытых прелестей их дочерей. Да и сами, красневшие от удовольствия, непроизвольно менявшие осанку девицы, заставляли изрядно тревожиться бдительных мамочек. Возможно, не помнили они себя юными, или, наоборот, помнили, слишком хорошо помнили, потому и желали настойчиво своим чадам лучшей доли, что и понятно. Были среди мамаш и такие, что по недалекости своей обидно дразнили суворовцев черносотенцами. «И чего вылупилась на черносотенцев, курица? Нашла, кому глазки строить.» – ласково намекали мамаши юным барышням на несоответствие объекта влечения материнскому идеалу.

Понятно, что в черных мундирах мальчишки, но почему черносотенцы– то!? Почему не каппелевцы, к примеру? Те ведь и в самом деле, в отличие от погромщиков из приснопамятной Черной сотни, носили натурально черные мундиры. Авторы фильма «Чапаев» тут не обманули советского зрителя, совпал цвет формы с высокими идеологическими соображениями, которые сплошь и рядом – низость низкая. Владимир Оскарович Каппель, я читал где-то, обожал все черное и в этом мог бы соперничать хоть с самим Генри Фордом, не признававшим автомобили другого цвета. Интересно, как бы жилось этим людям в эпоху бесконечных и по большей части лицемерных проповедей толерантности?

Как ни пытались милые калининские женщины унизить суворовцев в глазах дочерей, успешными их ухищрения назвать было трудно. Разве могут изощренные строгости или оскорбительная историческая безграмотность воспрепятствовать, скажем, природе? Наоборот, они помогали суворовцам в полевых, да что там – боевых условиях оттачивать тактическое и стратегическое мастерство, ну и еще. разные прочие навыки. И подпольное акушерство процветало, как водится. Конечно же, далеко не из-за суворовцев, упаси бог наговаривать.

О том, что дочь сотрудницы канцелярии учится во вражеской школе, Антону еще в ночь добровольной исповеди рассказал брат бывшего шпиона, превратившегося по ходу «пьесы» в героя-разведчика. Он, конечно, предпринял попытку отвертеться от наседавшего с неприятными вопросами Кирсанова, но Антона не устроили ни полунамеки, ни ссылки на клятвенные обещания хранить тайну, и брат шпиона наплевал-таки на осторожность – в открытую поименовал всю известную ему родню «недругов», затаившуюся в стенах училища. С одной стороны, огорошил товарища, раскрыл глаза на истинное положение дел, с другой – подстраховался на случай, если Кирсанов в его добрые намерения не поверит и решит бить. Вроде как не один он такой, в интересном положении, есть персоны покрупнее калибром, они же, в случае чего, и заступники. Грамотный парень. Теперь он, гордый оттого, что участвовал в подготовке акции возмездия и без него ничего бы не вышло, вел рядом с Кирсановым и другими переговорщиками непростую дипломатическую игру со школьниками.

Отечественная дипломатия могла бы гордиться непреклонностью и в то же время изощренностью, проявленными обеими сторонами – что суворовцами, что школьниками – в трудно складывающемся диалоге по поводу предстоящего обмена фуражек на пуговицы и ремни. Лишь сомнительная орфография и, порой, несвойственная формальной переписке лексика смазывали общее впечатление. Однако, имея счастье водить дружбу с несколькими выпускниками МГИМО, я не думаю, что такие пустяки могли или могут служить серьезными поводами для нареканий, Антон не был наивен и понимал, что жертвы его отважной диверсии не просидели все десять дней дома, замотанные в полотенца, проливая горючие слезы, поскольку показаться на улице было не в чем, в то время, как зловредная директриса снижала им оценки за полугодие, потому как у злостных, раздетых прогульщиков не должно быть в дневниках пятерок с четверками, и вообще дневники у таких положено отбирать, а без дневника ты и не школьник уже, а черт те кто. Без сомнений, в процессе переговоров ему бы хотелось слышать именно такую историю, а если другую, то о какой– нибудь еще более зверской расплате. Тогда, по крайней мере, было бы ясно, отчего противная сторона оказалась столь упертой и несговорчивой. А всего– то дел было – выбрать и согласовать укромное и неудобное для засад место. Антон злился и вновь про себя называл их тупыми гражданскими. Он очень жалел, что все-таки не видел воочию, как школьники, поддерживая штаны, разбредались в тот судьбоносный день по домам, не мог сам и в полной мере оценить, насколько это выглядело смешно и унизительно. Именно так, как рассказывали пацаны из других школ, обычных. Те, кому повезло стать свидетелями позора учеников «шестой спец», не скрывали злорадства, им никогда не нравились эти заносчивые снобы, «говнюки спецшкольники». Ну и еще они сильно завидовали, что именно «шестой спец» пришла в голову мысль отнимать у суворовцев фуражки.

«Так и должно в конечном итоге выглядеть настоящее поражение – смешным и унизительным, если не на войне», – думал Антон. И в воображаемой им картине с «осмеянными и опозоренными» уже не делал особых различий между мальчишками и девчонками. Он, правда, теперь стыдился того, как поступил с платьями школьниц – это было глупо, по– ребячески. Хотя вроде бы и не до конца искренне стыдился, как бы для очистки совести, немного играл, притворялся перед собой – есть у всех нас такая лицедейская жилка, от природы. Одни постоянно и с легкостью ею пользуются, другие – брезгуют, третьим – по фигу, как «фишка ляжет». Одно только. Не понимаю, почему тогда так мало успешных? Неужели мир поразила бацилла брезгливости? Не похоже. А что если успех и способности – этот не об одном и том же.

Как бы то ни было, Антон Кирсанов радовался как дитя, что в училище не узнали об этой его глупости с «заныриванием» в девчоночью раздевалку. А если кто и знал, то не курсанты. Офицеры, кстати, по-прежнему делали вид, что к происшествию в «шестой спец» их паства отношения не имеет. Ходили слухи, что начальника вызывали куда-то, но куда им, тем, кто «там где-то», до боевого генерала, у которого наград – раздать в училище всем по одной, обойденных точно не будет. Еще и нагрудные знаки нетронутыми останутся.

По правде сказать, Антон ждал от старших поощрительных взглядов и пусть незначительных, но важных, только ему понятных знаков, надеялся, но тщетно, и, в конце концов, определился, решил, что так правильно, так и должно быть: если конспирация, то настоящая, не шутейная. В конце концов, не в бирюльки играют – армия, хоть и подростковая. Военврач, и тот делал вид, что ни о чем не догадывается, и даже заставил курсанта Кирсанова дважды перекрашивать один и тот же плинтус в один и тот же цвет. На мой взгляд, если кто поинтересуется мнением доктора о коллеге, со стороны военврача это был перегиб, мог бы аскорбинкой пацана побаловать, или гематогеном, так ведь нет же. Жлобом бессердечным я назвал бы такого доктора, кабы не поторопился рассказать о незавидной судьбе и досрочной кончине бедняги.

Потом дело с переговорами как-то само собой наладилось, и они на удивление быстро привели к успеху. Наверное, так совпало, что всем в одночасье надоело морочить друг другу голову и тянуть время безо всяких на то причин, разве что из подростковой вредности, которая мало чем отличается от вредности взрослой. Да нет, все же существенно отличается – повышенным содержанием упрямства, ведь вся жизнь еще впереди, некуда спешить. Что если упрямство без вредности и есть воля? Короче, мнения сторон вдруг разом совпали по месту, дате и часу. Оставалось лишь выполнить намеченное, для чего всем и каждому следовало умолять своих богов и уговаривать персон, их замещающих, чтобы в означенный день не обрушились на юные головы непредвиденные домашние хлопоты, внеклассные мероприятия или какое военное начальство, сильно охочее для скучных забав на плацу.

Запал, сохранявшийся у Антона целых семь дней, пока тянулись переговоры, вдруг как-то быстро порастерялся, фитилек тлеющий, а не запал, да и тот вымученный какой-то. Антона тревожила совесть. Она саднила-дергала, как неохотно затягивающаяся ранка, навязчиво напоминая, что отнюдь не школьники, а их мамы и бабушки вынуждены были пришивать к испорченной одежде новые пуговицы, а кое-кого разрушительное усердие суворовца Кирсанова обеспечило и фронтом работ покрупнее – штопкой и прилаживанием заплат. Антон вспомнил поговорку про лес и щепки, но тут же отмел такое нелепое оправдание своему случайному варварству. Мамы-бабушки весь этот «субботник» конечно же не заслужили, и вообще вряд ли были в курсе проделок своих пострелов.

Все эти мысли разрушали, переворачивали так гармонично сложившуюся в голове Антона картину мира. Он в самом деле переживал: по всему выходило, что не тех наказал. В лучшем случае, не только и не столько тех, кого следовало. Уж поверьте, я знаю, как в будущем этот урок поможет ему, а еще больше тем, в чьи судьбы офицеру Кирсанову придется вмешиваться, хотя сам он не раз и не два признается мне по-тихому, что «щепетильность эта дурацкая ядовитее дуста для жизни.» «Р» в его «дурррацкой щепетильности» прозвучит, будто барабанная дробь, и я, поднимаясь на свой этаж, несколько раз к ряду попробую произнести это слово с похожим обличительным пафосом: «дурррацкая». Получится слабовато, слишком наигранно. Наверное, не стоило заменять «дурацкую щепетильность» на «дурацкую жизнь». Собезьянничал бы тупо, не умничая – лучше бы вышло. Да вот же беда, щепетильность – это совсем не мое.

«Да и на кой черт школьникам все эти пуговицы, если их законные места уже заняты новобранцами?» – задавался вопросом Антон. (Жаль, что слово «штрейкбрехеры» не пришло в голову, очень было бы к месту, тем более – немецкий учил.) Ему даже стало немного обидно за свои трофеи, пожалел их. Вспомнил, как присмиревшие пуговицы перешептывались в мешке из-под «сменки»:

– Што шлучилошь? Куда наш нешут? Темнота и тешнота штрашная!

«Вот же паникеры.» – подумал о них тогда.

«Болван мягкотелый! Разнюнился! – нелестными эпитетами завершил Антон сентиментальную прогулку по воспоминаниям. – Конечно же, все дело в принципе! Не с руки им отдавать фуражки просто так, ни за что. Это выйдет уже не обмен и мир, а чистой воды капитуляция, унизительная сдача, такая же позорная, как прогулка по городу в поддерживаемых руками штанах». И он в очередной раз злорадно и без труда себе это представил. Надо сказать, что в сознании Антона это событие, свидетелем которого он, увы, не был, обросло как важными, так и незначительными деталями и сложилось в весьма достоверный, хоть и выдуманный, сюжет, маленькое такое любительское кино. Как известно, все когда-то воображаемое стремится стать строкой биографии. Особенно в старости, когда ничего не проверишь – не у кого, да и незачем уже.

Все же гражданские совершенно не приспособлены к трудным жизненным обстоятельствам. Уж сам-то Антон, сообразительный и предприимчивый, конечно нашел бы веревку какую-нибудь – подпоясаться, и октябрятских значков с мелюзги наснимал бы – ширинку скрепить. Значки с возвратом, конечно.

«Безнадежные» – определил Кирсанов место гражданским и тем самым подвел черту собственным «мягкотелым интеллигентским» метаниям, сосредоточившись на вероятной нечестности школьников. В самом деле, запросто ведь могли задумать вместо обмена фуражек на пуговицы – раз пуговицы им не нужны! – какую-нибудь пакость. Какую именно, Антон определиться не мог, слишком много роилось в голове вариантов. Соответственно, и с методами противодействия возможному коварству возникали проблемы, а попросту взять и не пойти на встречу. Нет, такое было исключено. Договорились же, слово суворовцев дали.

Опасения Антона в отношении школьников и их склонности к вероломству, конечно же, были не беспочвенны, но на тот конкретный «военный» момент совершенно излишни. Большинство охотников не терзалось сомнениями по части возврата суворовцам их фуражек. «Надо отдать», – признавали, пусть и с неохотой; со схожими минами обычно расплачиваются по долгам с родней. После лихой выходки с проникновением в раздевалки при физкультурном зале никто не мог предположить, что еще может взбрести в головы «этих сумасшедших вояк – недоростков», если упереться и продолжить охоту за их «кепарями». В то же время следовало сохранить лицо. Антон совершенно точно угадал смысл обмена. Нашлись промеж «голубей» – как не найтись? – и противники замирения с суворовцами, однако, учитывая свою немногочисленность, «ястребы» предпочли затаиться до ближайшей зимы, нацелившись на ушанки с кокардами, и до поры слились с поддержавшим вынужденный мир большинством.

«В дипломатии мелочей не бывает», – будут учить Антона Кирсанова годами позже. В отличие от многих сокурсников он всерьез отнесется к этим, в общем-то, банальным словам. Возможно, вспомнится ему что-нибудь из истории обмена пуговиц на фуражки, или не вспомнится, а просто основная профессия сыграет свою роль. В конце концов, детали – удел не только художников, юристов, врунов и ремесленников. Не взыщите, если кого упустил из виду.

Мешок был передан Антоном в руки невысокого крепыша, чей напарник, худющий и длинный, как ручка от помела, не без гордости сообщил – распирало похвастаться, – что это он автор гениального трюка с засадой, прямо в руки которой суворовцы сгоряча побросали фуражки. Антон, стараясь сдержать ироничную ухмылку, похвалил. Его товарищ кивнул. Из солидарности с Антоном, за компанию, словом. Хвалить было не за что, разве что за фарт – ведь школяры по чистой случайности завладели добычей, а за везение вроде бы смешно хвалить, умнее поздравить. Антону было не до тонкостей, а его товарищ, возможно, и уловил здесь досадный нюанс, но главу делегации поправлять не решился, авторитет берег, это правильно. Глава делегации в это время подумал: а не спросить ли у длинного, отчего же такой талантливый и смекалистый парень до сих пор не в суворовском, а мается на гражданке? Но тоже нарываться не стал, все же мир пришли заключать. Высокие, одним словом, договаривающиеся стороны – не до низостей.