Текст книги "Слепой. Исполнение приговора"

– Я тоже, – перебил его Бурко. – Только проку от этого пока что не видать. А что говорит этот твой штемп?

– Кто, прости?

– Твой человек с Лубянки, – перевел Бурый.

– Тише, тише! – замахал на него руками Портной. – У стен тоже есть уши, даже у этих. – Он обвел вокруг себя рукой, в которой держал бокал с коньяком. – Как говорится, не поминай черта…

– И все же?..

– Да ничего он не говорит, – с досадой отмахнулся Хвост. – То ли действительно ни черта не знает, то ли знает, но почему-то не считает нужным рассказывать.

– Не знает, – хмыкнув, с явным сомнением протянул Иван Захарович. – Это вряд ли, Яша. Я, к примеру, знаю, что по ходу захвата твоих ящиков убили двоих пограничников, капитана и прапорщика. Катер с трупами прибило к опорам моста в районе населенного пункта. Это видели многие, это попало в сводки, и эта информация просто не могла пройти мимо человека, который работает на Лубянке и получает деньги и там, и здесь именно за то, чтобы контролировать ситуацию в заповеднике. Темнит твой штемп, Яша. И я даже могу предположить, зачем он это делает. Как работает наш коридор, он знает от «А» до «Я», потому что сам помогал его наладить. Ему известна вся схема – чуть ли не от сборочного конвейера оружейного завода до подпольной химической лаборатории в Амстердаме. Каждого нашего таможенника, каждого пограничника, каждого егеря в заповеднике он знает, как облупленного, на каждого у него имеется досье, где подробно изложена вся подноготная. А теперь подумай сам: зачем ему, такому грамотному, мы с тобой?

Яков Наумович замер, не донеся до рта бокал, а потом, осторожно поставив его на край стола, где уже красовался сложный узор из перекрывающих друг друга влажных колец – следов от донышка, – беззвучно похлопал в ладоши.

– Ну, Иван Захарович, – изумленно протянул он, – ну, голова! Недаром говорят: когда хохол родился, еврей заплакал!

– Не понимаю, чему ты так обрадовался, – проворчал ничуть не польщенный комплиментом Бурый.

– Определенности, Ваня. Определенности! Я только сейчас понял, как сильно мне ее не хватало все эти дни.

– Да ты погоди, – сказал Бурко, – не торопись с выводами. Может, он тут и не при делах!

– Может, и не при делах, – легко согласился Хвост. Забавный одесский акцент бесследно улетучился из его речи, выражение печального добродушия исчезло со смуглого лица, будто стертая мокрой тряпкой надпись мелом с классной доски. Теперь тон его стал жестким, а взгляд – острым, как парочка сапожных шил. – Все может быть. Только в нашей ситуации куда ни кинь, все клин. Если он в курсе событий и темнит, значит, ведет свою игру – то есть подлежит немедленной ликвидации. А если не знает того, что обязан знать по долгу службы, – значит, его самого водят за нос, держат под колпаком и ждут, когда он выведет ищеек на нас с тобой. Что надлежит делать в этом случае, ты знаешь сам – тоже не первый год замужем, верно? Ну, и какая, в таком случае, разница, при делах он или не при делах?

– Действительно, никакой, – подумав секунду, согласился Бурый. Жесткие складки вокруг его изогнутого уголками книзу рта разгладились, широкое бледное лицо приобрело умиротворенное, сонное выражение. – А ты говоришь: голова, голова… Своя-то, гляди, не хуже! За это и уважаю. Что ж, ты сам все сказал. Твой штемп – тебе и карты в руки. Если хочешь, могу помочь людьми.

– Этого-то добра у меня навалом, – отмахнулся Хвост. – Справлюсь, не беспокойся. А ты не сочти за труд, займись заповедником, отлови этих упырей, которые там завелись, и вбей в братскую могилу осиновый кол – поострее да потолще. А когда разберемся с этими делами, возобновим трафик.

– Без прикрытия? – удивленно приподнял бровь Бурый.

– Мы пять лет без прикрытия работали и горя не знали, – напомнил Хвост, – пока этот урод не объявился и за глотку нас не взял. Знал бы ты, Иван, как он мне надоел! Короче, избавлюсь я от него с превеликим удовольствием, а если после этого возникнут проблемы, будем, как обычно, решать вопросы по мере поступления.

– Это, конечно, не рецепт вечной молодости, но ничего лучшего, пожалуй, не придумаешь, – сказал Бурый. Он залпом осушил бокал, с негромким отчетливым стуком поставил его на стол и решительно встал, давя в хрустальной пепельнице окурок. – На том и порешим, Наумыч. Не стану тебя задерживать. Приятно было повидаться.

– Взаимно, – тоже поднявшись и пожимая протянутую через стол руку партнера, откликнулся Хвост. – Ты прямо в аэропорт или еще погостишь?

– Некогда гостевать, Яков, – ответил Бурый, – дома дел невпроворот. Да и не люблю я эту вашу Москву. При Советах не любил, а уж теперь и вовсе глядеть на нее не могу. Не Москва, а какой-то Грозный пополам с Бишкеком!

– Исторический процесс, – вздохнул Портной, провожая его до дверей, – тут уж ничего не поделаешь. По ночам детишек строгать надо, а не водку жрать, иначе оглянуться не успеешь, как московские газеты на арабском начнут выходить…

– Или на китайском, – поддакнул Бурко.

* * *

После ухода Бурого в кабинет заглянул охранник, чтобы проверить, все ли в порядке с хозяином, и узнать, не будет ли каких-нибудь распоряжений. Распоряжений не поступило, и охранник вернулся на свой пост в коридоре, без стука прикрыв звуконепроницаемую дверь.

Усевшись на еще не остывший диван, Яков Наумович вынул из-под подушки, поставил на предохранитель и бросил на стол не пригодившийся пистолет, после чего налил себе еще коньяку и разжег электронную сигарету. Курить он бросил почти двадцать лет назад, все эти годы страшно мучился и, когда в продаже появились пластмассовые соски, имитирующие сигарету, не устоял перед искушением и приобрел одну из самых первых. Удовольствие, конечно, было не то – вот именно, конфетка вместо котлетки, – зато в такие вот минуты, как сейчас, когда надо было сосредоточиться и что-то всесторонне, без спешки, обмозговать, не приходилось, как раньше, тянуть в рот всякую дрянь – карандаши, ручки, леденцы или собственные пальцы с дорогостоящим маникюром (только затем, чтобы через десять минут обнаружить, что от маникюра остались рожки да ножки).

Красный огонек разгорался и гас на кончике пластикового стержня, белесый пар, со стороны действительно похожий на дымок сигареты, таял в мягком сиянии скрытых люминесцентных ламп. Тренированный ум мгновенно отбросил все постороннее и сосредоточился на решении проблемы, которая представлялась Якову Наумовичу весьма серьезной.

Его беспокойство в связи с последними событиями было куда более глубоким и неприятным, чем он позволил себе показать в разговоре с Бурым. Милейший Иван Захарович мог говорить правду о своей непричастности к творящимся на территории заповедника безобразиям, а мог и кривить душой. Выдвинутая им версия представлялась вполне правдоподобной – пожалуй, даже чересчур правдоподобной, а главное, слишком уж своевременно и к месту озвученной. О человеке с Лубянки, который года полтора назад навязал Якову Наумовичу свое покровительство, Бурко знал только понаслышке, и все его выводы, таким образом, были высосаны из пальца. О, конечно, Яков Наумович был с ними целиком и полностью согласен, поскольку, в отличие от украинского партнера, успел отлично изучить повадки и стиль работы этого лубянского упыря. Но все, что Бурый говорил об этом человеке, точно так же было справедливо и в отношении него самого. Он был активен, хитер, пронырлив и всегда хотел получать больше, чем у него есть. Черный рынок оружия, конечно, не резиновый, но и на нем время от времени появляются новые фигуры, ради завоевания места под солнцем готовые сбывать свой товар по бросовым демпинговым ценам. Если Бурый снюхался с кем-то из этих деятелей, у него вполне могло возникнуть желание избавиться от старых компаньонов и подгрести весь бизнес под себя.

Напрашивающийся вывод не блистал новизной: доверять нельзя никому. А в ситуации, когда непонятно, с какой стороны тебя ударят, но ясно, что ударят непременно, бить надо первым – если хватит сил, во все стороны сразу. А бизнес… Ну, что – бизнес? Всему на свете рано или поздно приходит конец. Вон, «Поляроид» загнулся и напоследок из процветающего, всемирно знаменитого предприятия превратился в ширму для обыкновенного мошенника. А была фирма! Главное – вовремя почувствовать, что идея себя исчерпала, и аккуратно, с наименьшими потерями отойти в сторону, пока в погоне за еще одним, последним долларом не лишился головы…

Яков Наумович Портной не откладывал дела в долгий ящик, особенно когда речь шла об его безопасности. Первый и единственный опыт пребывания в местах лишения свободы внушил ему стойкое к ним отвращение, возвращаться туда он не собирался и для того, чтобы этого избежать, был готов на многое – пожалуй, на все. В острых ситуациях он привык больше доверять своей интуиции, чем логике, и раздумывал, как правило, недолго. А подумав, сразу начинал действовать – решительно, точно, как хорошо отлаженный механизм, эффективно и беспощадно, как атакующий крокодил.

Первым делом, не вставая из кресла, он позвонил своей секретарше и велел узнать, каким рейсом вылетает из Москвы Иван Захарович Бурко. Пока секретарша этим занималась, он, не кладя трубку, подошел к сейфу, открыл его, порылся в потайном отделении и вернулся за стол с несколькими паспортами. К тому времени, как секретарша, закончив свои изыскания, сообщила, что поименованный гражданин вылетает рейсом на Киев через четыре с половиной часа, выбор был сделан. Глядя в приглянувшийся паспорт, Яков Наумович велел забронировать билет на этот же рейс на имя Иосифа Марковича Штейна – то самое, что значилось в документе. Выслушав заверения секретарши в том, что с билетом проблем не возникнет, он положил трубку и сделал микроскопический глоток из бокала в ознаменование первого маленького успеха на недолгом, но трудном пути.

В запасе у него было еще четыре с половиной часа – вполне достаточно, чтобы прямо из сырого, загазованного московского воздуха создать Иосифа Марковича Штейна. По замыслу он был скрипач – хрупкий еврейский юноша с точеным профилем, роскошной вьющейся шевелюрой и длинными, тонкими музыкальными пальцами. Скрипичный футляр, внутри которого так хорошо помещается разобранная на части винтовка, отвлечет внимание таможенников от тощей дорожной сумки. В футляре, разумеется, не будет ничего смертоноснее скрипки, а рамка металлоискателя, как обычно, не обнаружит среди нижнего белья и нотных тетрадей сработанные из композитных материалов детали пистолета. Бурый умрет в Киеве – большом, шумном столичном мегаполисе, где у него хватает деловых партнеров, конкурентов и настоящих врагов, давно жаждущих его крови. После него настанет очередь человека, которого он в свойственной ему уголовной манере называл штемпом. С этим все будет чуточку сложнее, но Жорик Айрапетян, которому предстоит сыграть роль скрипача Штейна – мастер своего дела, настоящий артист, и по возвращении из Киева за соответствующее вознаграждение в два счета уладит и эту проблему.

Поднявшись с дивана, Яков Наумович направился к выходу. Жорик Айрапетян, как всякий уникальный специалист, был не из тех, кого можно запросто вызвать по телефону. Установление связи с таким человеком – дело тонкое, требующее скрупулезного соблюдения ритуала. При нехватке времени, как сейчас, это бывает дьявольски неудобно, зато в случае провала никому не удастся обоснованно, на основании веских улик и неопровержимых доказательств связать имя столичного бизнесмена и благотворителя Якова Портного с личностью взятого под стражу киллера Айрапетяна по кличке Ара.

Открыв дверь, Яков Наумович остановился на пороге, с недоумением озирая короткий, тускло освещенный дежурными лампами служебный коридор: охранник, которому полагалось неотлучно находиться у входа в кабинет босса, куда-то запропастился. Хвост опустил глаза – охранник был на две головы выше него, и, имея намерение обратиться к нему со срочным приказом, Яков Наумович смотрел вверх, туда, где, по идее, должна была находиться широкая, красная и бессмысленная, как кусок свинины, физиономия телохранителя. Но и внизу, под ногами, охранника не оказалось. Там вообще ничего не было, кроме выложенного слегка шероховатой, под камень, керамической плиткой пола.

Якова Наумовича снова охватила тревога, которой оставалось всего ничего, чтобы превратиться в страх. С учетом обстоятельств отсутствие охранника выглядело не просто странно, а по-настоящему зловеще, и Хвост мгновенно пожалел об оставленном на столе пистолете. Он не имел привычки постоянно таскать на себе оружие, но сейчас, похоже, настал момент, когда оно могло-таки пригодиться – если не для использования по прямому назначению, то хотя бы для успокоения нервов. Конечно, Яков Портной – не какой-нибудь спецназовец, и в настоящей перестрелке толку от него немного. Но если сюда, в коридор, прямо сейчас ворвется банда быков Бурого со скорострельными штурмовыми пистолетами наизготовку, пальнуть пару раз для острастки и укрыться за бронированной дверью он успеет – было бы из чего палить.

Полутемный коридор начал стремительно наполняться рожденными живым воображением Якова Наумовича химерами. Он уже совсем было собрался вернуться к столу, вооружиться и вызвать по телефону подкрепление, когда где-то совсем рядом, заставив его непроизвольно вздрогнуть, послышался характерный шум воды, обрушившейся в унитаз из смывного бачка. Моментально успокоившись и забыв о своих страхах, Хвост с недобрым прищуром посмотрел на расположенную прямо напротив кабинета дверь сортира. Это был его личный, персональный туалет, запираемый на замок, ключи от которого имели только сам Яков Наумович да дежурный администратор. Последний под личную ответственность выдавал ключ уборщице, контролировал качество уборки и снова запирал священное место, где хозяин предавался возвышенным размышлениям. Охранник, таким образом, проштрафился дважды – да нет, трижды: самовольно покинул пост – это раз; где-то раздобыл дубликат ключа – это два; и, наконец, осквернил святыню, к которой не имел права приближаться на пушечный выстрел, – это три. Для публичной казни, пожалуй, маловато, но для позорного увольнения с волчьим билетом – в самый раз. Дело ведь не в сортире, а в самовольстве и пренебрежении прямыми должностными обязанностями…

С внутренней стороны отделанной под полированное красное дерево двери щелкнула задвижка. Яков Наумович упер кулаки в бока, растопырив локти и слегка расставив ноги, чтобы охранник, выйдя из туалета, по одной его угрожающей позе понял, что дела плохи. Ядовитые цветы гневного красноречия, один за другим распускаясь в уме, ровным рядком, как патроны в обойме, укладывались на кончике языка. Поймав себя на сочинении длинной язвительной тирады, Хвост пренебрежительно усмехнулся: не дождетесь! Яков Портной еще не настолько впал в маразм, чтобы выплескивать избыток адреналина, рожденный унизительным страхом, на бритую чугунную башку первого подвернувшегося под руку быка. Распекать охрану ниже его достоинства, и все, что он скажет этому болвану, ограничится коротким: «Ты уволен».

Начищенная до блеска латунная ручка повернулась, дверь распахнулась, и в ярко освещенном проеме показалась рослая мужская фигура. Расстояние было мизерное, видимость превосходная, и сознание Якова Наумовича со скрупулезной точностью цифрового фотоаппарата запечатлело открывшуюся его взгляду картину: выложенная дорогой импортной плиткой стена, уголок зеркала над фаянсовой раковиной рукомойника, незнакомый человек в темных очках, стоящий на пороге, а на кафельном полу – широко разбросанные ноги в темных брюках со стрелками и черных кожаных туфлях с узкими квадратными носами.

Незнакомец в темных очках был одет вполне демократично, в простые джинсы из немнущейся синтетики и легкую непромокаемую куртку. На голове у него было черное кепи с какой-то эмблемой, а на руках – тонкие кожаные перчатки. Обмена репликами не последовало – незнакомец просто поднял на уровень глаз правую руку, в которой блеснул увенчанный длинным глушителем вороненый ствол, и спустил курок.

Выстрел был произведен почти в упор, и драгоценное содержимое хитроумной головы Якова Наумовича Портного веером вылетело наружу через развороченный пулей затылок, забрызгав добрую половину кабинета. Стреляная гильза, дымясь и дребезжа, откатилась в сторону и, качнувшись пару раз, остановилась у плинтуса. Стрелок покосился на нее, но поднимать не стал.

Хвост лежал в луже крови на пороге своего кабинета, глядя в потолок остановившимся немигающим взглядом. В глубине помещения виднелся стол с разбросанными по нему паспортами, лежащим на краю пистолетом и возвышающейся почти точно в центре ополовиненной бутылкой коньяка. Темное стекло выходящего в ресторанный зал панорамного окна на мгновение отразило маячащую в проеме открытой двери фигуру в спортивной куртке, черном кепи и солнцезащитных очках. Потом стрелок отступил от двери и неторопливо двинулся по коридору в сторону лестницы, на ходу свинчивая со ствола «Стечкина» глушитель.

Спустившись на первый этаж, он вышел в сумрачный ресторанный зал. Лампы здесь не горели, их с грехом пополам заменяло освещенное окно кабинета управляющего, маячащее в высоте, как широкоформатный экран кинотеатра под открытым небом. Огибая столики, стрелок пересек зал и вышел в вестибюль, освещенный только проникающим снаружи через стеклянную входную дверь дневным светом. Поляризованное дверное стекло снаружи было зеркальным, что позволяло, оставаясь незамеченным, видеть по-прежнему стоящих на крыльце охранников, двое из которых оберегали жизнь покойного Хвоста, а двое работали на Бурого. Сам Бурый в компании своего третьего телохранителя лежал на скользком мраморном полу вестибюля. В левой руке мертвого бодигарда похрипывала статическими помехами включенная рация, правая все еще цеплялась за рукоятку наполовину вынутого из наплечной кобуры пистолета. На полу поблескивали медными боками две стреляные гильзы, в забрызганной кровью зеркальной стене напротив выхода темнело окруженное сеткой трещин пулевое отверстие. Здесь до сих пор попахивало пороховым дымом, и, с легкой полуулыбкой разглядывая маячащих за коричневатым на просвет стеклом охранников, стрелок с удовольствием вдыхал этот знакомый, милый сердцу запах. Для него он издавна ассоциировался с победой – как обычно, одержанной всухую.

Он посмотрел на рацию, которая все так же хрипела и потрескивала помехами, подмигивая зеленым огоньком индикатора. В голову пришла показавшаяся довольно заманчивой идея: взять эту штуковину и, включив на передачу, простонать в микрофон что-нибудь типа: «Здесь засада, хозяин ранен… Мочи их!» Он сразу отказался от этой мысли: убийство – эффективная, но крайняя мера, и прибегать к ней без необходимости не следует. Стоящие на крыльце мордовороты сами по себе, без хозяев, ничего не стоят и не значат, а перестрелка, завязавшаяся средь бела дня в центре города, соберет сюда кучу людей в погонах, что, возможно, существенно осложнит жизнь организатору этой кровавой шалости. Да и вообще, не мальчик уже, чтобы озоровать…

Поправив указательным пальцем сползшие с переносицы солнцезащитные очки, киллер повернулся спиной к стеклянной двери, перешагнул через натекшую вокруг мертвецов темную лужу и вернулся в ресторанный зал, держа путь в сторону кухни, где располагался запасной выход. Некоторое время в сумраке зала слышались его негромкие шаги, а потом стихли и они.

Глава 6

Дождь лил всю ночь, почти не переставая, и, когда тучи, наконец, уползли на юго-запад, в сторону Украины, оказалось, что над лесистым горизонтом уже поднялось солнце. Мокрый лес и заросшие высокой, давно не кошеной травой обочины засверкали миллионами бриллиантовых искр, разбитое асфальтовое покрытие дороги лоснилось, как морщинистая шкура гигантского морского змея, в выбоинах весело блестели многочисленные лужи. Бледно-зеленая «Таврия» храбро расплескивала их своими обутыми в лысую резину, рябыми от пятнышек ржавчины колесами, смахивая оседающие на ветровом стекле грязные брызги изношенными щетками «дворников», как усталый работяга смахивает со лба трудовой пот. Радиационный заповедник с действующими на его территории своеобразными законами остался позади, ввиду чего номерные регистрационные знаки волшебным образом появились на предназначенных для них местах спереди и сзади автомобиля, а в правом нижнем углу треснувшего по диагонали ветрового стекла, будто сама собой, образовалась наклейка о прохождении техосмотра. Если верить номерам, «Таврия» была зарегистрирована в Брянской области, а наклейка нахально и не слишком убедительно утверждала, что государственный технический осмотр данное ведро с болтами прошло всего два месяца назад. За рулем сидел бородатый старикан в выцветшей камуфляжной куртке и засаленной шляпе с узкими полями. Борода у него была седая, клочковатая, усы пожелтели от никотина, а на переносице криво сидели очки в старомодной пластмассовой оправе с перехваченной грязным лейкопластырем дужкой.

Как всякий настоящий, грамотный оперативник с большим опытом работы под прикрытием, майор Бурсаков (подпольная кличка «Струп») обладал отменно развитой интуицией и острым чутьем на опасность. Эти качества, не раз спасавшие ему жизнь, после встречи на заброшенном шоссе вновь проснулись и заговорили в полный голос, настоятельно рекомендуя забиться в самую глубокую, самую темную нору, какую только удастся отыскать, и не показывать оттуда носа, пока не уляжется пыль – если не вся целиком, потому что это вряд ли возможно, то хотя бы частично.

Проверять свои ощущения логикой не было смысла: все лежало на поверхности и представлялось вполне очевидным. Умирая, застреленный в спину Фома успел нацарапать на полученном за немалую взятку пропуске имя и звание – подполковник ФСБ. Вряд ли это было начало прощальной записки или данные родственника, которому следовало сообщить об его безвременной кончине. Наверняка Фома перед смертью записал имя своего убийцы – не кровью на стене, как в классическом гангстерском детективе Дэшила Хэммета, а шариковой ручкой на случившемся под рукой клочке бумаги. В этом тоже прослеживалась определенная логика: с учетом того, где именно произошло нападение, записку должен был найти кто-то, так или иначе связанный либо с Хвостом, либо с Бурым. Это было предупреждение об опасности и просьба отомстить; мстить кому бы то ни было за убитого наркокурьера майор Бурсаков не собирался – туда ему и дорога, если не кривить душой и называть вещи своими именами, – а вот предупреждению считал необходимым внять.

Картина произошедшего убийства была ясна ему так, словно он видел все своими глазами. Курьеры, которые везли через радиационный заповедник доставленный из Европы метадон, не остановились бы в этом глухом месте просто так, без веской причины. Причиной этой наверняка стал подполковник ФСБ – либо каким-то образом знакомый Фоме, либо предъявивший ему служебное удостоверение. Мочить сотрудников спецслужб даже здесь, в зоне отчуждения – крайне нездоровое занятие, отвлекаться на которое курьерам, везущим ценный груз, мягко говоря, не рекомендуется. Поэтому стрелять в повстречавшегося на пути эфэсбэшника они не стали, а он спокойно достал свой «Стечкин» и проделал излюбленный фокус, который так хорошо ему удается: перестрелял всех, как собак, и пустил принадлежащую Хвосту наркоту дымом по ветру.

Буквально через несколько минут после этого он проехал мимо «Таврии» Струпа. Если в тот момент он и не знал, чью машину наблюдает вблизи места только что завершившейся бойни, то узнать это ему, офицеру одной из самых могущественных и грозных спецслужб мира, не составляло никакого труда. Свидетели ему, конечно, не нужны, и Струп очень сомневался, что, будучи обнаруженным, успеет предъявить коллеге свое собственное удостоверение. А если успеет, вряд ли это на что-либо повлияет: штатный ликвидатор на задании – это тебе не наркокурьер. Ему абсолютно безразлично, в кого стрелять – хоть в случайного прохожего, хоть в спикера парламента, если тому не посчастливилось оказаться не в то время не в том месте.

Если он действительно имел отношение к ФСБ, а не обманул Фому состряпанным на бытовом принтере липовым удостоверением, дело принимало серьезный и довольно неожиданный оборот. А впрочем, не такой уж и неожиданный. Майор Бурсаков не верил, что появление ликвидатора в темных очках тут, в заповеднике, является заключительной частью операции, которую параллельно с их отделом проводило какое-то другое подразделение известного ведомства. Конечно, путаницы и неразберихи в работе спецслужб хватало всегда; немало ее и ныне, но не до такой же степени! К тому же, отстреливать мелкую сошку наподобие Фомы и иже с ним – пустая трата времени, приводящая лишь к порче отчетности. Стреляют обычно в тех случаях, когда след ведет высоко-высоко наверх – когда оставить все, как есть, невозможно, а выносить сор из избы не хочется. Это происходит не так часто, как показывают в телевизионных боевиках, но и не так редко, как об этом, пусть даже с опозданием на десятки лет, сообщают средства массовой информации.

А мелкую рыбешку, которой являлись все те, кого киллер в темных очках перебил здесь, в заповеднике, принято брать с поличным, показательно судить и сажать – разумеется, надолго, чтоб другим неповадно было. Грамотные, опытные следователи, пользующиеся полным доверием высокого начальства, умело направят показания задержанных в нужное русло, удалив из них все упоминания о тех, о ком упоминать не надо. На нарах приземлятся все – курьеры, дилеры, посредники и организаторы – все, кроме тех, кто, сидя на самом верху, контролировал ситуацию и подгребал под себя львиную долю доходов от нелегального бизнеса. Последние либо будут убиты – что, как уже упоминалось, случается довольно редко, – либо продолжат благоденствовать – с почетом уйдя на пенсию, получив перевод с повышением, а то и оставшись на прежнем месте.

Поэтому происходящий на глазах у майора Бурсакова отстрел исполнителей низшего звена, по его мнению, означал одно из двух: либо криминальную войну за передел сфер влияния, либо чью-то попытку замести следы, обрубить ту самую ниточку, что ведет наверх. И, если первое сулило всего лишь временные осложнения, второе могло пустить псу под хвост все усилия майора и его коллег.

В свете всего этого добытая информация представлялась дьявольски ценной. Она требовала срочной отправки в Москву, тем более что проверить ее и сделать из нее правильные выводы могли только там. А вот инстинкт самосохранения требовал прямо противоположного: забраться в самую глубь заповедника, где у Струпа было оборудовано убежище на случай форс-мажорных обстоятельств, и сидеть там, пока дребезжащий в мозгу тревожный колокольчик не угомонится.

Выбор был нелегкий, но очевидный – такой же, примерно, как у пулеметчика, оставшегося прикрывать отход обескровленной в боях роты и видящего, как вдали над полем стеной встает поднятая наступающими вражескими танками пыль. Как и упомянутый пулеметчик, майор Бурсаков находился на службе и был, таким образом, обязан следовать велению долга. Этому самому велению свойственно вступать в непримиримый конфликт с инстинктом самосохранения; в этом нет ничего нового, и Струпу к таким ситуациям было не привыкать. Тем более что, в отличие от пулеметчика, оставшегося наедине с вражеской танковой колонной, он имел реальный шанс выжить – нужно было соблюдать осторожность, только и всего.

И он соблюдал ее, как мог. Поскольку немалую часть пути предстояло проделать по населенным, относительно цивилизованным местам, незаменимый в ближнем бою помповый дробовик пришлось оставить дома, ограничившись пистолетом. Соответствующим образом выправленное разрешение на владение гладкоствольным охотничьим оружием лежало у него в кармане. Но полицейские косо смотрят на торчащий дулом кверху под рукой у водителя заряженный дробовик, а от зачехленного ружья, лежащего в багажнике или даже на заднем сидении, в острой ситуации толку не больше, чем от подобранного в лесу гнилого сучка. Конечно, зашитое в подкладку камуфляжной куртки служебное удостоверение майора ФСБ, будучи предъявленным, мигом сняло бы любые проблемы с патрульными. Но это означало бы провал: любой встреченный в здешних местах человек, независимо от наличия или отсутствия у него на плечах погон, мог работать и, скорее всего, работал либо на Бурого, либо на Хвоста. Уже через полчаса после того, как ты сунешь под нос остановившему тебя гаишнику свою ксиву, все приграничье будет знать, что Струп на самом деле никакой не Струп, а переодетый федерал, и проживешь ты после этого ровно столько, сколько понадобится здешней братве, чтобы организовать на тебя засаду…

Стрелок в старомодных «хамелеонах» тоже, верно, не стал бы козырять своими корочками, если бы только заподозрил, что Фома проживет достаточно долго, чтобы его заложить. Но до сих пор все, в кого он стрелял, умирали мгновенно, вряд ли даже успев до конца понять, что происходит. Судя по результативности работы, парень был настоящий профи; курьеры, проводники, быки, что сопровождали грузы, егеря и даже охрана заповедника – словом, вся эта разжиревшая шушера, мнящая себя полновластными хозяевами здешних мест, – против него были сущие дети. Он привык к легким победам и, как всегда бывает в таких случаях, допустил прокол.

И теперь только от майора Бурсакова зависело, чтобы эта маленькая небрежность не сошла коллеге с рук. Струп должен был и твердо намеревался сделать все, что для этого потребуется, тем более что требовалось от него не так уж много: добраться живым до ближайшего райцентра Брянской области, выйти в интернет и передать добытую информацию по гарантированно защищенному от взлома каналу экстренной видеосвязи.

Солнце поднималось все выше, подсушивая асфальт, дорога постепенно светлела, из-за забитых мокрой землей трещин и выбоин приобретая сходство уже не с лоснящейся шершавой кожей морского змея, а с пятнистой шкурой диковинного серого жирафа. На обочинах мелькали, выглядывая из кустов, покосившиеся километровые столбики, навстречу начали все чаще попадаться машины с такими же, как на «Таврии» Струпа, брянскими номерами – правда, настоящими. То есть, номерные знаки на «Таврии» тоже были настоящие, как и лежащие в кармане камуфляжной куртки документы; данное транспортное средство было в установленном законом порядке зарегистрировано сразу в трех сопредельных государствах так же, как его владелец являлся владельцем сразу трех, причем настоящих, паспортов – российского, украинского и белорусского. Нелегально обитающий на территории радиационного заповедника браконьер и контрабандист по кличке Струп никаких документов, естественно, не имел, а его тарантас, разъезжая по зоне радиоактивного загрязнения, так же естественно и непринужденно обходился без регистрационных номеров и техпаспорта. В силу названных причин майор Бурсаков и его «Таврия» в некотором роде представляли собой целую колонну из четырех одинаковых автомобилей, три из которых для непосвященных оставались невидимыми.