Текст книги "Доказательства сути"

После службы, когда народ разошелся, игуменья подошла к ней и сказала:

– Знаю, мать тебя не благословляет в монастырь. Но ты можешь принять постриг тайно и жить монахиней в миру.

– Я подумаю, – прошептала Ника.

Был март, Великий пост, неясное томление в крови, странное ожидание неких перемен… Ника как раз начала писать первую главу своей диссертации, посвященной творчеству современного детского писателя. Она чрезвычайно любила его книги и ухватилась за идею диссертации и дальнейшей монографии как за возможность сказать спасибо любимому автору. Думая о том, что примет тайное монашество, Ника переживала, что диссертация останется ненаписанной, недаром Никин духовник намекнул, что писать диссертацию не духовно, хоть и не греховно. Диссертации было жаль, а значит, Ника не вполне отстранилась от мирских соблазнов… Она удвоила количество земных поклонов, принялась питаться ржаным хлебом, водой и солеными огурцами, но странное выжидательное волнение не проходило, смущало душу, заставляло подолгу смотреть в окно, рассеиваться мыслями, писать стихи с непривычными рефренами… Когда игуменья снова заговорила с Никой о тайном монашестве, та, не сдерживая слез, призналась, что находится в смятении. Бедная девочка, вздохнула на это игуменья Иннокентия, я тебя понимаю, ты еще так молода, не знаешь, каковы бывают искушения через плоть. Матушка, у меня нет плотских искушений, не покривила душой Ника, я просто очень люблю книги и творчество одного писателя, мне так хочется написать о нем монографию… Дело совсем не в монографии, чадушко, улыбнулась игумения, ты только Христа не забывай, и легче тебе будет.

Специально для времени Великого поста Ника подгадывала читать богословские книги, вот и сейчас она носила с собой на работу первый том блаженного Августина «О граде Божием». Если августиновскую «Исповедь» Ника проглотила на одном дыхании, то глубокое богословие было ей вовсе не по зубам. Она как раз решила отложить «О граде» до лучших времен, когда ее стойке подошел некто и спросил: можно ли записаться в библиотеку? Ника сказала «Да», посмотрела на него и увидела Вселенную. Ее всю будто опалило, руки задрожали, она взяла его паспорт, удивляясь, что Вселенная может иметь такой прозаический документ, стала заполнять формуляр… Какие книги вы хотели бы брать в нашей библиотеке, спрашивала она, ощущая себя окруженной тысячью солнц. Я люблю творчество Ярослава Тропилина, сказал Дивный Гость, у вас есть его новые книги? Ярослав Тропилин был тем автором, о котором Ника писала свою диссертацию, и сердце несколько раз при этом ударилось о ребра, словно подписывая смертный приговор всей прошлой спокойной жизни. Конечно, у нас есть книги Ярослава Тропилина, ответила Ника, такую вы читали, а эту, и эту? Нет, я даже не слышал о них, молвил Дивный, и из его глаз на Нику полился золотой мед. Тогда вы пришли по адресу, должна вам признаться, что я пишу исследование по творчеству Тропилина и могу вас консультировать обо всех новинках… Это замечательно, сказал золотой мед, я так рад нашему знакомству. Конечно, прошептала Ника, записала ему книги и смотрела, как он уходит, ощущая себя наполненной светом и сиянием. У тебя появился единомышленник, заметила коллега, теперь будет с кем обсуждать вашего Тропилина. Да, да, рассеянно кивнула Ника. Жаль только, что он такой малолетка, в женихи тебе не годится, подколола коллега. Я и не стремлюсь, вспыхнула Ника в ответ и посмотрела на формуляр – да, Дивный Гость моложе ее на девять лет. Это наоборот, хорошо, не будет искушений в него влюбиться, постно сказала Ника коллеге, ты же знаешь, я без пяти минут монахиня…

Но искушения обрушились немедля, как обрушивается цунами на бедный рыбацкий поселок. С той минуты, как за Дивным Гостем захлопнулась дверь библиотеки, Ника думала о нем посекундно, отчаянно понимая, что даже молясь Богу, она смотрит не на иконы, а на его лицо, полное золотого света. Это не плотское, это духовное чувство, старалась удержать себя в узде Ника, я не отношусь к нему, как к мужчине, но тут же все рушилось, едва Дивный Гость приходил в библиотеку. За разговорами о нужном и высоком Ника поминутно ловила себя на том, что неистово жаждет коснуться его волос, рук, губ, ресниц над золотыми глазами. Это причиняло ей почти физическую боль, повергало в жуткое отчаяние – ведь она дала обет отказа от противоположного пола, к тому же Дивный Гость чрезвычайно молод и конечно, не относится к ней, как к девушке, которую может полюбить… Боже, кричала Ника безмолвно, пусть он уйдет и никогда не возвращается, пусть я никогда не буду видеть его, пусть я его разлюблю! Но приходил день, и приходил Гость, садился рядом с библиотечной стойкой, и Ника, старая дева, неискушенная в делах сердца, обманывала себя тем, что, возможно, он тоже любит ее, как она – его, ведь у них такое родство душ, и разница в возрасте совсем не важна…

Они вместе ходили в храм, стояли рядом среди позолоты икон и горящих свечей, Ника незаметно отступала на шаг и смотрела на его затылок, где ерошились непослушные русые волосы, его почти мальчишечью шею, которую так хотелось целовать, его идеальную осанку бального танцора… Ты так прекрасен, а я так ничтожна, молила Ника, но если бы ты меня полюбил хоть сотой частью той любви, что я испытываю к тебе, я была бы счастливейшей из смертных! Мучение молчаливой страсти продолжалось до тех пор, пока она не созналась во всем духовному отцу – с рыданием, с осознанием своей глубокой порочности… Что ты, чадо, какая тут порочность, ты просто впервые влюбилась, молвил отец Вячеслав, до этого ты не знала, какими бывают искушения, ты дала обет девства, не подозревая, как сильно может любить и желать твое сердце. Я благословляю тебя признаться ему в этой любви, и если он в ответ любит тебя, что ж, вы нашли друг друга. Если же нет – прими это, смирись и избегай встреч с ним. Ника зазвала Дивного Гостя на свою дачу и там, сидя в саду за покрытым старой клеенкой столом, она призналась ему в своей любви, сделавшей ее столь больной и счастливой. Между ними стояла эмалированная миска со свежей клубникой, они только что собирали ее вместе, Ника вдыхала сладкий запах и на секунду подумала, что, возможно, будет кормить его клубникой из своих рук… Ее признание словно вышибло из него дух. Тебе же двадцать семь лет, сказал он отчаянно, и Ника поняла, как ошибалась в этом полуребенке-полумужчине. Я люблю тебя только как друга, виновато добавил он, словно оправдываясь. Я понимаю, мертво шевельнула губами Ника, тогда забудь все это. Давай вернемся в город, я возьму отпуск, мы не будем видеться, и я постараюсь все это выжечь из себя. Конечно, торопливо молвил Дивный Гость, но потом мы все-таки будем общаться, я не могу без тебя… Посмотрим, прошептала Ника, борясь со слезами отчаяния и злости. Если б ты знал, вырвалось у нее, сколько и чего я смогла бы тебе дать! Но довольно, идем. А клубника, напомнил он, мы же клубнику собирали. Ника коротко рассмеялась и вывалила клубнику в траву: идем, пора возвращаться к реальной жизни.

Следующий день она намеревалась провести в постели – первый день отпуска и жизни без Гостя, Ника хотела ожесточиться, смириться и все забыть. Но не получилось. Он пришел к ней – виноватый и несчастный, как нашкодивший щенок: я не могу без тебя, пойми, я очень дорожу тобой, я постараюсь любить тебя так, как ты хочешь, у нас все получится… Хорошо, утомленно кивнула она, идем пить чай, только не надо такого количества слов. Надо отдать ему должное, он честно пытался стать возлюбленным и даже женихом, он позволял ей целовать себя и писал нежные письма. Только она понимала, что находится в положении кошки, чей хвост аккуратно отрубают по маленькому кусочку изо дня в день. Ника даже стала находить некую иронию в этой изощренной пытке и научилась смотреть на себя с насмешливой стороны.

Как она и предполагала, из любви ничего не вышло: Дивный Гость встретил королеву своего сердца и, рыдая, сознался в том Нике. Всё, давай разбегаться, сказала она, ощущая облегчение – хвост ампутировали навсегда. Однако отголосок боли жил и ворочался в ней и вырывался бесконечными слезами. И Ника погрузилась в отчаяние своего стародевичества с такой силой, что пришлось два месяца лежать в клинике первого психотического эпизода.

Из клиники она вышла ровная, холодная, жесткая, расчетливая. Перестала вести задушевные беседы о своей горькой судьбе с подругами, престала ходить в церковь, молиться, соблюдать посты. Она ощущала себя этаким боевым комплексом, со всех сторон ощетинившимся стволами зенитных орудий. Она никому не доверяла своего внутреннего отчаяния и скорби, только пила постоянно антидепрессанты и именно их считала лучшими друзьями такой девушки, как она.

Однажды приятельница, психолог по профессии, сказала ей мимоходом: «Я знаю, тебе нужен мужчина. Я даже знаю, какой. Ты подожди немного, я с ним разведусь, и вы познакомитесь». Ника посмеялась этому как психологической шутке, но Ксения не шутила и действительно познакомила Нику с Сережей. Так началась нерадостная семейная жизнь, которая закончилась Никиным вдовством.

Так вот, именно в «семейный» период Ника, разочаровавшись в возможностях Бога помочь, сказала искренне: «Не мешай!» Тем более, что тут и писательство подвернулось. Нет, Ника иногда крестилась на иконы, но прекрасно понимала, что богом ее давно стал кошелек и его содержимое. Немного поувлекалась фэн-шуй, но быстро бросила, потому что смешно было выстраивать свое благополучие согласно иероглифам, правильность написания которых никто в России толком подтвердить не может.

И вот теперь она – неизвестно кто и неизвестно где. Документов нет. Денег, увы, тоже. Но главное – цивилизованная реальность осталась где-то настолько далеко, что в ее существование трудно поверить.

Ника потрепала Шептуна по ушам и подавила всхлип – на самом деле, из реальности ей нужен только Жам, ну и дом, столько вложено в него сил, заботы, потом – мамины фотографии остались там.

– Мамочка, ты не поверишь, куда я только попала, – прошептала она. – Ты там попроси, чтоб меня спасли. Господи, я ведь совсем не того хотела, мне просто нужно было сменить обстановку, накупить безделушек и немного отдохнуть от бед, а получилось, что я в одночасье лишилась всего, что имела! Господи, ну Ты даешь, хотя все равно я сама во всем виновата – нефига было слезать с поезда и на него опаздывать, увлеклась тоже местным колоритом, идиотка! Ну ладно. Что случилось, принято. Теперь надо думать, как в этой ситуации выжить – вспомни, чему тебя учил твой психотерапевт: приспосабливайся к реальности, только тогда ты сможешь ее изменить в свою пользу. Какова на сей момент реальность? Она выглядит как изба, возможно, курная. Сантехнические радости в ней отсутствуют. Однако в перспективе имеется баня, что не может не радовать. Априорно отмечу, что вокруг избы есть лес, точнее, тайга, причем зимняя. Кстати, надо вспомнить: травень – это какой месяц по юлианскому календарю? Или по грегорианскому? Но продолжим, дамы и господа! Также априорно можно утверждать, что изба является частью некоего поселения, среди жителей которого я уже знаю мадам Мудролюбу, то есть, Любомудру (весьма мрачная особа, надо сказать!) и неких братьев Истоведа и Кудеса. Почему их называют братьями – местная традиция, или это какой-нибудь харизматический религиозный орден? О, Ника, ты вспомнила такие словечки – ты воистину воскресла к новой жизни! Интересно, как я выгляжу, ведь кто-то из них сказал, что у меня кожа на лице отмерзла… Здесь где-то должно быть зеркало, Любомудра, как все нормальные женщины, не может без зеркала, надо же ей перед чем-то брови выщипывать! Шептун, дай-ка, я встану!

Ника осторожно потянулась всем телом. Тело послушалось и, казалось, только и ждало физической нагрузки. Шептун спрыгнул с ложа, игриво потянул Нику за подол – дескать, давай, милая, ощути жизнь в полном объеме!

Ника слезла с кровати (точнее, это была широкая лавка с ворохом разного тряпья, пахнущего вовсе не «Ленором») и сделала свой первый шаг. Не было никакой боли, и Ника прошептала:

– Ух, ты! Мои первые шаги в таежном Нэверлэнде, папарацци, приступайте! Питер Пэн, зажигай!

Босые ноги сообщили, что пол в избе холодный, несмотря на узловатые матерчатые дорожки.

– Мне бы обуться, – пробормотала Ника. – Где у этой Любомудры гардеробная?

Она тихо захихикала, радуясь своему ненормальному оптимизму.

Обойдя избу по периметру, в чутошном свете печных углей, Ника узрела полати, где спала Любомудра (ворох сердито храпящих тряпок), стол и колченогие табуреты, явно изготовленные местными «отцами», ухват, полки с темной от копоти посудой и… И всё. Негусто. Этакое смиренное жилье отшельницы. А чего ты ожидала, хихикнула Ника, 3D кинотеатр, салат-бар, джакузи, климат-контроль? Скажи спасибо, что хоть стены есть и в эти стены тебя, окоченевшую, принесли и отогрели. Могли ведь и оставить, где лежала, замело бы тебя снежком, а где-то ближе к июлю твой неопознанный труп нашли и закопали бы в ближайшей общей могиле. Да, но где же обувь?

Ника наклонилась и осторожно (вдруг суровая леди у постели капканы ставит?) пошарила руками. Нащупала нечто, напоминающее галоши, только из чего-то древесного, шершавого.

– Надеюсь, размер подойдет, – прошептала Ника, взяла «галоши» и, вернувшись к своей постели, попыталась их надеть.

Получилось. Правда, размер был примерно на гиппопотама, но ведь важен сам факт наличия обуви, это уже три четверти цивилизации! Стараясь не шуметь, Ника прокралась к двери и, отворив ее, вышла на крыльцо.

Поначалу она долго не могла поверить тому, что видит. Ей даже дышать стало трудно.

Огромная поляна, на которой стояло с два десятка изб, была со всех сторон окружена высокими рядами деревьев. Луна на ущербе ярко освещала эту картину, делая контраст между чернотой домов, стволов, ветвей и искристым снегом особенно разительным. Тишина стояла такая, что Ника испугалась звука собственного дыхания – ей показалось, что она сейчас перебудит всех. Застывший морозный воздух обжигал легкие, но был дивно чист, сладок, бодрящ.

– Хорошо-то как, – прошептала Ника. – Жалко фотокамеры нет с собой, такой бы снимок получился – хоть в «Нэшнл джиографик», хоть в «Ридерз дайджест»!

Пейзаж был самый, что ни на есть мистический. И Ника не удивилась, когда на одну из ветвей ближнего кедра села большая черная птица и сверкнула яркими изумрудами глаз.

– Наверное, это местный колдун, – нервно усмехнулась Ника: вообще-то было страшновато, поскольку таких птиц она даже в энциклопедии «Жизнь животных» не видела.

Птица внимательно рассматривала Нику то одним глазом, то другим, небрежно поворачивая голову. Под этим взглядом Ника поежилась, мороз стал чувствоваться сильнее.

– Я, собственно, прогуляться, – объяснила Ника. – Давно не была на свежем воздухе, э-э, залежалась. А где у вас тут совмещенный санузел?

Смех конечно. Но Ника решила не обращать внимания на странную птицу, укрепилась и шагнула с крыльца.

С непривычки она моментально начерпала полные чуни снега, мороз радостно принялся щипать ее с головы до ног, но Ника упорно шла от дома к дому, удивляясь отсутствию окон, не понимая, что это за деревня такая. Может, это старообрядцы, подумала она, вон какие крепкие дома, строены на века. Но откуда в двадцать первом веке старообрядцы посреди глухой тайги? Тут ее смутило ощущение дежа вю. Дома не отгораживались друг от друга заборами или плетнями, но зато перед каждым были символические ворота, как в Горнем Переделкино. Бред какой-то, подумала Ника, наверно, мне все это снится, я до сих пор лежу на полатях, в жару, и брежу… Нет, просто надо вернуться в избу Любомудры, такой холод кругом, руки закоченели, а лицо горит огнем, словно с него кожу содрали. Ах, она же хотела взять у Любомудры зеркало!

– Люба, дайте мне зеркало, – прошептала Ника, слабея. – Пожалуйста, помогите мне, я очень устала и замерзла. Боже, я не могу найти ваш дом!

Действительно, ночью, при неверном свете луны Ника не могла отличить одну избу от другой, они стояли – ровные и одинаковые – как ульи на отцовской пасеке.

– Папа, – жалобно пискнула Ника. – Папочка, я очень больна, у меня в голове мутно, и круги такие зеленые перед глазами.

Она повела головой, словно отгоняя назойливых мух, и упала в снег ничком, потеряв сознание. Ника не слышала, как взмыла в ночь загадочная птица, выскочил из приотворенной двери Шептун, встал над ее телом и завыл протяжно, по-волчьи.

Глава седьмая
Задабривание банника

– И, брате, кто на голову слаб, тому хоть сам Спящий Род исцеление подай – не исцелится, ибо болезнь его – в безумии его!

– Сестра, умягчись, видишь, человек она не наш, пришлый, головой поврежденный, унынием отягченный. Послала ли ты деву истопить баню?

– Послала, брате Кудесе, токмо без толку это.

– Отчего же это?

– Поругание будет баннику, недолжно человеку пришлому, да еще бабе стриженой, позорной, омываться водами светлородными! Банник прогневается, балки в бане обрушит, вот увидите!

– Нет тут поругания баннику, сестра, ибо нашли ее рухольницы не по случаю, а по попущению самого Рода Спящего!

Воцарилось молчание. Потом женский голос осторожно произнес:

– Верно ли сие, брате?

– Эта женщина лежала глубоко в снегу, ее бы не заметили с подводы, но конь вдруг как вкопанный встал, а рухольницы свет увидели, навроде перста, указующего на снег. Стали копать, вот и раскопали. Сама подумай, вернулась бы она из Навьих прудов, если б не было на то воли Рода? И силы к ней воротились скоро: месяц лишь миновал, а раны-переломы зажили, да так, что она в ночь из избы вышла и вещей птицы не испугалась!

Ника подождала, не скажут ли еще чего, а потом спросила:

– Простите, можно чаю?

Она увидела, что рядом с ее постелью, окруженной горящими свечами, стоят Любомудра и брат Кудеса и удивленно смотрят на нее.

– Очнулась, гляди-тко, – проворчала таежная пессимистка. – Ты чего, коза чумная, волотья дочь, в ночь из избы выскочила, а? Да еще в чунях моих, у-у, татица полнощная!

– Извините, мэм, я плохо понимаю ваш древнеславянский, – вздохнула Ника. – Ну, захотелось человеку на воздух, ну позаимствовала я ваши модельные туфли, так при чем тут козы? И вообще, лучше б сначала покормили, а потом уж ругали на чем свет стоит!

– Трапезничать будешь после бани, – непреклонно сказал брат Кудеса. – Сейчас девица наша тебя помыться отведет, всю хворобу остатнюю из тела повыгнать.

– А-а, понятно, – пробормотала Ника. – Запарят меня там окончательно.

Но духом воспряла, поскольку баня – дело приятное.

Ника без посторонней помощи встала с постели, поправила на себе серую холщовую рубаху, как у Любомудры, мимоходом отметив, что все «бинты» сняты, и тело не болит ни капли.

– А где моя одежда и обувь? – спросила она у той. – Я что, буду в этом рубище ходить?

– Одежду твою сожгли мы в огне очистительном, потому как ты в ней умерла, – пояснил брат Кудеса. – Не тревожься, после бани девица облачит тебя, как надобно.

– Спасибо, – вздохнула Ника. – А… при мне никаких вещей не было? Ну, сумки, пакетов… Впрочем, хорошо, что хоть меня откопали.

В дверь избы стукнули. Вошла девушка, с косами до пояса, с яркой вышивкой на одежде, поклонилась:

– Брате, баня готова.

Кудеса указал на Нику:

– Возьми ее и ступай.

Ника обулась – девушка принесла ей искусно плетеные чуни – и пошла принимать водные процедуры.

Баня – приземистый ладный домик, обшитый тесом поверх бревен, – стояла наотличку от других изб. Был белый день, морозило, искрился в воздухе иней, неподвижно стояли величавые кедры с шапками снега на ветках.

– Пойдем, сестра, – поторопила Нику юная местная. – А то баня выстудится, пар жалко.

– Логично, – кивнула Ника. – Вас как зовут?

– Лада, – сказала девушка. Да, она все-таки была молоденькой девушкой, просто морщинок на лице было многовато для столь юного возраста. Ну да, здесь же нет кремов с гиалуроновой кислотой и нанопептидами, всё жир медвежий да кедровые орехи, вот морщины и появились раньше, чем надо.

В предбаннике Лада помогла Нике раздеться, дала веник и деревянную шайку, взяла едва коптящую масляную плошку, и они вошли в банниково владычество.

Во влажной, горячей темноте Ника сначала чуть не упала в обморок, скрученная приступом клаустрофобии. Рассмотреть что-либо было сложно, да еще и почудилось, что из углов глядят на Нику внимательные ярко-желтые глаза банников (или он должен быть в одиночестве?)

– Лада, – жалобно позвала Ника. – Как я в такой темноте мыться буду?

– Я сама тебя помою, сестрица, – голос у Лады был мягкий и певучий. – Мы тут к темноте привычные, а у тебя повадки нездешние, банник рассердиться может.

– Я так понимаю, банник – это типа домового?

– Верно. Ты не мешай, помалкивай, счас я его задобрю, чтоб не озорничал. Ой, ты, отче банниче, навий владыка, набольший посередь богов родных! Ты пошли нам пару ярого, чистоты телесной, здравы душевной, силы волотьей! Слава Роду Спящему!

И уже простым и будничным голосом Лада добавила:

– Ну вот, садись на лавку, я тебе голову мыть буду.

– Чем? – поинтересовалась Ника, памятуя, что ни мыла, ни шампуня, ни геля для душа она не увидела.

– Состав травный, ведьма наша делает, от него волосы пушистые, гладкие получаются.

– Ведьма? – переспросила Ника. – В смысле, которая магией занимается, на помеле летает?

Лада тихо усмехнулась.

– На помеле не летает, – сказала она. – А птицей оборачивается. Травы ведает, камни, плоды, соки земляные… А ведогон Осиян может в волка перекидываться, да еще в снах видит грядущее. Он во сне-то и узрел, что новый человек к нам придет, чужого духа. Рухольницы тебя и привезли…

– А кто такие рухольницы? Тоже колдуньи?

– Нет. Рухольницы орехи кедровые рушат.

– Как… рушат?

– Из шишек вылущивают, потом ядра вынимают, а переборщицы перебирают ядра, смотрят, чтоб все были ровные, здоровые, без потравы.

– То есть, ваше… поселение занимается сбором и обработкой орехов?

– Еще травы собираем, коренья целебные, опять же, охотники наши мех добывают, жир, – раз в году возят это выбранные бабы на мену, к чужим людям.

– Но как так получилось, что вы живете так далеко от всех, от цивилизации?

– Голову наклони, полью… То наши предки жизнь такую сами выбрали, пошли сюда за владыкой Светозаром, веру хранить непреложно, дела веры делать нелицемерно.

– Какой веры? Вы старообрядцы?

– Родолюбы мы. Славим Род великий, изначальный, Спящий и Бодрствующий, Святой и Крепкий!

Все это Лада выстрелила в Нику, и стало понятно, что катехизацию она может вести даже с закрытыми глазами и в атмосфере глухой таежной бани.

Ника помолчала, оценивая ситуацию. Потом сказала мягко:

– Я понимаю, ваш владыка Светозар, вероятно, исповедует один из видов славянского язычества…

– Мы не язычники, мы родославные, – резко ответила Лада. – Ибо право и славно величаем Род великий.

– Ну да, не буду спорить, я в новых религиях не сильна…

– Эта вера издревле отцами чтится и соблюдается! На тебе мочало, тулово оттирай, а спину я потом тебе помогу.

По сердитому сопению Лады Ника поняла, что в родославах та давно и пылает поэтому ортодоксальной непримиримостью к инакомыслию. Поэтому она молча взяла мыльный пук каких-то жестких волокон и принялась отскребать себя. Еще не хватало религиозных споров, да где – в бане! Прямо римские термы вспоминаются, только вот Ника – не патрицианка, да и Лада на не тянет на высокообразованную античную гетеру.

– Я закончила, потрите мне, пожалуйста, спину, – попросила Ника. – И, если не секрет, давно вы здесь?

– Кто это «вы»? – переспросила Лада. – Я тут сызмальства, при родителях живу, а предки их за владыкой Светозаром пошли, давно еще. Матушка моя родилась тут, а потом, когда в лета вошла, меня родила.

– Как здесь? Вы родились… в лесу? Не в родильном доме?

– Ну да.

– А как же… свидетельство о рождении? У вас документы есть? Хоть какие-нибудь? У вас что… Даже паспорта нет?!

– Нет у меня никакого пачпорта, на что он мне, я из тайги никуда не выхожу, а здесь паспорт не нужен.

– Но ведь вы когда-нибудь покинете тайгу? Выйдите в цивилизованный мир?

– На что мне этот мир? Мой мир тут. Встань, полью на спину. Зачем мне твои документы, я человек таежный, здесь родилась, здесь и умру. Я от селения дальше версты никогда не ухожу, в навий мир шагу не ступлю, скверниться не стану. Мы – кто в тайге родились и выросли – нескверные, нам особо беречься надо, сила Рода Спящего в нас сильнее. В нынешнем году невестой я стала – ко мне посватался Милко, из рода Свежичей. Хороший молодец, справное хозяйство у их семьи, да и у меня приданое такое – могу перед другими хвастать.

– А сколько вам лет?

– Осьмнадцать минуло. Самый возраст замуж, а то перестаркой буду, как Любомудра. Ну, вставай, окачу тебя водой животворящей, ключевой. Хворь, вода, изгони, кровь-руду разгони, силу дай, красу, справу пошли!

На Нику вылилось доброе ведро ледяной воды. Она дико взвизгнула и тут же была закутана в большую холстинную простыню.

– Идем в предбанник, – скомандовала Лада.

– Вы меня заморозили! – скулила Ника, но Лада ответила:

– Наоборот, кровь разогнала, теперь жить бодрей будешь. То совет дедовский, проверенный, холодная вода силу дает, особливо, ежели ключевая.

В предбаннике на лавке, освещаемой полудюжиной свечей, Ника увидела свою новую одежду: три юбки из темной холстины – нет, нижняя была светлее, нижнюю сорочку, вышитую рубаху из материала, похожего на лен, меховую душегрейку, два головных платка и чуни.

– А белье? Трусики, лифчик? Колготки? – растерянно воскликнула она. – Где? Как же я без них?

И тут в углу предбанника что-то сердито зафырчало, запыхтело, как перегретый чайник.

– Ай! – взвизгнула Ника, потому что у самых ее ступней вдруг мелькнули два ярко-алых уголька-глаза, и по щиколоткам мазнуло чем-то вроде мокрого кошачьего хвоста.

– Таких слов не смей говорить, нездешние они, запрещенные! – взвилась Лада. – Смотри, банник выскочил, разгневался! Отче банниче, прости ты ее, непутевую! Не со зла она рекла, а по неведению!

Помогая Нике одеваться, Лада говорила:

– Теперь он на тебя обиду затаил. Тебе надо ему жертву принести: новый веник, который сама наломаешь да лепешку, что сама испечешь.

– Я не умею печь лепешки, – расстроилась Ника, пытаясь растоптать по ноге чуни. – И где сейчас веник ломать? Зима же, снег.

– Весной, чужачка! – рассмеялась Лада. – Когда деревья разрешат. Поклонишься им, попросишь. А потом и банника задобришь.

– А до этого как же? Не мыться? Чтоб не гневить?

– Да должна ему будешь, вот и все. Банник наш добрый, просто поерепениться любит. Ну, готова? Пойдем-ка, небось уж трапеза ждет праздничная у владыки Доброруда.

– А кто он такой?

– Говорю же, владыка. Князь поселения нашего, Доброруд Ярый. На трапезе будут главы родов, совет станут держать, как быть с тобой, чужачка.

– Очень мило. А моего мнения они не спросят?

– Про то не знаю. Идем, я отведу тебя.

– Подожди! А зеркало у тебя есть? Ну, не могу же я идти на такую встречу без макия… То есть, некрасивая.

– С лица воды не пить, – рассмеялась Лада. – Обойдешься без зеркала. Чужачкам у нас зеркала не положены.

Накрепко замотавшись платком и укутавшись в меховую кацавейку (красивейшая, кстати, оказалась вещь!), Ника торопливо протопала за Ладой во владычнюю избу, которая внешне, кстати, от других не отличалась, разве только был конек на крыше резной, выбеленный ветром.

В сенях Нику встретила дородная женщина примерно ее возраста, молчаливо кивнула в ответ на ее робкое «Здрасьте», помогла раздеться и проводила в трапезную. Это была обширная комната, освещенная множеством свечей. В центре стоял длинный стол, от яств не ломившийся, но намекающий на сытный завтрак, и лавки, на которых сидели двенадцать мужчин. Двенадцать месяцев, подумала Ника, который же из них набольший князь Доброруд Ярый? Все бородатые, в белых рубахах с вышивками, в меховых безрукавках, длинные волосы повязаны плетенными из кожи шнурами. Глаза у дружинников (вспомнилось Нике это слово почему-то) внимательные, без улыбки, словно льдинки прозрачные.

– Поздоровайся! – толкнула ее в бок женщина и поджала губы.

Ника неумело поклонилась в пояс:

– Здравствуйте!

Дружина молчала. Наконец один, у кого борода была седой и длинной, как серебряный ручей, молвил:

– Здравствуй и ты, пришелица. Садись, потрапезуй с нами.

Лада сделала было шаг к столу, но сопровождающая женщина схватила ее за руку:

– Ты что, одурела?! Женщины от мужчин сидят отдельно! Вот твое место!

И подтолкнула в угол, ближе к печи, где к стене был приставлен хлипкий столик на одну персону и что-то вроде табуретки, сбитой из березовых поленьев.

Ника села, столик оказался пуст. Она выжидательно посмотрела на дружинников, решив держать паузу до конца – пусть первыми говорят они.

– Помолимся Роду Спящему, братья, – скомандовал сребробородый и поднялся. Все встали следом за ним, Ника поняла, что это, верно, и есть князь Доброруд Ярый. Князь обратил лицо в угол, где Ника только сейчас увидела грубо вытесанного из большого бревна идола, увешанного вышитыми полотенцами. Перед идолом на солидном пне, чьи растопыренные корни были вымазаны чем-то белым, стояла деревянная чаша с курящимися угольками.

– О Роде-всебоже Спящий, бывый, сущий и присный, прими моление наше, благослови дома наши и трапезу нашу, от лиха избави, на правые стези настави!

– Э-э, – прошептала Ника. – А где же что-то типа «аминь»?

Мужчины сели. Тут же Никина провожатая принялась им прислуживать: наливала из кувшина какое-то пенистое пойло, подавала огромные куски темного хлеба, носила от печи чугуны с разным варевом и печевом. Ника сидела дура дурой, ожидая, когда же ей хоть что-нибудь обломится. Видимо, они проверяют так мое терпение и смирение, подумала Ника, в монастыре меня так же испытывали, ну так вот фиг вам, буду сидеть и молчать в тряпочку, чтоб вы все поняли, как свято я чту ваши традиции. Что значит, обособленный мирок – свой устав, своя субординация, вот они это и спешат показать. Ничего, я тоже продемонстрирую, как терпелива, толерантна и хладнокровна. А чем это пахнет так вкусненько? Ох, терпи, Ника, это твое первое испытание, покажи себя умницей. Она сложила руки на коленях и смотрела прямо перед собой, словно была в комнате одна и не замечала никого из присутствующих.

Дружинники принялись хлебать дымящееся варево из деревянных мисок деревянными же ложками. Потом князь отложил ложку и сказал:

– Пришелица, отчего ты не молишься перед трапезой? Встань, помолись Богу.

– Хорошо, – кивнула Ника. Встала и по-монастырски распевно прочитала «Отче наш».