Текст книги "След Кенгуру"

Фуражки вернулись не все. Из своих двух одной Антон не досчитался. Самой первой, самой обидной. Не убереглась. Пара-тройка из тех, что удалось вызволить из недостойного штатского плена, явно послужили мишенями для стрельбы и доживали, израненные в пух и прах, заманивая в сито расстрелянных козырьков теплые, светлые лучики. Последнее, на что, с горем пополам, были способны. Видимо, у кого-то дома была своя, точнее родительская, «духовушка». Одноногий Михалыч из тира, что в Городском саду, никогда не одобрил бы такое безобразие, как стрельба по головным уборам суворовцев. Он всегда к ним благоволил, шутливо называл «товарищами генералиссимусами» – захочешь, так с первого раза не выговоришь! – и от щедрот душевных набрасывал в крышечки из-под монпансье по нескольку лобастых свинцовых пулек просто так, бесплатно, к тем, что уже были куплены. Сам, надо сказать, тоже не оставался в накладе: стреляли ребята в суворовской форме знатно, сноровисто, редко кто мог с ними соперничать, уж точно из сверстников никто не обнаруживал подобного мастерства, а вот призы брать отказывались, считали, что так будет честно: «Мы ведь люди военные, еще бы нам по мишеням мазать…»

Антона хамское обращение с несколькими фуражками не смутило, чего нельзя было сказать о его напарнике. Пришлось Кирсанову строго смотреть в его сторону, «делать глаза» и даже чувствительно стукнуть по голени рантом ботинка. Последний аргумент, к счастью, подействовал безотказно – курсант икнул от неожиданности, сжал губы и до конца встречи только раз их разомкнул.

«Честь не в фуражке!» – бросит Антон на обратной дороге в училище в ответ на предъявленное прихрамывающим напарником, гневное, на грани мата, обвинение, и даже не поймет, как сильно на самом деле высказался. А товарищ смолчит, не потребует запальчиво уточнить: «Тогда где?», потому что оценит слова, умница, и запомнит. Вот беда – употребит не вовремя и не к месту. Днем позже, пробегая с непокрытой головой по учебному корпусу, по инерции отдаст честь офицеру и ответит словами Антона на устный выговор. И в тот же миг «прикупит» к выговору два наряда вне очереди. За дерзость.

Антон ситуацию с изрешеченными фуражками видел так: учиненное им надругательство над школьной формой без сомнений требовало ответа, и такой ответ, превративший форменные головные уборы в бесформенные дуршлаги, был вполне, на его взгляд, уместным, чтобы не сказать – с выдумкой, проще было ножницами порезать. Он покрутил в руках «подранка», глянул сквозь дыры на солнце. «Могло быть гораздо хуже, – успокоил себя. – Насрать, к примеру, могли. Этот дылда – запросто. А вот за такое мы бы их зубами рвали!» Вслух же сказал:

– Бывает.

И повернулся к напарнику:

– Правильно говорю?

Напарник скривился, но через силу выдавил из себя:

– Не до пустяков.

Обоим суворовцам, что бы ни играли они на публику, чертовски хотелось – сил нет как! – побыстрее закончить и этот несчастный размен, и всю затянувшуюся войну, и вернуться в родное училище героями– миротворцами.

Мешок из-под «сменки» все еще болтался на запястье Антона, свидетельствуя о благородстве представителей «шестой спец», вернувших фуражки, не дожидаясь пуговиц. Антон еще раз крутанул в руках продырявленную фуражку, мельком глянул на донышко, прочитав фиолетовое «Кораблев К.» с двумя пробоинами, улыбнулся совпадению. «Ранимый парень Костян, – посерьезнел, – будет переживать, что именно ему не повезло. – и все равно не выдержал, опять улыбнулся: – После отбоя пацанам расскажу, поржут, а перед Костей потом извинюсь, не шептаться же за его спиной, так честнее». Он уже слышал, как приятели нестройно затягивают «Врагу не сдается наш гордый «Варяг»», даже знал, кто начнет.

Он поймал недоумевающий взгляд делегатов от школьников, быстро сунул имущество Кораблева К. в объемную хозяйственную сумку, края которой придерживал напарник, и протянул школьникам мешок с собственными трофеями.

– Все там, как в аптеке, можете пересчитать.

Крепыш сдержанно хихикнул, а длинный старшеклассник даже позволил себе одобрительно цыкнуть зубом:

– Ну ты, паря, даешь…

Кирсанов диалог не поддержал и сухо, однако в исключительно дипломатичной манере, подвел итог встрече враждующих сторон:

– Ну, все?

– А то. – пожал плечами крепыш, стараясь выглядеть безразличным. Длинный с тем же жестом слегка припоздал, да и сам жест получился у него несколько суетливым, плохо скопировал.

Словно почувствовав прокол товарища или углядев насмешку, промелькнувшую в глазах суворовцев, крепыш сунул, не оборачиваясь, за спину мешок с пуговицами и ремнями:

– На уже, по дороге выкинь куда-нибудь. Ремни только достать не забудь. Бывайте, мужики.

Антон потянулся за второй ручкой отяжелевшей сумки, помочь товарищу, когда его окликнул крепыш, все также остававшийся на месте, будто и не думал, в отличие от своего длинного компаньона, никуда уходить:

– А ведь я тебя в тот день на перемене в школе видел. Подумал еще – откуда-то знаю этого пацана, но не наш.

– Надо быстрее думать, – ответил Антон, скорее себе, пристально наблюдая, как его товарищ не очень успешно пытается застегнуть на раздувшейся сумке молнию.

– Значит, «gondonы» – это тоже ты?

Суворовцы как по команде поставили сумку на землю и одновременно стянули под ремень на спине «лишнюю» ткань форменных курток, чтобы ни складочки впереди. Обычный для военного жест, к тому же фигура становится атлетичной.

– Там, где слово «латинкой» и вдруг «ы» на конце? Не я. – нагловато улыбнулся Кирсанов, прикидывая дальнейшее развитие событий и чувствуя, как приободрился, наконец-то, товарищ.

– «Ипсилон» на конце нужен, – крепыш изобразил в воздухе искомую букву. – С «ипсилоном» никто бы и не заметил. А тогда зачем? Тогда правильно все. Ну заводные вы, пацаны!

– «Ипсилон», говоришь? Учту. В другой раз.

Антон понял, что драки не будет, и даже испытал мимолетное разочарование.

– Пошли уже, – бросил он напарнику, вновь наклоняясь за сумкой. На «другого раза не будет» он не стал реагировать и не оглянулся.

Позже с удовольствием вспоминал о проявленной выдержке, но чтобы в рассказах о ней потом специально упоминать – нет, скромничал. Без того в отцах победы ходил.

Так в жизнь воинов вернулся мир

Так в жизнь воинов вернулся мир, а заодно и такие желанные, безопасные выходы в город. Истосковавшиеся по ним, но все еще недоверчивые суворовцы в ближайший выходной группой из шести человек совершили первую «послевоенную», пробную вылазку в городской сад. «Хорошо знакомых» школьников там было много, они, надо сказать, не очень приветливо, однако здоровались, не предпринимая попыток сближения как в прямом, так и в переносном смысле этого слова. В саду было также много военных, и Антон с товарищами часто переходили на строевой шаг, как того требовал устав. Обуви не щадили, держали равнение так, что на горле можно было выстукивать барабанную дробь, выбрасывали к виску напряженные в армейском приветствии руки, радуясь восторженным взглядам мелюзги мужского пола и полускрытым за неумелой надменностью девчачьим.

А через два дня весь учебный взвод, в котором имел честь состоять Антон Кирсанов, повезли на старом автобусе, напоминавшем сразу и колобка с хищным волчьим носом, и волка, надутого через соломинку, в завернувший на огоньки областного центра зверинец. Зверинец путешествовал то ли по всей стране, то ли всего лишь по части ее, если территории между разъездными зверинцами были поделены Министерством культуры – или к какому они там относились ведомству? – на манер конвенции детей лейтенанта Шмидта.

Старенькие фургоны с клетками были расставлены по кругу, оглоблями ржавых прицепных устройств внутрь. Так белые переселенцы, покорители американских прерий, защищались от атак краснокожих, метко и кинематографично стреляя из-под колес по тем, для кого съемки в этот день должны были по плану закончиться. Разве что дубль окажется запоротым и придется его переснять. Если от фургонов белых переселенцев воняло так же, как от путешествовавших по Союзу зверинцев, то у индейцев не было шансов выжить. Антон еще с неделю, если не дольше, чувствовал запах, исходящий от его мундира. Он даже подумывал подменить его, перешить ночью бирки, и, не задумываясь окрестил бы подлог военной хитростью. Один парень, примерно его комплекции, остался в день поездки в зверинец в училище. По какой именно причине, Антон не запомнил: не чесотка, не вши – и ладушки. Увы, запримеченный подходящий размером мундир без «душка» заметно лоснился на лопатках и на локтях, тогда как его, Антона, собственный, впитавший вонь, с виду был на загляденье, будто новенький – Антон с изнанки его отглаживал, а если снаружи, то исключительно через тряпку, по уму, как Герман Антонович самолично учил. В конце концов, от сомнительной, признаем, затеи Антон отказался, и не только потому, что не подходило состояние намеченного мундира, но и по моральным соображениям, с некоторым опозданием все же возникшим в его мыслях. К запаху он, как и все прочие экскурсанты, понемногу притерпелся, да тот вскоре и потерял первоначальную остроту, а потом выветрился окончательно. Или суворовцы к нему притерпелись-принюхались и перестали замечать. И то слово: не военное это дело – грязи да вони чураться. Впрочем, именно в те дни Антон Кирсанов хотел быть особенно чистым, самым опрятным и – да, привлекательным. Сколько раз за жизнь настигают мальчишек, мужчин непростые такие дни? Без счета, наверное. Но только единожды они застают нас тепленькими, абсолютно не готовыми и какими– то безотчетными, что ли. Изъезженное-исхоженное-изношенное откровение, не утратившее ни грана правоты в этой своей бэушной ветхости.

От похода в зверинец у Антона остались, помимо мерзкого запаха, впитавшегося в мундир, сочувствие к настоящей, осязаемой, не книжной неволе, и еще одно чувство – такое же острое, а вполне может статься, что и острее. О нем и речь.

Кенгуру Антон видел и раньше

Кенгуру Антон видел и раньше, дома, в Москве, в зоопарке, но то ли в силу отсутствия у мужчин материнского инстинкта, то ли по каким-то менее явным причинам, эти сумчатые с детенышами в карманах не произвели на него впечатления. Ни должного, ни не должного. Никакого. В зоопарке Антона больше тянуло к крокодилам и львам, то есть ребенком он был однозначно хищным, о чем неведомо сколько раз в иносказательной, ясное дело, форме учителя сообщали его родителям. О кенгуру он запомнил, что они напоминают «брошенных хозяйкой заек», неожиданно, буквально за ночь, выросших «под дождем», если следовать детскому стишку. И безмерно шокированных этим обстоятельством. Отсюда и такой удивленный взгляд. И совсем не похожими оказались эти животные на их изображение в австралийском гербе, каким Антон Кирсанов запомнил его с той поры, когда мечтал о торговом флоте. К слову сказать, жизнь мечте о морских вояжах была уготована яркая и недолгая, до тех пор, пока о ней не прослышал отец, но мечтатель многое успел прочитать, и атлас мира на память вызубрил. Правда, Гвинеи путал, но я-то вообще не понимаю, о чем это – Гвинея. Их много, что ли, Гвиней? Гвинейца, может, и видел когда, но не был заранее предупрежден, поэтому и не понял, кто передо мной. И ничего. Живу, однако. Интересно другое: не становится ли изучение в военных училищах географии причиной возрастания внешнеполитической агрессивности? Так бы жили себе в гарнизонах, зная про ближайшие города и деревни, а по своим, как известно, не бьют, по крайней мере это не принято, Украина – плохой пример. Впрочем это совершенно необязательное замечание, просто захотелось похвастаться: о разном думаю.

Нарисованное на гербе далекой страны млекопитающее выглядело скорее как динозавр, но с «нединозаврими» ушами и размером ноги побольше, чем у отцовского, Кирсанова старшего, ординарца. Тот сам называл свои ступни не иначе как лапами: «Вы мне тапочки даже не предлагайте, – басил хрипло, то ли вечно простуженный, то ли надорвавший связки еще в детстве. – Куда я в них со своими лапами-то, порву только». Сегодня, кстати сказать, по прошествии стольких лет Антону Германовичу сдается, что кенгуру в том убогом зверинце походил вовсе не на зайца, а на сильно и непропорционально подрощенного ослика Иа.

По правде сказать, при том, что советский мультфильм был снят в 1969году, то есть в описываемое время он уже существовал, я представления не имею, в самом ли деле уже тогда обитал в сознании широких масс этот удивительный персонаж – ослик Иа, говоривший голосом великого артиста Эраста Гарина. Иа я любил всю жизнь не меньше, чем старину Пуха, а может быть, где-то и больше. Моя очередная благоверная млела от Пятачка, но я про себя и тогда знал: свиньи – не мое. В общем, не сладилось. С женой. Думаю, через Пятачка и развелся. Ну, немного и через тестя с тещей и совестливую подругу жены – это же надо додуматься самой на себя настучать! Надеялась, что покается, и простят. Я думал, такие наивные до яслей не доживают. А все из за колготок, завалившихся за спинку дивана. Ненавижу раскладные диваны, тоже скотство, заваливается за них что ни попадя. И подруга – раззява, не помнит, в чем пришла, хоть фотографируй в дверях, а потом сверяй на соответствие. Но, в основном, тем не менее, из-за Пятачка весь сыр-бор, остальное просто совпало. С тех пор еще больше свиней не люблю, даже мультяшных. И свинину не ем – хоть в каком виде. Кстати, в одной из компаний, где бываю, у большинства за плечами по паре командировок в Чечню. Я там прохожу как неумеренно пьющий язвенник, склонный к вегетарианству, если из мяса одна свинина на закусь, то есть «хер знает кто, но забавный, и к тому же вроде как отставник и доктор, то есть свой, недоделанный самую малось.». Иногда нутром чувствую, что не из праздного любопытства бойцы в часы коллективного прощания с трезвостью, а точнее – уже проводив ее за околицу и даже забыв как зовут и как выглядит, шутят на счет моей чернявости, секреты выпытывают медицинские – что роднит свинину с язвой? А в сортире, если в публичном месте гуляют, «темню», сохраняю накал интриги, в кабинку иду, чтобы избежать пристального внимания – не обрезан ли? Вообще, хорошие мужики, вот только зря у них на мой счет сомнения. И с медицинскими темами зря время теряют: симулирующего первогодка разоблачать – и то попотеешь, за мирную жизнь парень борется, чтобы не забрили, а вывести на чистую воду болтуна с высшим медицинским, всего такого подкованного – асом надо быть! Могли бы, с другой стороны, просто дать в лоб без долгих расспросов, чтобы не выпендривался и закусывал как все тем, что дают. А потом, как принято, извиниться за горячность. Это я так думаю – про извинения, проверять ветеранов «на вежливость» нет никакого желания. Проще пуговку лишнюю высвободить на рубашке, чтобы потянуться за стопкой, наклоняясь над столом, а тут раз – и крестик нательный выскользнул, весь не новый, не пафосный.

Вот и ладно придумал. Осталось осуществить. И перестать ходить к ним, если не поможет.

Итак, пользовался ли уже в суворовские годы Антона Кирсанова мультяшный Иа со своей гоп-компанией бешеной популярностью, врать не буду, не помню, а вот «Винни-Пух и день забот» свет увидел тремя годами позже первого «Винни-Пуха», то есть в семьдесят втором году. Так что историю про возвращенный ослику хвост Антон вряд ли знал. Какая еще сцена вызывала большее умиление? Мне, признаюсь, в отличие от Иа, ни разу так не везло. Ко мне никогда не возвращались ни оплаканные утраченные вещи, ни то, что другим людям дарил широким жестом, а потом жалел, и они знали, негодные, жадные, что жалею… Раз, правда, было: угнанную машину посулили вернуть, и всего-то «за полцены». Прикинуть теоретически, с учетом всех жизненных реалий – нормальная вроде сделка. Но машина помнила Куликовскую битву, никогда не стоила таких денег, как обозначенные «полцены», да и мент был уж больно несимпатичный – мордатый и с мелкими, влажными ладошками, ладонями такие назвать язык бы не повернулся. Таким в кино надо сниматься, полицаев играть. Он, наверное, сейчас и играет. Не в кино, в жизни. Вот черт. «Полицай» – для кого хочешь жутко обидное слово, не каждая сволочь такое унижение заслужила, а тот мордатый мент все же сделку предлагал, с его точки зрения честную. Условия просто не подошли. Так что «полицея» он нынче играет, вот кого, хотя тоже звучит не очень-то уважительно, как пьяное признание под запись: «Он меня по лице. А я нож узял.»

Уходя, хоть и разочарованный, мент снизошел до шутки:

– Ты, я так понимаю, из принципиальных будешь, ну-ну.

На перспективу работал: вдруг опять машину куплю, а у нас уже какие ни есть – отношения. Умно!

Глупо

Глупо было вести себя так, будто первый раз видишь австралийского зверя, но Антон ничего поделать с собой не мог. Уже и последние суворовцы отошли от кенгуру, даже те, кто в самом деле видел диковинное животное впервые, в зоопарке-то ни разу в жизни не был. Кто-то окликнул Кирсанова: «Не спи, Антоха, замерзнешь!» Он покосился вслед курсантам, шлепавшим по грязи дальше по кругу, кажется, к неэкзотическому медведю, и прикинул, что встреча все одно неминуема – подъезд к зверинцу был один, и он находился за спиной Кирсанова.

Кенгуру, напротив которого замер суворовец Кирсанов, был очень грустный. Казалось, животное не понимало, что же такого неверного, предосудительного совершило оно, какую оплошность, чтобы так попасться. Или попасть. И проклинало в сердцах людоедов за то, что не поспешили, припозднились схарчить недотепу Кука, и тот, «болтло» заморское, успел где не надо растрезвонить про «кенгуру». В общем, Антон Кирсанов смотрел в большие, печальные глаза, прикрытые густыми-густыми ресницами, и видел в них отражение собственной души, никак не желавшей, вопреки покладистым телу и разуму, мириться с той жизнью, какую ему уготовили отцовские самолюбивые и, что скрывать, эгоистичные мечты о продолжении военной династии.

– Кирсановы, сынок, это… призвание!

– А если я.

– И меня никто не спрашивал, Антон. Так надо. В роду Кирсановых по– другому нельзя, если не девчонкой родился.

Словом, удар под дых. Два удара, потому что при наличии выбора Антон никогда бы не родился девчонкой.

Антон смотрел на кенгуру и не видел его, он тоже чувствовал себя в клетке. Душа его распалилась, забыла о долге, клятвах, субординации, и уже верстала отчаянный и обреченный план освобождения. Невыполнимый, потому что без головы верстала, а планы, сотканные исключительно из эмоций, обычно подсказаны лукавым. Кстати, как раз в этом смысле Антон мыслил в правильном направлении: «Сбегу, к чертовой матери!» Вот тут к клетке и подошла девочка. Судя по резиновым сапогам и испачканной куртке, она была явно из тех, кто обслуживал этот «недоцирк». Но ни безразмерная обувь, ни куртка с чужого плеча, ни собственно принадлежность ко всему этому издевательству над животными и людьми ее не портили. Стояла себе, ножки «утюжком», в громадных сапожищах. Антон подумал, что если сейчас она вытащит ногу из одного сапога и закрутит долгое фуэте, оставаясь второй ногой внутри обувки (он подумал гораздо проще: «начнет на одной ноге крутиться»), сапог, словно вросший в глину, даже не шелохнется. В ее облике было что-то цыганское, но не то «цыганское-цыганское», от какого матери с детства нас приучали шарахаться, зажимая при этом карманы, а свои зашпиливали булавками, и вовсе не от дурного глаза. Другое. Цыганское, скрытое и одновременно яркое, как звездочка, спрятанная в ладонях, с каким созвучен семиструнный гитарный перебор и грустное, минорное с обязательным «ай нэ-нэ.». Не пошлое, не нарочитое, настоящее… Вольное. Такое, что не знаешь, куда идти – столько выбора, и идешь, не выбирая.

Худенькая, на вид невесомая, голубоватые в зелень глаза и. совсем не цыганские веснушки, веснушки, веснушки, заполонившие узкое лицо с высокими скулами. Будто мелкий дождик из веснушек на кожу пролился. Нос с едва заметной горбинкой, про такую не угадаешь – врожденная или стукнулась обо что-то в детстве. Черные как смоль брови, а волосы неожиданно медные, будто наждачкой исцарапанные, и закручены мелкой кольчугой. Казалось, потяни любую прядь, как тугую пружинку, вниз, и она вдвое длиннее окажется, распрямившись – если еще в руках удержать сумеешь. Антон подумал, что он сумел бы. «Жуть как трудно расчесывать», – посетила в то же время практичная мысль бравого суворовца, не нуждавшегося в расческе за ненадобностью, но носившего ее в кармане, как и положено. От волнения он снял фуражку, чтобы провести потной ладонью по такой же влажной миллиметровой стерне, и водил рукою ото лба к затылку, назад ко лбу, чисто бритый робот, тупо созерцая девичьи кудряшки. А они, безобразницы, разгулялись в волнах такого внимания, искрили, переливались на солнце, разлетались, взрывались протуберанцами, устремляясь миллионами медно-золотых осколков в сердце Антона Кирсанова, закупоривая входы и выходы всем другим чувствам – правильным и неправильным. Всем, кроме одного.

– Глория, – сообщила-пропела девчонка.

Когда она заговорила, кончик носа принялся смешно пошевеливаться, совсем чуть-чуть, не присмотревшись и не заметишь – вверх-вниз, вверх– вниз, – словно нос нестерпимо чесался и пытался справиться с этой проблемой сам, не догадываясь, зачем даны человеку руки, а возможно, наоборот – намекал, подсказывал. Рукам было не до носа, они оттопыривали карманы. Антона окликнули издалека, он отозвался: «Сейчас!» – с тоской представляя неизбежные шутки в свой адрес, в том числе и не очень приятные. Мальчишки, заигрывающие с юностью, они словно тролли – недобрые существа. Однажды, давным-давно, классе, наверное, во втором, Антон, чем-то обиженный на приятелей-одноклассников, задумался: зачем взрослым такое количество детворы? Сам он – понятно, его друзья – тоже, но неужели нельзя обойтись без всех остальных? Антон живо вообразил себе некий мир, где вокруг одни старики, взрослые, и тот ему категорически не понравился – всем надо помогать переходить через улицы, подносить сумки из магазинов, место в транспорте уступать. Пара Тимуров без всякой команды на весь неустроенный взрослый мир. «Бр-р-р», – поморщился он тогда над глупой выдумкой и продолжил терпеть эту жизнь такой, какой она и устроена. Примиренец. Умница.

– Глория, – то ли повторила девчонка, то ли Антону послышалось, что повторила.

В ответ суворовец тоже представился, дернув рукой, будто поначалу вознамерился отдать честь, а потом передумал и не удостоил. На самом же деле, рука Антона по-прежнему была занята фуражкой, о чем он так запоздало вспомнил. Жест вышел комичным, излишне нервным, но и витиевато-изысканным тоже, с претензией. Для полноты картины головному убору суворовца недоставало плюмажа, а самому суворовцу грациозности и грамотно выполненного полупоклона.

– Этого кенгуру зовут Глорией, а я – Маша, – улыбнулась девочка. – Вы в самом деле суворовец? Самый что ни на есть настоящий? Всамделишный?

Антон кивнул.

– А не врете? – прищурила она оба глаза, одинаково светлые, зеленоватые и искристые, и в обоих отражался он. Ну да – мундир, фуражка.

В магазине купил – пофорсить. Саму вопрос рассмешил. Девчонка моргнула, и Антон исчез, пропал. Совсем пропал.

– Суворовцы никогда не врут, – выдавил он, мечтая, чтобы так на самом деле и было. По крайней мере, с этой самой минуты. Про себя же, дабы не гневить судьбу, уточнил: «Ну, редко… Не часто».

– И будете настоящим офицером?

За все это время девчонка не сдвинулась с места ни на миллиметр, так и стояла в сапогах, на треть погруженных в густую жижу. Если и переминалась незаметно с ноги на ногу, то где-то внутри сапог. Антон подумал – ее будто злой колдун заклинанием в наказание за что-то засунул в эти сапоги, вросшие в грязь, и стоит она теперь, бедная, пока не истечет срок заклятия, или не явится принц какой. в суворовской форме. «А она смеется. И голос веселый. По всему выходит, все-таки сама в сапоги и влезла», – проявил суворовец недюжинную наблюдательность, достойное качество будущего офицера.

– Обязательно. Настоящим, – кивнул он опять и вдруг почувствовал себя удивительно легким, как будто невесомым. В этот миг он будто искорки из девчоночьих глаз вдохнул, ощутил их пьянящую свежесть на языке, чтобы на всю жизнь запомнить этот божественный вкус.

– Ну что же вы там бубните себе под нос? – шутливо, с напускной строгостью возмутилась Маша и все-таки сдвинулась со своего места посреди грязной лужи. Образовавшаяся волна дотянулась до почти зеркальных носов ботинок принца-суворовца, но он этого не заметил, не отступил.

– Непременно, – еще раз невпопад подтвердил он намерение стать офицером и вместе с Машей рассмеялся над вышедшей несуразностью.

План возвращения «на гражданку», по большому счету, так и так не складывался. Да что там не складывался, сама задумка уже была обречена. Антон в полсекунды без сожаления похоронил затею.

В это время Глория резво просунула между прутьями почти человеческую ручонку и стащила с головы Антона фуражку, минутой раньше водворенную на положенное место – срочно понадобилось вытереть вспотевшие руки. Обычно для этой цели вполне подходили брюки или низ форменной куртки, но на сей раз Антон воспользовался белым платком, по– взрослому. По глазам Маши понял, что таким образом произвел на нее впечатление, может быть, самое сильное за всю беседу.

Втащить в клетку украшение суворовской головы Глории не удалось – расстояние между прутьями не позволяло, и она смешно замерла, держа фуражку прижатой козырьком к клетке, вверх донышком, будто подаяние вымаливала, да и взгляд был соответствующий. Маша спокойно отобрала у нее добычу, Глория рассталась с фуражкой легко, видно было, что просто похулиганила в удовольствие – и хватит, в этом был смысл всей затеи… Затем ее, вновь впавшую в привычную грусть и рассматривавшую что-то в далекой дали над головами людей, ласково пожурили:

– Какая же ты, Глория, безобразница, нельзя у суворовцев ничего воровать, они нас защищать будут, а тебя не будут, если ты такая воришка.

Потом Маша вслух прочитала на донышке фамилию Антона и добавила задумчиво и мечтательно: «Генерал…» А может и не так вовсе, а с иронией, насмехалась, но Антону очень хотелось, чтобы непременно задумчиво и мечтательно. Как хотел, так и услышал. Сам ведь мне эту историю рассказал, Маша только улыбалась и молча подавала к столу.

– Ну да, Маш? Так ведь все было? – не часто, но сверялся все-таки с женой рассказчик.

Он не нуждался в поддержке и совсем не желал спора, перепалки, какие нередко случаются, если супруги слишком уж рьяно, наперебой, развлекают гостей воспоминаниями, каждый своими, об одном и том же. Маша своего мужа прекрасно знала, оттого в ответ лишь пожала плечами, головой покачала. Выходило: «Понимай, как знаешь. Хочешь: «Тебе видней, дорогой.», хочешь: «Ну давай, заливай, заливай.»

Я пытался разглядеть в ее глазах, ничуть не растерявших удивительный цвет, невыцветшие и невыплаканные за жизнь лучики, но они в тот вечер отчего-то скромничали и не показывались. Не верю, что совсем пропали. Хоронятся до времени в тайном убежище, для внуков, наверное, чтобы попусту не растрачиваться на не заслуживших любви или отслуживших ее. А еще они наверняка являются по ночам в сны хозяйки, насыщая их призрачный воздух тихой и ощутимой радостью, а картины – теплыми и нежными красками, потому что где-то там, в сновидениях, память о счастье.

Знать бы об этом как можно больше, все знать. Но Антон Кирсанов – мой старинный товарищ, если не сказать – друг, и уж точно сосед, а переезжать мне совсем не с руки, да и куда сейчас без доплат переедешь, разве что на меньшую площадь, или на выселки, – нет уж, увольте. Потому я внимательно слушал обстоятельного, увлеченного и непривычно разговорившегося Антона Кирсанова, не пряча безобидную и аккуратненькую такую зависть. А для чего еще в семьях рассказывают романтические истории о случайных знакомствах? Еще, улучая моменты, пялился на Машу – как без этого, о ней ведь все, – и, довольный, немало смущал ее. Интересно, о чем она думала, чувствуя на себе мой не очень-то целомудренный взгляд? Мне потому интересно, что через все внутренние запреты и клятвенные обещания я продолжал думать о нас, обо мне и о ней. И это было здорово.