Текст книги "Клетка для сверчка"

Стены большой полутемной гостиной были почти полностью скрыты под книжными полками и картинами, развешанными вплотную друг к другу, так что свободного места уже не оставалось. Картины, как навскидку определила Александра, ничего значительного не представляли. Это были обычные трофеи с европейских блошиных рынков и из антикварных магазинов. Зачастую рамка стоила дороже самого холста. Вдоль задней стены тянулась деревянная лестница, ведущая на второй этаж. Наверху горел свет – верхние ступени были ярко освещены и казались облитыми желтым маслом.

Штромм расположился в кресле напротив Александры, возле самой печки. Вытянув ноги, прикрыв колени пледом, он помешивал ложечкой кофе, поданный Ольгой. Сама хозяйка не садилась – она хлопотала вокруг маленького круглого стола, покрытого желтой вязаной скатертью, расставляла на нем вазочки с печеньем, конфетами, пугливо звенела приборами и чашками, то и дело озабоченно приподнимала крышку пузатого кофейника и заглядывала вовнутрь, словно надеясь получить дельный совет. Над столом свисала лампа в фарфоровом белом абажуре, покрытом цветочной росписью. Мягкий свет лился на скатерть, на руки и лицо Ольги. Теперь Александра могла рассмотреть хозяйку дома.

Невысокого роста, чуть полноватая, миловидная, Ольга казалась младше своих лет. Штромм говорил, что его подопечная осталась подростком, и в самом деле – та походила на очень юную девушку. Иллюзию создавало выражение ее лица. Ольга смотрела по-детски открыто и в то же время робко, словно заранее извиняясь за глупость, которую может произнести. В ее улыбке, не размыкавшей припухших губ, было нечто виноватое. Глаза, большие, черные, миндалевидные, придавали ее лицу нежное, покорное выражение. Черные волосы свободно падали на плечи, обтянутые шалью, на смуглой округлой шее розовело коралловое ожерелье. Во всем ее облике было нечто домашнее, уютное, выпадавшее из времени. «Девушка из рассказа Чехова, – Александра улыбалась ей в ответ, ловя приветливый взгляд. – Удивительно, время совсем не властно над некоторыми типажами…»

– Времени мало, – говорил Штромм, – так что к делу. Аукцион послезавтра. Легко и приятно не будет, я тебе уже говорил сто раз, Оля.

Та, склонив голову, наливала кофе через ситечко. Молча, не глядя, подала чашку Штромму, так же молча, настороженно держась, принесла другую чашку Александре. Художница поблагодарила. Она видела, что девушка очень напряжена. Штромм продолжал:

– Ты человек взрослый, Оля, коллекция – твое законное наследство. Имеешь право распорядиться им, как хочешь. Но я не вижу смысла делать подарки людям, которые этого не заслуживают, в ущерб себе. Я еще раз предупреждаю: те начальные цены, которые я выставил на все лоты, не должны понижаться. Они и так смехотворно низкие. Я бы повысил, чтобы публика не наглела…

– Нет, дядя, нет! – вырвалось у девушки. Прикусив нижнюю губу, словно испугавшись собственной дерзости, она опустила глаза, вернувшись к столу.

– Нет так нет, твое решение, твое право, – Штромм раздраженно дернул плечом. – Знаешь, опыт показывает, что с нашим братом коллекционером церемониться нечего. Собака палку любит. Ставишь заниженную цену – навлекаешь на себя подозрения, что вещица с некрасивой историей, или подделка, или ты, прости, дура… Коллекция твоего отца уникальна, деточка. Он собирал ее по крохам, по всему миру. Подобных вещей нет ни у кого! Если бы не кризис… Сейчас ценится только дешевка.

Штромм вздохнул с неподдельной горечью. Александра, внутренне разделявшая его мнения и чувства, держалась отстраненно. Она полагала, что не стоит вмешиваться в разговор, показывая личную заинтересованность.

– Вот поэтому я пригласил Александру, – Штромм наклонился и поставил на приступок печи опустевшую чашку. – Надеюсь, вы найдете общий язык. Задачу я объяснил… Если вещи продадутся хотя бы за начальную цену, с небольшой символической прибавкой в один шаг, мы по законам аукциона не имеем права их снимать с торгов. Но если цену под разными предлогами начнут снижать, Александра должна вмешаться. Мы договорились об этом!

Художница кивнула. Она чувствовала себя очень неловко – хозяйка дома упорно смотрела в сторону, словно тяготясь ее присутствием. «Похоже, у меня не получилось завоевать ее доверие с первого взгляда, – думала Александра, созерцая свое зыбкое отражение в чашке с кофе. – Ситуация так себе! Меня навязывают в качестве оплаченного цербера вполне взрослому и дееспособному человеку!»

– Ты покажешь Александре коллекцию, все, что выставляешь на продажу, – продолжал Штромм, – надо, чтобы она хотя бы визуально знала, с чем будет иметь дело. На аукционе ты будешь вместе с ней. В самостоятельные переговоры ни с кем не вступай. Ерунды не слушай. Тебе там наговорят, я уж знаю, кто придет… Как жаль, что я не могу сам там быть!

Последнее восклицание вырвалось у него словно непроизвольно и прозвучало искренне. Ольга слегка повернула голову в его сторону, волосы упали ей на щеку, скрыв от Александры ее лицо.

– Ты никак не можешь остаться, дядя? – голос молодой женщины звучал глухо.

– На этот раз не могу. Ты сама знаешь, я всегда отменял ради тебя срочные дела. Но теперь у меня очень важная сделка, я ее долго готовил, клиент сомневается до сих пор… Если я все перенесу, он пойдет на попятную. Нет и нет. Справляйся сама, раз сама это затеяла. Решила играть во взрослые игры – играй. Александра тебе в помощь.

– Да… Конечно… – Ольга взглянула на художницу, ловившую каждое слово. – Спасибо вам, что согласились!

Александра сделала неопределенный жест, разведя руками:

– Спасибо вам, что пригласили…

Штромм внезапно, рывком поднялся из кресла, и комната сразу показалась меньше, потолок ниже. Невысокий, но крепкий, уверенный в каждом своем движении и слове, этот человек словно поглощал пространство вокруг себя.

– Мне пора ехать, – заявил он, обращаясь к Александре. – Но сперва я должен кое-что вам показать! Оля, открой-ка нам в кабинете отца шкаф, где лежат четки со сверчками.

В тишине пронзительно зазвенела чайная ложка – Ольга выпустила ее из пальцев и уронила на пол. Наклонилась, чтобы поднять, выпрямилась, раскрасневшись, убирая волосы со лба:

– Да, идемте, конечно… Это на втором этаже.

Ни на кого не глядя, она первая стала подниматься по лестнице. Штромм последовал за ней, жестом приглашая с собой Александру. Та поспешила присоединиться. На середине лестницы Штромм обернулся, склонился к художнице и негромко произнес:

– Из-за этих четок и убили Игоря. Сейчас вы увидите, какой может быть цена человеческой жизни.

Глава 2

Воздух в кабинете покойного коллекционера был стылый, неподвижный, каким он бывает в нежилых комнатах, где не говорят, не смеются, не дышат люди. Лица Александры словно коснулась холодная влажноватая ладонь. Она передернула плечами, оглядываясь, в то время как Ольга возилась у самого дальнего шкафа, отпирая дверцу, а Штромм ходил из угла в угол, тут и там щелкая выключателями. По стенам и под потолком медленно, неохотно разгорались белые матовые плафоны, изливая приглушенный молочный свет.

К окну, закрытому снаружи ставнями, был придвинут большой письменный стол. Когда над ним засветилась большая лампа под белым абажуром, Александра разглядела сквозь оконные стекла, что ставни из листового железа заперты изнутри железными засовами. К столу было придвинуто потертое кожаное кресло. Рядом, в углу, втиснулась узкая кушетка, похожая на медицинскую. Остальную обстановку кабинета составляли шкафы самых разных размеров, явно собранные здесь не ради красоты и не в угоду определенному стилю. Преобладали грубые рыночные изделия пятидесятых годов двадцатого века – громоздкие, солидные, с застекленными дверцами, забранными изнутри белыми складчатыми занавесками. Все дверцы были снабжены замочными скважинами, как отметила Александра. Здесь не было ни одной картины, ни одной фотографии в рамке, ни единой личной вещи бывшего владельца – ничего, что говорило бы о его личности, прямо или косвенно. Комната была угрюма, безлика и напоминала запасник небольшого захудалого музея.

Ольга все еще не могла сладить с замком, слышалось тугое, раздражающее щелканье ключа, который проворачивался в скважине. Штромм подошел к девушке:

– Дай… Да это же совсем другой ключ! Вот этот – от шкафа! Что с тобой?

– Ничего… – тихо ответила та, отходя в сторону. – Не знаю. Погода, весна…

Штромм быстро взглянул на Александру, повернул в замке ключ, отворил дверцу. Художница приблизилась, бессознательно насторожившись, словно шкаф заключал в себе некую притаившуюся угрозу – вроде впавшей в зимнюю спячку гадюки.

Но ничего угрожающего она не увидела. На полках стояли картонные коробки с наклеенными этикетками, исписанными мелким аккуратным почерком – буква к букве. «Обычный шкаф коллекционера-барахольщика, – думала она, следя за тем, как Штромм проводит пальцем по этикеткам, вчитываясь в надписи. – Не сейф. Никакой сигнализации. Эту дверцу любой мальчишка сломает гвоздодером. Даже я сломаю. А четки, если верить Штромму, стоят огромных денег?»

– Вот!

Штромм расшатал одну из коробок в верхнем ряду, рывком достал ее, перенес на стол и снял крышку. Коробку он подвинул так, чтобы свет лампы падал прямо вовнутрь.

– Идите сюда, взгляните! – пригласил он Александру.

Художница подошла и вытянула шею, все еще держась настороже. Ольга осталась стоять в стороне. Она тоже не сводила напряженного взгляда с коробки, с того самого момента, как та была извлечена из шкафа.

На дне коробки обнаружился небольшой мешочек из белого хлопка. Штромм благоговейно извлек мешочек и взвесил его на ладони:

– Каждый раз волнуюсь, когда прикасаюсь к этому чуду… Александра, вас ждет удивительная встреча с оттоманским фатураном!

Он потянул завязку, раскрыл мешочек и осторожно вытряхнул в другую ладонь его содержимое. Кончиками пальцев взял четки за одну бусину и поднес их к лампе, так что они оказались просвеченными насквозь. На лице коллекционера застыло выражение религиозного экстаза. Резкие черты смягчились, сверлящие глаза заволокла водянистая мечтательная дымка.

– Вот, – выдохнул Штромм. – Полюбуйтесь… Потом вы сможете рассказывать, что видели оттоманский фатуран.

Александра смотрела на четки, стремясь запомнить каждую мелочь, как всегда, когда сталкивалась с незнакомым объектом в своей сфере деятельности. С первого взгляда изделие не поражало ни дороговизной материала, ни красотой исполнения, но привлекало своей безусловной необычностью. Массивные, размером со средний грецкий орех, бусины были нанизаны на черный шнурок, каждую бусину отделял от другой узелок. Такая низка «через узелок» была характерна для многих старых изделий – если четки или ожерелье случалось разорвать, бусины не рассыпались. Четки имели в длину по окружности не более пятидесяти сантиметров, как определила на глаз Александра. Их центром являлась более крупная бусина, которая закреплялась шелковой кистью, изрядно засаленной и неприглядной. Кисть, несомненно, была аутентичная, ровесница самих четок. Штромм держал четки прямо напротив лампы, так что Александра могла оценить их глубокий красновато-коричневый тон, в самом деле очень оригинальный и красивый. Это был тот самый глубокий теплый цвет глинтвейна, красного чая и гречишного меда, осенних листьев и кленовой патоки.

– Это сделал большой мастер, – тихо произнес Штромм. Его влюбленный взгляд, устремленный на четки, был нежен и почти робок. – Имя его неизвестно, конечно. Настоящие четки-komboloi, Александра, сделаны в Турции, в начале двадцатого века. Подлинным оттоманским фатураном можно называть только те четки, которые производились там до конца сороковых годов.

– Вы позволите? – тихо произнесла художница, протягивая руку. Ей показалось, что Штромм испытал секундное замешательство. Впрочем, он тут же подал ей четки:

– Конечно, возьмите, подержите. Ощутите их. Это незабываемое мистическое переживание, без преувеличений могу сказать. Знаете, я завидую религиозным людям, они обладают тем, что мне недоступно, – верой. Должно быть, это прекрасно – просто верить, не торгуясь со здравым смыслом, с действительностью… Верующие люди не боятся смерти, вы замечали это? Я не таков. Но когда я держу эти четки, то как будто верю во что-то…

Штромм говорил словно сам с собой, безотчетно улыбаясь и не сводя взгляда с объекта своего обожания. Александра осторожно взвесила четки в ладонях, подняла, взглянула на просвет. Вблизи обнаружилось, что каждая бусина была покрыта резьбой. Довольно примитивный геометрический рисунок, несколько сходящихся к центру борозд, повторялся из раза в раз.

– Резьба имитирует спинку сверчка, – улыбнулся Штромм, заметив, что Александра разглядывает самую крупную бусину, украшенную кистью. – Сверчок не только на Востоке, но и у славян считался проводником в мистический ночной мир. Он осуществлял связь с душами предков, с родовыми оберегами, с джиннами в этом случае. Это не всегда безопасная связь, кстати. Впрочем, считается, что благочестивому человеку ни один дух не может принести зла, так как на то не будет высшего соизволения. Ну, не будем углубляться в эти материи, мы ведь всего лишь собиратели и торговцы!

Он настойчиво протянул руку, и Александра вернула четки. У нее осталось кратковременное ощущение, что ладонь после соприкосновения с бусинами словно смазана маслом – такими гладкими и тяжелыми они оказались. Штромм принял четки в сложенные лодочкой ладони осторожно, словно живого птенца. Он опустился в кресло, отодвинув его от стола ногой, и, не сводя глаз с четок, заговорил:

– А вообще оттоманский фатуран или оттоманский бакелит – на Востоке произносят «бакалит» – это такая же субстанция из термореактивной фенолформальдегидной смолы, как и весь прочий европейский и американский футуран и бакелит. Патент на него был получен компанией Traum&Son в начале двадцатого века. Это был скучный, банальный, ничем не примечательный пластик. Он вышел из употребления в сороковых годах, его сменили более экономичные достижения химической промышленности. В мире современных легких пластиков футуран и бакелит – это вымершие динозавры!

Штромм хохотнул, очень довольный собственной шуткой. Он поерзал, устраиваясь поудобнее в скрипучем кресле бывшего хозяина. Александра осталась стоять, хотя могла, не дожидаясь приглашения, присесть на кушетку. Она то и дело бросала взгляды на Ольгу. Та, замерев в своем углу, словно превратилась в тень. Казалось, стылый воздух кабинета полностью ее парализовал.

– Вторая жизнь европейского футурана началась на Ближнем Востоке, – продолжал Штромм. – В начале двадцатого века он прибыл туда в виде пластиковой тары для посылок, оплетки для проводов и мебельной фурнитуры. Попал в руки к местным умельцам… Материал был очень пластичен, его сразу высоко оценили. Он легко плавился в условиях домашней ювелирной мастерской, каких на Востоке сотни и тысячи, быстро затвердевал в любой форме, поддавался примитивной механической ручной обработке – полировке, резьбе, сверлению. Вскоре в границах Оттоманской империи было повсеместно налажено кустарное производство четок-komboloi. Их продавали как красивую и недорогую имитацию янтаря. Каждый мастер имел свой секретный рецепт обработки промышленного бакелита, при котором бусины приобретали вот этот уникальный цвет, красный или оранжевый!

Штромм вновь расправил четки, любуясь ими на просвет.

– Говорят, чтобы достичь такого эффекта, некоторые мастера сутками томили и вываривали бакелит в красном вине, на медленном огне. Кто знает… Я склоняюсь к тому, что проще было подмешивать в расплавленный бакелит красители, в которых на Востоке, как вы понимаете, недостатка нет. Также в ход шли золотая пыль, янтарная стружка – для мерцания, ладан, амбра – для аромата, который не выветривался с годами… Рецепты придумывались на ходу и хранились в глубокой тайне. Оттоманский фатуран стал чрезвычайно популярен на Востоке как среди женщин, так и среди мужчин. Но…

Штромм сделал многозначительную паузу и глубоко вздохнул. Ольга слегка шевельнулась в своем углу, словно просыпаясь. Ее темные глаза были устремлены на лампу, горевшую на столе, взгляд был тяжелым и неподвижным, как у незрячей или загипнотизированной.

– В конце тридцатых годов прошлого века началась Вторая мировая война. Весь международный оборот товаров был нарушен. Поставки товаров из Англии в Турцию прекратились. Следственно, исчез источник получения футурана, который был частью упаковки. Производство естественным образом умерло. А цены… Цены на изделия из оттоманского фатурана, которые прежде были весьма демократичными по сравнению с янтарем, сразу взлетели. Оттоманский фатуран сразу стал приманкой для коллекционеров. Теперь, в наши дни, цены на аутентичные бусины астрономические! Даже на разрозненные и поврежденные. А целое изделие, такое, как это…

Штромм перелил четки из ладони в ладонь, лаская их взглядом.

– Такое изделие стоит на рынке бешеных денег. Я не мог бы купить эти четки при всем желании. Не располагаю сейчас такой свободной суммой. Стартовая цена на аукционе – два миллиона рублей. И это мизерная цена, она должна вырасти в процессе торгов в несколько раз.

– Но почему… – вырвалось у Александры. Ей давно не терпелось задать беспокоивший ее вопрос, но она тут же запнулась, взглянув на Ольгу. Штромм пристально посмотрел на художницу:

– Да? Задавайте любые вопросы, только быстрее, я уезжаю немедленно. Заболтался.

Он резко поднялся, подошел к шкафу, положил четки обратно в белый мешочек, затянул его шнурком, уложил в коробку, коробку поставил на прежнее место в шкаф. Запер дверцу. Сделал нетерпеливый жест в сторону Ольги, та молча приблизилась и взяла у него ключ. Казалось, эти двое понимали друг друга без слов.

– Почему эти четки хранятся в доме, а не в банковском сейфе? – спросила Александра. – Вы простите, если я вмешиваюсь не в свое дело, но вещь настолько уникальная и дорогая, что держать ее в доме без каких-либо особых мер предосторожности просто опасно…

– Папа всегда держал коллекцию в доме, – внезапно подала голос Ольга. – И его ни разу не грабили.

– Кроме одного раза, когда его убили! – бросил Штромм.

Фраза упала тяжело, как камень. Ольга содрогнулась всем телом и сжала губы. «Какой тактичный покровитель сирот!» – Александра, сузив глаза, наблюдала за тем, как Штромм ходит по кабинету, нажимая выключатели, придвигает кресло к столу. «Ольга чуть в обморок не упала!» Штромм становился ей все понятнее, и от этого она не начинала относиться к нему лучше. Ей много раз встречались коллекционеры, которые обожали, вплоть до безрассудных поступков и психических расстройств, неодушевленные предметы и были столь же патологически холодны и жестоки со своими близкими. Эта деформация личности была, как отмечала Александра, почти неизбежна, если человек отдавался страсти собирательства всерьез. Ей случалось видеть, как коллекционер задыхался и покрывался нервной сыпью, заметив плесневый грибок на изнанке старинного полотна, но равнодушно встречал известие о том, что его жена неизлечимо больна. Она знала человека, который не поехал на похороны своей матери в другой город, потому что не мог пропустить важный для него аукцион. Александра наблюдала, как разваливаются семьи, рушится привычный уклад жизни, как в человеке умирают человеческие чувства. Штромм с обожанием смотрел на четки из бакелита, но не считал нужным церемониться с их обладательницей. «Возможно, – думала художница, следя взглядом за передвижениями Штромма по кабинету, – он все эти годы опекал не Ольгу, а коллекцию!»

– Я уже серьезно опаздываю, – Штромм, оттянув рукав пиджака, взглянул на часы. – Здесь, за городом, время идет иначе, не раз замечал. Оля, не провожай. Я тебе позвоню завтра. Александра, пожалуйста, на пару минут!

Он вышел из кабинета первым, художница двинулась за ним. Ольга задержалась. Ступив на первую ступеньку лестницы, Александра обернулась. Ольга стояла на пороге кабинета, опершись одной рукой о дверной косяк, словно вдруг лишившись сил. Ее плечи были ссутулены, голова поникла. Со спины, в бесформенном темном платье и вязаной шали, она выглядела куда старше своих двадцати семи лет.

Александра догнала Штромма уже у калитки. Он ждал, раздраженно похлопывая ладонью о ладонь:

– Я решительно опаздываю! – заявил мужчина, увидев ее. – Вы еще успеете наговориться, когда я уеду.

– Мы не говорили ни о чем, – Александра чуть задыхалась от волнения. – Мне кажется, я ей не понравилась. Она даже не смотрела на меня.

– Ольга всегда такая, – возразил Штромм. – Не обращайте на нее внимания, делайте свое дело, и все получится. Да! С меня аванс.

Он вынул из внутреннего кармана пиджака конверт, протянул его Александре:

– Треть всей суммы. Остальное после аукциона. Надеюсь, вы не возражаете против такого расклада. Тут наличные, я предпочитаю не связываться с банковскими переводами в таких делах.

Александра приняла конверт, неловко кивнув головой в знак благодарности. Кровь глухо стучала у нее в висках. Ее не покидало ощущение, что она берется не за свое дело. «Я не понравилась Ольге, это ясно, и неизвестно, смогу ли я контролировать аукцион при ее несогласии. В предмете торгов я не разбираюсь. Но деньги… Без денег я пропала!»

– Где будет проходить аукцион? – спросила она, когда Штромм отворил калитку.

– Я арендовал конференц-зал в загородном отеле, в десяти километрах отсюда. – Штромм то и дело смотрел на часы, циферблат которых слабо отсвечивал в темноте фосфором. – Все данные есть у Ольги: договор на аренду зала, договор с охранной фирмой, которая будет сопровождать все предприятие. Вся организационная часть в порядке, все мною оплачено. И деньги брошены зря. Какая глупая идея, в корне глупая, детская!

Последние слова он выговорил с горечью и махнул рукой, словно отвергая возможные возражения:

– Ничем хорошим это не кончится, увидите! У меня предчувствие.

– Лучше бы вы меня обнадежили, – поежилась Александра.

– А что я могу сказать? – он пожал плечами. – Удачи вам… Удачи и терпения. Все, счастливо. Я буду звонить.

И, резко повернувшись, Штромм торопливо пошел прочь по аллее. Александра стояла у калитки и глядела ему вслед до тех пор, пока он не скрылся за поворотом аллеи. В поселке было так тихо, что вскоре художница расслышала лязг внешней калитки, и сразу вслед за этим – шум заработавшего мотора такси.

Только тогда она сообразила, что осталась поздним вечером далеко за городом, в поселке, названия которого не знала. В спину ей смотрели слабо освещенные окна дома, где пряталась (именно это слово внезапно пришло на ум Александре) наследница уникальной коллекции. «Наследница и пленница!» – художница машинально обводила кончиками пальцев чугунные петли калитки. Металл был покрыт ледяной росой. Закат догорел, и в глубоком чернильном небе наливался мятным зеленым соком леденцовый лунный диск. Воздух был обжигающе резок и чист, Александра вдыхала его медленно, осторожно, словно боясь опьянеть. У нее слегка кружилась голова. То ли от волнения, то ли от избытка кислорода, клонило ко сну. Она давно не была за городом, не слышала такой тишины. «И правда, здесь можно забыть о времени… Обо всем на свете! И спать крепко, как в детстве… Без страхов, без угрызений совести, без мыслей о завтрашнем дне…»

За ее спиной скрипнула дверь, на прутья калитки упал отблеск света из сеней. Александра обернулась, щурясь на черный силуэт, вставший в ярком дверном проеме.

– Вы все не идете и не идете, – жалобно сказала Ольга. – Я боялась, что вы тоже уехали.

– Что вы, я и не собиралась сейчас уезжать! Нам столько нужно обсудить… И потом, я бы обязательно попрощалась! – Александра, мгновенно преодолев охватившее ее сонное оцепенение, пошла к дому. Хруст гравия под ногами показался ей оглушительным.

После отъезда Штромма Ольга словно стала выше ростом – она расправила плечи, подняла опущенный подбородок, сбросила на спинку стула старившую ее потрепанную вязаную шаль. Александра с молчаливым удивлением следила за этим преображением, которого хозяйка дома, скорее всего, сама не осознавала. Ольга двигалась быстрее, говорила громче и смотрела гостье прямо в глаза, чем даже начала смущать Александру. Казалось, Ольга ждет от нее каких-то действий или откровенных признаний.

– Аукцион послезавтра, – нерешительно начала Александра, присаживаясь к чайному столу. – А я ведь еще не видела коллекции.

– Я покажу! – кивнула Ольга. – Завтра утром, около десяти часов, приедут из аукционного дома, с которым дядя заключил договор. Они все опечатают, увезут коробки под охраной и уже при нас вскроют там, на месте. Будет безумный день… Аукцион состоится в загородном отеле, это недалеко. На машине несколько минут. Да, и конечно, все застраховано. Это уже само собой!

Ольга заговорила уверенно, словно привыкла заниматься вопросами подобного рода. Удивление Александры все возрастало. Она начинала думать, что ее подопечная далеко не так инфантильна и беспомощна в практических делах, как считает Штромм. «Или он специально, для каких-то целей, ввел меня в заблуждение или сам в ней ошибается! То и другое нехорошо!»

– Я сварю еще кофе, хотите? – предложила Ольга, похлопав по боку пузатый кофейник из потемневшего серебристого металла. Александра сильно сомневалась, что это массив серебра – ведь Ольга, по словам своего опекуна, находилась в затрудненном материальном положении.

– Не откажусь, – ответила художница. – Да, и отсюда ведь можно будет вызвать такси?

– Вы хотите уехать ночью? – Ольга обернулась с порога кухни, прижав к груди кофейник. – Это обязательно? Вас ждут?

– Нет, но…

– А раз так, оставайтесь ночевать! – воскликнула та. – Утром я сама отвезу вас в Москву, куда скажете. Ночью я никогда за руль не сажусь. И из дому не выхожу!

Ольга бросила быстрый, настороженный взгляд на окно, ее глаза внезапно расширились, словно от испуга. Александра невольно повернула голову в ту же сторону, но в черном стекле отражалась только комната – накрытый желтой вязаной скатертью круглый стол, посуда, лампа, сама Александра. Ольга, секунду помедлив, скрылась на кухне, вскоре оттуда послышалось натужное скрипение механической кофемолки.

«Чего она испугалась?» Художница встала, приблизилась к окну, всмотрелась в темноту, слабо разбавляемую падавшим из комнаты светом. Ей удалось различить кусты под самым окном, забранным между рамами решеткой. Такие же решетки были и на другом окне – массивные, из толстых железных прутьев, кое-где уже тронутых ржавчиной, проступившей сквозь облупившуюся белую краску. Их явно установили очень давно.

«Безопасность на уровне рядовой небогатой дачи… Решетки, ставни… – Александра остановилась возле лестницы, взглянула наверх. – А там, в кабинете, находится коллекция, которая стоит миллионы рублей. Дом заложен, у Ольги много долгов, сказал Штромм. Конечно, решение продать коллекцию, которую в любой момент могут украсть, – это правильное зрелое решение. Нет ничего печальнее зрелища нищего человека, прикованного к шкафу с мертвым капиталом. Тогда понимаешь, какая это абсурдная штука – жизнь…»

В комнату проник будоражащий резкий аромат перемолотых кофейных зерен. Ольга звенела посудой, открывала воду и, к удивлению Александры, что-то тихонько напевала себе под нос. «Она вовсе не испугалась, – поняла художница. – Но в чем дело, почему она так посмотрела на окно? Я была готова поклясться, что в тот миг она кого-то там увидела!»

– Я так рада, что вы остаетесь с ночевкой!

Ольга вернулась в комнату, осторожно неся на весу кофейник, судя по всему, полный до краев. Поставив кофейник на стол, она заботливо обтерла его бока салфеткой, заглянула в чашку, озабоченно хмуря тонкие соболиные брови, протерла салфеткой и чашку… Во всех ее движениях, мелких и хлопотливых, Александре виделось нечто преувеличенно тщательное. «Будто девочка играет “в гостей”, буквально подражая всему, что видела у взрослых, и боится ошибиться. Да, именно так. Но дети, играя и подражая, учатся жизни. Здесь другое… Здесь какая-то защитная роль, с которой она не может расстаться!»

– Всю коллекцию я не успею вам показать, – продолжала Ольга, разливая кофе по чашкам. – Да это и не требуется. Дядя предполагает, что страсти будут кипеть всего вокруг нескольких вещей. Остальные должны продаться за свою цену. Дядя очень недоволен тем, что я продаю все сразу. Когда на рынок выбрасывается такая огромная коллекция, это немедленно сбивает цены, так он говорит.

– Господин Штромм совершенно прав! – подтвердила художница. – Продавать гораздо выгоднее понемногу и разным людям. Не стоит выставлять на торги все вещи сразу, иначе цена падает. Это я говорю, ориентируясь на собственный опыт.

– Вот и дядя так говорит… – вздохнула Ольга.

– Так господин Штромм – ваш родственник? – уточнила Александра, несколько смущенная настойчивым повторением слова «дядя». Сам Штромм обмолвился лишь, что покойный отец Ольги был его близким другом.

Ольга негромко рассмеялась, помешивая кофе:

– Ну что вы, просто я в детстве так его называла, и прижилось… Он очень часто бывал у нас, я считала его родственником, дядей, и очень удивилась, когда мама сказала, что это совсем не так. Мама его терпеть не могла!

Последнее признание вырвалось у Ольги с чисто детской непосредственностью, в ее голосе звучало наивное недоумение. Александра неуверенно улыбалась, все больше укрепляясь в своем мнении, что сидевшая перед ней молодая женщина осталась во многом ребенком. «Иногда она действительно говорит как взрослая, но именно “как”, она подражает кому-то. Нетрудно понять кому – Штромму. Стоило ему уехать, Ольга тут же стала его изображать. Ходит, смотрит, как он. Защитная реакция. Так дети, оставшись в доме одни, начинают подражать голосу и жестам матери, чтобы не было страшно!»

– Вы всегда живете тут одна? – спросила Александра и тут же пожалела об этом. Ольга заметно вздрогнула, по лицу прошла тень.

– Я здесь живу одна… И очень давно, пятнадцать лет! – ответила она ненатурально спокойным голосом. – Конечно, сперва я была не одна, за мной всегда кто-то присматривал. И мама приезжала из Парижа, жила подолгу. Вообще, она ушла от нас с отцом за год до…

Ольга запнулась, словно наткнувшись на невидимое препятствие. Помолчав, продолжила, по-прежнему с деланым бесстрастием:

– Но часто приезжать мама не могла, у нее ведь там семья. У меня в Париже трое братьев! – молодая женщина дернула уголком рта – это должно было изображать улыбку. Так же улыбался Штромм. – Она хотела забрать меня в Париж, но я решила жить здесь. Дядя Эдгар меня поддерживал, часто приезжал, помогал… Если бы не он, я и правда осталась бы совсем одна.