Текст книги "Запретная королева"

Но… Нет, это лишено смысла. Три недели назад Генрих был уже так тяжело болен, что не мог скакать на лошади? Мне вдруг кое-что стало ясно, и я на миг закрыла глаза… Снова открыв их, я устремила решительный взгляд на Джона: я должна узнать правду и не позволю ему недоговаривать.

– Значит, три недели мой муж уже не вставал.

– Да.

– А кто был рядом с ним? В самом конце?

– Я. Его дядя Эксетер. Уорик. Командиры. Яков, разумеется. – Он не выдержал моего взгляда и отвел глаза. Ах, мой милый Джон. Он прекрасно понимал, о чем я спрашиваю. – Думаю, там могли быть и другие члены военного совета, а также, конечно, придворные.

– И о чем вы с ним говорили?

– Что толку сейчас это выяснять? – вмешалась моя мать, которая все еще стояла рядом со мной, крепко держа меня за руку. – Зачем тебе знать, что он сказал? Уверена, это не принесет тебе утешения.

Я сбросила ее руку и, освободившись, с угрюмой решимостью шагнула вперед.

– Нет, мне нужно это знать. Так что же вы обсуждали с Генрихом эти три недели, Джон?

– Государственные дела. Проблемы правительства, конечно. Дальнейший ход войны…

– Понятно.

Все собрались вокруг Генриха – его брат, дядя, друг, командиры. Все, кроме его жены. Они обсуждали государственные дела, а не личные вопросы, такие как, например, необходимость сообщить об этом его супруге, которую просто не позвали к лежащему на смертном одре мужу. Его законной супруге, которая приехала бы к нему за два дня, если бы вовремя обо всем узнала. Переполнявшие меня эмоции застилали мне глаза: шок оттого, что человека, казавшегося неуязвимым, больше не было на свете, и злость на то, что я узнала об этом последней.

– А Генрих вспоминал обо мне перед кончиной? – спросила я, полностью контролируя свой голос, потому что уже знала, что сейчас услышу. – Говорил что-нибудь обо мне или о сыне?

– Да, говорил. О сыне. Велел обдумать ситуацию с новым королем.

Джон посмотрел мне в глаза; он выглядел несчастным. Я восхищалась его мужеством: он нанес этот удар честно, не покривив душой. Именно честность была нужна мне сейчас прежде всего.

– Король не приказал обдумать мое положение. Обо мне он не говорил, – заключила я.

– Нет, миледи. О вас он не говорил.

Тучи надо мной сгущались, и я набрала побольше воздуха, чтобы продолжать.

– Что сказал Генрих в самом конце? Он знал, что умирает?

– Да. Он сказал, что жалеет о том, что не смог перестроить стены Иерусалима. Просил прощения за свои грехи. Сказал, что поступил несправедливо с мадам Джоанной. – Джон угрюмо усмехнулся. – Он освободил ее. Знаю, вы рады этому известию. Она не заслужила такого наказания.

Я тоже усмехнулась – резко и невесело. По крайней мере, Генрих все-таки не забыл о мадам Джоанне.

– Это было все, что сказал король, прежде чем отдать свою душу на попечение Иисуса. – Джон взял меня за руку. – Простите, Екатерина. Не существовало простого способа сообщить вам эту ужасную новость. Я не в состоянии представить себе ваше горе. Если хотите услышать от меня еще что-нибудь…

Но спрашивать больше было не о чем. И мне нечего было ему сказать. Но я все-таки сказала, потому что сквозь прореху в черных тучах над нашим домом на нас обрушился настоящий ужас.

– Почему Генрих не сказал мне, что он при смерти? Почему не послал за мной?

Это был крик мучительного отчаяния.

Устыдившись, поскольку ответов на эти вопросы не существовало, я прикрыла рот трясущимися руками и торопливо покинула комнату.

Я не плакала. Не могла уйти, не могла лечь на кровать – просто застыла в центре комнаты, давая возможность осознанию случившегося накрыть меня волной. С головы до ног меня ласкали теплые солнечные лучи, но я этого не ощущала. Я погрузилась в холодное оцепенение: вязкая кровь будто остановилась в жилах, а сердце превратилось в кусок льда. Как я могу чувствовать прикосновение солнечного тепла к своей коже, если из меня были выжаты все эмоции и даже, казалось, сама жизнь?

Когда я вышла из забытья, оказалось, что я сижу на полу, глядя на рисунок, составленный на каменных плитах полосками света и тени. Мне подумалось, что темные полоски напоминают прутья решетки, способной превратить прекрасно обставленные покои в подобие тюремной камеры. Но сейчас никакие решетки меня уже не удерживали, и впервые с того дня, как я стояла с мужем у алтаря в Труа, я позволила себе взглянуть суровой правде в глаза. Мне незачем было притворяться и не на что надеяться. После смерти Генриха это стало совершенно очевидно.

Наша с ним жизнь была построена на песке, все в ее фундаменте было зыбко, ненадежно, за исключением уз брака перед лицом Церкви. Я была ослеплена Генрихом, я перед ним благоговела и придумывала оправдания его пренебрежительному отношению ко мне.

Но ведь он сам втянул меня в этот призрачный мираж, не так ли? Во время нашей с ним первой встречи Генрих держался со мной подчеркнуто галантно и почтительно, хотел показать, что стремится с помощью ухаживаний добиться моего расположения, – хотя добиваться чего бы то ни было ему не было никакой нужды. Вероятно, на самом деле ему просто пришлась по душе мысль заполучить невесту, потерявшую голову от любви. Генрих обожал, когда его хвалили, а требовать от окружающих беспрекословного подчинения было его жизненным правилом.

Я перебирала в памяти времена, когда была обузой для мужа или даже хуже – человеком, не имевшим для него какого-либо значения, человеком, к которому он был равнодушен. Нет, как ни больно мне было это признать, Генрих не был жесток со мной, он просто не видел необходимости впускать меня в свою жизнь. Я никогда не была частью его жизни. Зато в ней был Джон, который прислал мне портрет будущего супруга, и Яков, составлявший мне компанию во время медового месяца, пока Генрих осаждал крепости, и игравший на арфе – кстати сказать, принадлежавшей английскому королю.

Что толку рассказывать жене о своих планах? Зачем сообщать ей о гибели своего брата в бою? А едва мое тело откликнулось на его притязания обещанием долгожданного ребенка, Генрих вообще меня оставил, отдав предпочтение военной кампании. О, я знала, что его приверженность интересам Англии очень сильна – в конце концов, он осознавал свой долг перед страной как ее король, помазанник Божий. Но действительно ли ему нужно было оставлять меня на целый год почти сразу же после свадьбы?

В этом была отчасти и моя вина: я была чересчур незрелой, для того чтобы выковать наши с ним отношения. Я была послушной и смиренной, никогда не понуждала Генриха обратить на меня внимание как на его жену, потому что просто не знала, как это делается. Я ни разу не посмела назвать его «Хал», как обращались к нему его братья… Говорить теперь о возможности построить счастливый брак с Генрихом не имело смысла.

Реальных шансов на это у меня, по-видимому, вообще никогда не было.

Из моей груди вырвался громкий стон, полный гнева и скорби. Я импульсивно смахнула арфу с крышки сундука на пол, и ее струны жалобно звякнули. После этого я плотно задернула шторы балдахина на своей кровати. Генрих больше никогда не ляжет на нее со мной…

Как это случилось? Почему я так долго себя обманывала? Генрих собрал всех у своего смертного одра – родственников, боевых командиров, духовника. Всех, кроме меня.

Ужас сжимал мне горло злобной рукой; мне казалось бесконечно унизительным то, что я не была вытеснена из сферы его чувств и привязанностей другой женщиной или даже другим мужчиной. Или же холодным и отстраненным чувством долга, возложенного на Генриха Господом. Сражения, победы, военная слава Англии и были для него требовательной любовницей, с чьими чарами я была не в состоянии соперничать. В конце концов я все-таки села и заплакала; моя безрассудная влюбленность в Генриха была так же мертва, как и его бренные останки, а собственное тело казалось мне пустой скорлупкой.

Но самым печальным во всем этом было то, что Генрих так ни разу и не увидел своего сына, о котором столь страстно мечтал.

Моя упорядоченная жизнь жены Генриха и королевы Англии разбилась на мелкие осколки.

Чего ожидают от меня теперь?

– Следует ли мне поехать в Венсен? – спросила я у Джона на следующее утро.

Разумеется, решение я могла бы принять и самостоятельно. И конечно же, я туда поеду. Отдавая королю последнюю дань как его жена, преклоню колени у его гроба и буду молиться о его бессмертной душе.

– Нет, – ответил мне Джон. – Должно быть, они уже отправились в обратный путь, в Англию. Я посоветовал бы вам поехать в Руан.

Я застала его, уже одетого в дорогу, в холле, где он облачался в тяжелый кожаный жилет и натягивал перчатки с крагами; лошади и свита дожидались его во дворе.

– Я оставлю здесь Якова. Он будет сопровождать вас, когда вы будете готовы.

Итак, я еду в Руан. Дурные предчувствия, всегда накатывавшие на меня в состоянии неопределенности, мучительно пульсировали в висках, словно предупреждая о неминуемой боли. Я вдруг поняла, что даже не спросила у Джона, какое содержание будет у меня после возвращения в Англию. К тому же я понятия не имела, чего от меня там ожидают.

– Так что же мне делать? – в полном отчаянии спросила я у Изабеллы.

Моя мать как раз направлялась помолиться в часовню, где каждый день взывала к Всевышнему; она обернулась и, слегка наклонив голову, посмотрела на меня задумчиво, со слабой улыбкой на губах.

– А ты сама не понимаешь? Ты, Екатерина, сейчас гораздо более важная фигура, чем была до смерти английского короля. Отныне ты живое воплощение того, о чем договаривались между собой Генрих и твой отец. – Изабелла насмешливо фыркнула. – Да они теперь возведут тебя на пьедестал, облачат в золотые одежды, да еще и нарисуют нимб вокруг головы. Ты станешь олицетворением блистательного материнства!

Ее брутальный цинизм привел меня в ужас.

– Но я не могу…

– Можешь, еще как можешь. – Кислое выражение лица и кривая ухмылка придавали словам моей матушки презрительный оттенок. – А какой у тебя выход, какая альтернатива? Это все же лучше, чем вернуться во Францию и доживать свои дни в нищете, в компании язвительной стареющей женщины и выжившего из ума мужчины.

Это вернуло меня в пугающе суровую реальность, которой я себе даже не представляла.

По совету – а возможно, и по распоряжению – лорда Джона я отправилась в Руан, сопровождаемая притихшим Яковом, который в одночасье лишился жизнерадостности. Когда в город прибыли останки короля Англии, я была уже там и ждала на отведенном мне месте у входа в огромный собор.

Наблюдая за разворачивающейся передо мной сценой, я видела все очень четко, в мельчайших подробностях, но все равно как будто следила за происходящим откуда-то издалека. Огромные двойные двери медленно раскрылись, чтобы принять процессию, бесконечную толпу скорбящих людей, выглядевшую торжественно и внушительно. У меня появилась возможность лично убедиться в том, с каким уважением относились к Генриху Ланкастеру в Нормандии – раньше я этого в полной мере не осознавала. Заунывно звонившие колокола и церковный хор, певший скорбные гимны, создавали мрачную атмосферу трагичности и неотвратимости смерти, когда карета, запряженная четверкой великолепных вороных лошадей, наконец остановилась.

Полог балдахина из дорогого шелка откинули. Сразу за гробом шли Джон Бедфорд, Яков Шотландский, граф Уорик, английские лорды и королевские придворные, присутствовавшие при кончине моего мужа, все в траурных черных одеждах. Они кланялись мне, подходя и останавливаясь рядом.

На негнущихся ногах я сделала несколько шагов вперед к задрапированному черным шелком гробу. Мое сердце, казалось, заблудилось и теперь громко стучало прямо у меня в горле. Передо мной лежала какая-то кожаная кукла; кукла в человеческий рост, которая должна была изображать Генриха. Я вглядывалась в нее, и моя память впитывала детали, как будто это на самом деле был Генрих в своем королевском облачении, с венцом на голове, с золотым скипетром и державой в руках.

Я медленно положила ладонь на его руку, как будто это была рука живого человека. Она была теплой от солнца, но тугой и нечувствительной. Как могла эта застывшая копия вмещать в себе когда-то бурную жизненную энергию Генриха? Эти суровые черты никогда уже не согреет улыбка, пронзившая мое девичье сердце, как тогда, в Мелёне, в шатре за городом, где вместе с нами были английский волкодав и французский гепард. Как странно, что я могу сейчас прикасаться к мужу свободно и беспрепятственно – вот только эта неподвижная сущность была уже вне моей реальности.

– А он?.. – попыталась я задать сложный вопрос. Как постыдно и унизительно было бы для Генриха, если бы его тело выпотрошили, лишили внутренних органов, как порой поступают с покойниками. Его гордость не вынесла бы этого. – Он не… – Я никак не могла подобрать нужные слова.

На помощь мне пришел Джон.

– Генриха забальзамировали. В самом конце жизни он был истощен и сильно похудел. А дорога предстояла долгая…

Ну конечно. По-видимому, тело моего мужа обложили травами, замедляющими разложение, однако моему разуму все равно не удавалось это осознать. Как могла угаснуть такая жизнь? Ведь Генрих был молод, очень молод. Когда траурная процессия прошла внутрь под мрачные своды Руанского собора, рядом со мной снова возник Яков, не отходивший от меня во время жуткого путешествия из Санлиса ни на шаг.

– Как вы? Хватит ли у вас сил? – тихо спросил он, беря меня под руку.

Должно быть, вид у меня был такой, будто я в любой миг готова лишиться чувств. Я уже забыла, когда спала.

– Да, – ответила я, провожая взглядом удаляющиеся забальзамированные останки своего супруга.

– Когда вы ели в последний раз?

– Не помню.

– Поверьте, в конце концов все будет хорошо. – Яков слегка запнулся, тщательно подбирая слова. – Поверьте, я понимаю, что такое жизнь в чужой стране – без друзей, без родных.

– Я знаю.

Торжественный кортеж медленно продвигался внутрь собора, где тело Генриха будет выставлено для прощания.

– Вы вернетесь с нами в Англию?

Не думаю, что у меня был выбор. Подняв голову, я наблюдала за тем, как кукольное изображение Генриха уходит от меня все дальше в полумрак храма; внезапно его осветили радужные лучи солнца, пробивавшиеся сквозь витражное окно, и оно волшебным образом величественно окрасилось в разные цвета – красный, синий и золотой. Это вывело меня из оцепенения, и одновременно вдруг пришло понимание того, что я должна делать.

– Я была женой Генриха. Я мать его сына, нового короля. И сделаю возвращение мужа в Англию красивым, захватывающим зрелищем, ведь он бы этого хотел.

Ладонь Якова, лежавшая на моей холодной руке, казалась удивительно теплой. Я уже не могла припомнить, когда кто-то прикасался ко мне с такой нежностью; и я призналась ему в этом, потому что никому другому сказать такого не могла.

– Хоть Генрих и не думал обо мне, я о нем подумаю. Разве не в этом заключается долг жены по отношению к мужу – как при его жизни, так и после смерти? Я исполню его последние желания, какими бы они ни были, потому что именно этого он от меня и ожидал бы. Я это сделаю. Я вернусь домой, в Англию. К маленькому сыну, который отныне стал английским королем.

– Вы отважная женщина.

Я повернулась и, взглянув Якову прямо в глаза, увидела выражение искреннего сочувствия; тут мне вспомнилось, что то же самое говорил Джон. Боже, как же они оба ошибались! Я вовсе не чувствовала себя отважной.

– Почему же Генрих не любил меня? – вдруг серьезно спросила я. – Неужели меня нельзя полюбить?

Слова эти сами собой сорвались с моих губ, и ответа я не ожидала; однако, к моему удивлению, Яков все-таки ответил.

– Не знаю, как именно мыслил Генрих. Он руководствовался чувством долга и волей Господа во благо Англии. – Шотландский король неопределенно пожал плечами. – Никто из людей не занимал в его жизни центрального места. И дело не в том, что Генрих не смог вас полюбить. Я сомневаюсь, что он способен был полюбить хоть кого-нибудь. – Яков криво усмехнулся. – Если бы я всем сердцем не любил Джоан, я бы сам первый в вас влюбился.

Это признание было сделано беспечным тоном, и, хотя я уже слышала от Якова нечто подобное, на этот раз его слова тронули мое сердце. И я наконец расплакалась под гулким сводом собора: по моим щекам медленно покатились слезы. Я оплакивала Генриха, не дожившего до того, чтобы увидеть осуществление своих стремлений, и себя со всеми своими вдребезги разбившимися мечтами: юную девушку, влюбившуюся в своего английского героя, ухаживавшего за ней из соображений политической целесообразности.

– Миледи. – Яков, смущенный моими слезами, протянул мне платок. – Не терзайте себя так.

– Что мне делать? Я ведь француженка. Без Генриха я стану врагом для англичан.

– Так я ведь тоже для них враг. Будем с вами переносить это сообща.

– Благодарю вас, – тихо пробормотала я.

Вытерев слезы и гордо подняв голову, я последовала за телом мужа в зияющую темноту храма. Больше всего на свете в тот миг мне хотелось оказаться в Виндзоре рядом со своим сыном.

Когда мы хоронили Генриха в Вестминстерском аббатстве, я дала ему все то, в чем он при жизни мне отказывал: заботу и внимание, какими только может жена окружить своего мужа. Генрих, разумеется, все продумал заранее, – как я могла вообще помыслить, что мне в таких вопросах предоставят свободу? – но заплатила за все это я из собственного приданого, так что теперь, возглавляя траурную процессию в аббатство, я со спокойным сердцем лицезрела воплощение в жизнь прижизненных желаний своего супруга. Рядом со мной шел Яков, а чуть позади – лорд Джон.

Я велела, чтобы во время погребальной церемонии прямо к алтарю подвели трех любимых боевых коней Генриха. Мне казалось, что он был бы больше рад их присутствию здесь, чем моему.

Джон разработал план возведения надгробия и поминальной часовни в самом центре аббатства. Так тому и быть. Я нашла опытных строителей и щедро заплатила им за то, чтобы в своей работе они показали свои лучшие качества. Теперь ни один из посетителей аббатства не сможет усомниться в превосходстве Генриха после его смерти, как это было и при его жизни.

Я также позаботилась о скульптурном изображении мужа: вырезанная из лучшего английского дуба фигура была покрыта позолоченным серебром, а голова и руки отлиты из чистого серебра. Над всем этим великолепием было то, что Генрих при жизни ценил больше всего на свете – его щит, седло и боевой шлем. Символичные атрибуты войны.

Стоя возле законченного надгробья, сияющего во всем своем величественном великолепии в свете сотен свечей, я удивлялась тому, как похожа статуя на Генриха. Я приложила руку к его щеке, потом опустила ему на грудь, туда, где когда-то билось сердце. Нет, это окаменевшее сердце оставалось неподвижным в деревянном каркасе, зато мое трепетало так, что едва не выскакивало наружу.

– Простите меня, милорд. Простите, что не смогла стать для вас более значимой. Ваше сердце никогда не билось ради меня – но я торжественно клянусь воспитать вашего сына так, чтобы он стал самым могущественным королем, какого знала Англия.

Это было все, что я могла сделать для Генриха, и мне не в чем было себя упрекнуть.

Но затем в моей голове четко и скорбно всплыли слова старого пророчества, которое я услышала от мадам Джоанны.

«Генрих, рожденный в Монмуте, будет править недолго, но достигнет многого».

Предсказания старой колдуньи о жизненном пути Генриха поразили меня своей точностью; у меня перехватило дыхание. Столь короткая жизнь, и столь яркие достижения. Но сбудется ли и вторая часть ее пророчества?

«Генрих, рожденный в Виндзоре, будет править долго, но бесславно».

Какое тяжкое бремя легло мне на плечи: ведь получалось, что я была совершенно беспомощна, не способна изменить предопределенный судьбой ход событий. Однако тут горячее желание защитить своего сына возродилось с новой силой. Я буду зорко беречь и направлять его, буду молить Бога, чтобы его царствование было столь же блистательным, как и правление его отца. И пока страна скорбела о смерти своего любимого монарха, я приняла решение: отныне вся моя жизнь будет посвящена защите и воспитанию сына. Я выброшу тревожное пророчество из головы и просто не допущу, чтобы оно сбылось.

Глава седьмая

– Кто я теперь? – спросила я у Хамфри, герцога Глостера, самого младшего и наименее обаятельного из братьев Генриха, а ныне еще и вновь назначенного регента Англии.

Насколько я понимала, теперь он по сути становился королем, но таково было желание Генриха, и мне оставалось лишь склонить голову перед его решением. И перед Глостером, разумеется, тоже. Прошла ровно неделя с того дня, как я проводила гроб Генриха в Вестминстерское аббатство для погребения.

– Вы вдовствующая королева.

Задирая нос с высокой переносицей, Глостер смотрел на меня сверху вниз и говорил подчеркнуто медленно, как будто иначе я не в полной мере поняла бы всю значимость его слов. Ему не нравилось со мной беседовать, и он предпочел бы избежать этого разговора. Уж не знаю, то ли Глостер был не уверен в том, что я хорошо освоила английский язык, то ли сомневался в моих умственных способностях.

Я была уверена лишь в одном: Глостер – человек неприятный, жесткий, старающийся заполучить как можно больше власти. Генрих в последние дни своей жизни назначил младшего брата tutelam et defensionem[29]29
  Покровителем и защитником (лат.).


[Закрыть] моего сына. На основании этого Глостер заявил права на регентство в Англии, тогда как Бедфорд взял в свои руки управление Францией. И Глостер определенно не был человеком, с которым легко завести дружеские отношения.

Лорды, входившие в Королевский совет, отказались – вежливо, но твердо – пожаловать Глостеру титул или власть полноправного короля, согласившись лишь на то, чтобы он стал у них главным советником с титулом «регент». Глостер не простил им этого, направив враждебность в первую очередь на епископа Генриха Бофорта, которого подозревал в подстрекательстве оппозиции.

– Вы глубокоуважаемая скорбящая вдова нашего почитаемого, недавно почившего короля, – продолжал Глостер в своей докучливой манере.

Он был достаточно откровенен, однако его объяснения звучали не слишком благозвучно. Вдовствующая королева. Меня очень старил этот титул. Как будто моя жизнь уже закончилась, пользы от меня никакой и теперь остается дожидаться смерти, коротая время за молитвами и раздачей милостыни неимущим. Я думала, что чем-то похожа на мадам Джоанну (та теперь наслаждалась свободой, хотя ее самочувствие постоянно ухудшалось). С той лишь разницей, что ей было пятьдесят четыре, а мне – двадцать один.

И все же я не была уверена в том, чего ожидает от меня Глостер – и Англия. Что я должна делать в новом статусе?

– Что это означает для меня, милорд? – не успокаивалась я.

Королевский двор был в трауре, и я со своим маленьким сыном, которому исполнился год, находилась в Виндзорском замке. Мое будущее, как мне казалось, было затянуто пеленой неопределенности, напоминающей густые зимние туманы, которые расползались над заливными лугами вдоль реки, скрывая под собой все. Глостер приехал к нам из Вестминстера, чтобы лично оценить здоровье королевского наследника. Когда объявили о его прибытии, я была в своих покоях на втором этаже вместе с придворными дамами, а Юный Генрих, сидя у моих ног, развлекался тем, что исследовал край ярко-пурпурного шелка, по которому я вышивала.

– Какая роль мне отведена?

Глостер – в своей надменно-презрительной манере – сделал вид, будто не понял меня.

– У вас нет политической роли, Екатерина. Да и откуда ей взяться? Я удивлен, что вы ожидали чего-то подобного.

– Разумеется, я не рассчитывала на политическую роль, Хамфри.

Раз уж он держится со мной панибратски, буду отвечать ему тем же.

– Все, что я хотела узнать, – это какое место у меня будет при дворе. И чего от меня там ожидают.

Глостер удивленно поднял брови, как будто я задала особенно глупый вопрос, и выразительным жестом обвел мою прекрасно обставленную комнату. Великолепные гобелены и драпировки на стенах, выложенный красивой плиткой пол, полированная деревянная мебель и сундуки – и правда, о какой еще роскоши я могла просить для подтверждения своего королевского статуса? Благодаря огромным окнам здесь всегда было светло, даже в пасмурные дни. Я проследила глазами за рукой Глостера, по достоинству оценивая все, что у меня имелось, но…

– Чем я буду заниматься до конца своих дней? – спросила я.

Генрих умер. Я не тосковала по нему – сейчас или когда-либо еще; на самом деле я тосковала лишь по идеальному мужу, созданному моим воображением. Похороны состоялись, посмертная серебряная маска сияла в Вестминстерском аббатстве, но заветы Генриха для Англии и его наследника преследовали меня на каждом шагу. Мой муж действительно был очень занят, даже на смертном ложе, когда до последней секунды в мельчайших подробностях обсуждали будущее управление страной и вопросы ее безопасности.

Пока Юный Генрих еще младенец, Англией станет править Совет и бразды правления будут находиться в руках у ближайших родственников Генриха. Лорд Джон Бедфорд, став регентом, будет править Францией и контролировать дальнейший ход военных действий.

Хамфри Глостер, мой сегодняшний упрямый собеседник, станет регентом Англии, но он во всем подчинялся Бедфорду – чем и объяснялась его неизменная кислая мина. Кроме них, был еще дядя Генриха, Генрих Бофорт, епископ Винчестерский, назначенный наставником моего сына. Генрих Бофорт мне нравился – он был умным, прозорливым политиком, человеком амбициозным, стремившимся достичь вершин власти, но при этом не забывал об окружающих и не был лишен сострадания. В отличие от Глостера, у которого сострадание отсутствовало напрочь: им двигала исключительно тяга к величию.

Таким образом, Генрих очертил схему, по которой будут управлять Англией, пока его сын не достигнет совершеннолетия.

– Неужели для меня не найдется роли в жизни сына?

В распоряжениях Генриха о государственном устройстве мое имя не упоминалось. Да и стоило ли мне ожидать чего-то иного? Я достаточно хорошо понимала мотивы мужа, неизменно мной пренебрегавшего. Я была слишком тесно связана с его врагом – моим братом дофином, а как женщина – женщина, которую Глостер до сих пор считал неспособной понять нечто большее, чем пара простейших предложений на английском, – совершенно не годилась для управления страной.

– Что мне делать до конца своих дней, Хамфри? – повторила я, с удовольствием отметив, что он вздрогнул, когда я назвала его по имени; но он все-таки задумался над моим вопросом.

– Ну, вы королева-мать.

– Это я знаю, но хочу понять, что это означает на практике. Я здесь что…

Тут я запнулась, забыв, как по-английски «лишняя»; Глостер заметил мое смущение и соблаговолил объяснить:

– Вы, Екатерина, чрезвычайно важны для Англии. Именно ваша кровь рода Валуа дает новому королю основания претендовать на французский трон. А теперь, когда ваш отец умер…

Увы, это было правдой. Мой измученный страданиями отец… Его тело и сознание долгие годы снедали не видимые другим ужасы, пока он наконец не сдался и не пал их жертвой. Он скончался через два месяца после смерти Генриха, оставив моему десятимесячному сыну огромную ответственность – быть королем двух стран, Англии и Франции. Подозреваю, что Глостер считал эту смерть весьма своевременной и выгодной для себя.

– А поскольку ваш брат-дофин отказывается признавать наши претензии на французскую корону и продолжает воевать, чтобы силой вырвать у нас Францию…

И это было правдой. Мой брат Карл – Карл Седьмой, как он официально теперь именовался, – действительно выставил против нас свою армию.

– …Мы должны использовать любые средства, любое оружие, чтобы отстоять притязания на престол для нашего мальчика. И таким оружием становитесь вы. Ваша кровь в жилах этого ребенка является наиболее сильным аргументом, подкрепляющим законное право сына Генриха на французский престол. – Глостер произнес «сын Генриха», и мое сердце екнуло. Он навсегда будет именно сыном Генриха. – Многие во Франции скажут, что мальчик слишком юн. И что он англичанин. Но по материнской линии он еще и Валуа, так что его претензии на французскую корону неоспоримы.

Я медленно кивнула. Выходит, мне предстояло стать символом – слова моей матери в точности подтверждались. Живой, дышащей лилией с нашего герба, призванной отстоять права своего сына на французский трон.

– Значит, у меня все-таки есть своя роль.

– Несомненно. И я призываю вас сыграть ее безупречно. Вы обязательно должны появиться на публике – как только закончится глубокий траур, разумеется.

– А сколько он будет продолжаться?

– Думаю, год можно считать приемлемым сроком. Вы обязаны в полной мере отдать дань уважения моему брату. Именно этого я от вас ожидаю. – Глостер вяло улыбнулся. – И пребывание в Виндзоре вместе с Юным Генрихом не станет для вас препятствием.

Год траура. У меня оборвалось сердце. Целый год никакой музыки и танцев, никакой жизни за стенами Виндзорского замка. Как вдова героя Азенкура, я должна быть уважаемой и добродетельной. Это было ничем не лучше, чем находиться взаперти в женском монастыре.

– Помимо этого, вы должны сопровождать юного короля на официальных церемониях, должны стоять рядом с ним, напоминая стране о богатом наследии этого ребенка, – между тем продолжал Глостер. – Вы будете оставаться рядом с мальчиком. Вы являетесь женским воплощением его королевской власти, и у вас появится высокий политический статус, если это сочтут необходимым.

Я могла бы быть одной из статуй в Вестминстерском аббатстве. Или геральдическим узором на витражных окнах – олицетворением французской королевской крови, воплощенным в камне или цветном стекле. Но мою настоящую кровь такая перспектива остудила.

– А если необходимости не возникнет? – не унималась я. – И что будет, когда закончатся дни моего траура и я не буду задействована в церемониях?

– Вы должны вести себя осмотрительно в любое время, Екатерина. И привлекать внимание к своей персоне лишь по очень весомым причинам. Касательно ваших интересов и поведения не должно быть ни малейших подозрений. Убежден, вы правильно меня поняли. – Глостер стал натягивать перчатки, собираясь вернуться в Вестминстер и, вероятно, доложить Совету: вдовствующая королева была подробнейшим образом проинструктирована в том, что касается ее будущей жизни во славу Англии.

– Полагаю, вы имели в виду, что я не должна лишний раз привлекать внимание к тому факту, что я француженка.

– Именно. И вы останетесь в придворном окружении юного короля. Мой брат на этом настаивал. – Теперь, когда Глостер уже сообщил о том, что свободы мне не видать, его тон стал резким и деловитым; он, широко шагая, направился к выходу. – За вами сохранится доход от вашей собственности, входившей в приданое. Этой суммы хватит на то, чтобы платить вашей небольшой свите. Было решено, что четырех придворных дам вам будет достаточно. Вы согласны?